The Long Surrender

Prepare myself for a war… Prague — Damien Rice

Одиночество, в случае Мэттью, всегда маячило на горизонте; это чувство было способно сдавить ему горло во сне, словно змея, обвивающая шею жертвы, и заставить его сосредоточиться на пробелах собственