Власть. Ревность. Любовь.

Дорогой Фред… Как глупо и пафосно это звучит. Будь ты здесь, засмеял бы меня за подобное обращение. Или нет? Не могу даже приблизительно предположить твою реакцию, ведь ты всегда был чертовски непредсказуем. Но я же должен как-то начать, поэтому, надеюсь, ты простишь мне эту маленькую банальность. Я попробую ещё раз. Дорогой Фред, так странно писать тебе письмо, мне ведь ни разу за всю жизнь не приходилось заниматься всей этой сентиментальной писаниной — ты сам изначально взял на себя рутину отвечать на письма родителям и друзьям, а строчить записки тебе было бы по меньшей мере глупо. Мы ведь всегда были вместе, так что в подобном псевдо-общении не было необходимости. Ты прикасался к моей руке невесомо и неосознанно, просто по привычке давая понять, что ты здесь, рядом со мной. Есть ли смысл писать тому, кого ты чувствуешь постоянно, плечо к плечу, кожа к коже? Но сейчас многое изменилось, и мне приходится учиться самому писать письма. Ломкий пергамент и чернила — единственное, что может помочь мне снова поговорить с тобой, точнее, создать жалкую пародию на прежние разговоры. Да, я жалок. Знаю. Но я вдруг подумал, что тебе будет интересно узнать, что у нас происходит, и вообще… Почти месяц прошёл, Фред, с тех пор, как ты оставил меня одного. Всего месяц. Но для меня это было бесконечной и бессмысленной бездной одиночества. Гарри, Рон и Джинни почти никогда не бывают дома — они помогают восстанавливать Хогвартс, а под вечер возвращаются вымотанные и мрачные. Но они пытаются жить — смеются, спорят, ругаются и начинают потихоньку отпускать потери, казавшиеся поначалу невосполнимыми. Я рад за них (Наверное… Хотя, на самом деле, мне всё равно.). Серьёзно, это правильно — жизнь должна продолжаться, несмотря ни на что. Но меня всё это не касается, ведь я не могу просто забыть. Разве может человек, потерявший ноги, взять и вычеркнуть ту часть своей жизни, в которой он был полноценным, и сделать вид, что всегда был безногим калекой и вполне доволен этим? По сути, я такой же инвалид, только вот ампутировали мне не часть тела, а душу. Всю, без остатка. Я думаю, если бы меня поцеловал дементор, он бы очень удивился (если эти твари умеют удивляться, конечно), что его кто-то нагло опередил. Я машинально отмечаю происходящие события, но не проживаю их, мне чужды любые эмоции и настроения, я ничего не испытываю ни к родителям, ни к братьям, ни к Джинни, ничем не интересуюсь и ничего не делаю — наверное, таким и должен быть среднестатистический человек без души. Ты бы, наверное, защекотал меня до смерти, в наказание за такие возмутительные рассуждения. Но тебя нет рядом и никто не может помешать мне заниматься саморазрушением. Знаешь, из-за меня из дома убрали все зеркала. Мама подумала, что так будет лучше, что не натыкаясь постоянно на своё отражение, я буду реже вспоминать. Просто смешно. Я помню о тебе каждую секунду жизни и зеркала тут ни при чём. К тому же, то, чем я стал теперь, ни коим образом на тебя не похоже. Хотя, если сильно поднапрячь фантазию, представить, что нет уродливых мешков под глазами, волосы уложены в стильную стрижку, кожа не отдаёт болезненной синевой, а губы растянуты в радостной улыбке, то вполне можно обмануть себя и подумать, что это ты смотришь на меня из зазеркалья. На этот случай я припрятал маленькое детское зеркальце Джинни, про которое никто не вспомнил. Интересно, ты знал, насколько я от тебя зависим? Мне кажется, такое трудно не заметить. Взгляды — слишком длинные, прикосновения — слишком интимные, ревность — слишком яростная. С моей стороны всегда было немного слишком, немного чересчур для простого братского отношения. Я боялся, что ты узнаешь, но одновременно хотел этого. Ведь ты же в любом случае не бросил бы меня, придумал бы какое-то решение… Ладно, на самом деле я просто глупым, наивнейшим образом надеялся, что ты любишь меня так же, что ты не оттолкнёшь. Но ты не видел ничего, или не хотел видеть, не важно. Мне не в чем упрекнуть тебя, ты любил меня так сильно, как только мог — как брата-близнеца. На публике ты всегда был лидером и заводилой, и только я знал, как тяжело ты переносишь любую критику и оскорбления в свой адрес, кои сыпались на нас, словно из рога изобилия. Особенно, на младших курсах. Ночью ты перебирался ко мне в кровать и под тусклым светом люмоса рассказывал о наболевшем, иногда роняя редкие слёзы на ткань моей пижамной майки. — За что нас ненавидят, Джордж? Мы ведь не делаем никому плохо, это просто шутки, неужели нельзя повеселиться хоть иногда? — Ты нашёл кого слушать, Фредди. Слизеринцы слишком злые и глупые, чтобы понять юмор, а те девчонки из Рейвенкло просто зануды. Зато гриффиндорцы всегда на нашей стороне — говорят, что наши розыгрыши пользуются популярностью даже у старших курсов. Я обнимал тебя крепко-крепко, а ты недоверчиво сопел мне в плечо, переваривая услышанную информацию, а потом спрашивал: — Откуда ты это знаешь? — Мне Вуд сказал, ну, вратарь гриффиндорской команды. Кстати, ещё он сказал, что если мы в воздухе такие же шустрые, как на земле, то в следующем году нам следует попытать силы на отборочных. Моё сердце уже тогда колотилось как сумасшедшее, когда ты смотрел на меня с таким восторгом и благодарностью. Я был так счастлив видеть твои сияющие глаза… — Я люблю тебя, братишка. Бормотал ты, засыпая, и всё так же цепляясь руками за ткань моей майки. А я ещё долго смотрел на тебя, гладил яркие волосы и рассматривал каждую веснушку на спокойном лице, осторожно целовал в макушку и только потом отвечал: — Я тоже тебя люблю… С четвёртого курса ты стал активно интересоваться девчонками, постоянно с кем-то встречался, гулял, тискался, а я… Просто сгорал от этого. Я так сильно ревновал, но не мешал тебе, потому что слишком дорожил твоим доверием. Ты постоянно мне рассказывал, какие девчонки классные и как с ними бывает хорошо, всё пытался меня с кем-то свести. Но мне было хорошо только с тобой, поэтому я не хотел обманывать — ни себя, ни девушек. А ты всё настаивал… До сих пор не могу понять, казалось мне или нет, что ты убеждал меня так, будто понимал, с чем имеешь дело, и хочешь меня исправить, переубедить… Теперь уже никогда не узнаю, не на этом свете. То, что я остался жив в месиве той битвы, какая-то чёртова насмешка свыше. Правильно было бы, если бы мы выжили оба, либо выжил бы только ты. Я серьёзно. Если рассматривать с рациональной точки зрения, ты смог бы с этим справиться, да, было бы тяжело, да, ты никогда не забыл бы меня и на душе остался бы периодически кровоточащий шрам, но ты смог бы это выдержать. Потому что у тебя были увлечения, интересы, собственное дело и любимая девушка, в то время как у меня всегда был только ты, все твои занятия были моими занятиями, все хобби мгновенно становились моими хобби. А сейчас я лишился тебя, а значит всего, что у меня было, и я не справляюсь с этим. Точнее, уже не справился. Мама сильно плакала, когда узнала, что я ходил по полуразрушенному кварталу, где меня едва не накрыло волной обвала. Убедил её, что случайно там оказался и никаких пессимистичных замыслов не имел, пообещал больше не ходить по маггловским улицам. Потом я гулял по магическому кварталу, где чуть не попал под «Аваду» одного беглого Пожирателя, давно затаившемся в этом районе и регулярно нападающем на одиноких магов. На этот раз невинности моих намерений не поверили и теперь я под домашним арестом. Да, возможно, я действительно немного неслучайно часто оказывался в опасных для жизни ситуациях. Я хотел сделать всё естественно, но отчего-то даже смерть не хочет принимать меня, постоянно отталкивает, как только я нахожу возможность с ней встретиться. Что ж, ты всегда говорил мне быть настойчивым, а я всегда делал так, как ты мне говорил. Ты знал, что если разломать девчачье маленькое зеркало, осколки становятся острее лезвия? Хмм, о чём это я? Не важно. Что-то я затянул, забыл, что ты не любишь длинные тексты ни о чём. Это первое и последнее письмо, которое я пишу тебе, братишка. Но это не значит, что мы не поговорим больше. Напротив, мы снова поговорим очень скоро, очень-очень скоро. Вот только ванная наполнится… Прости, что не смог быть сильным. Я люблю тебя.

Навсегда твой, Джордж.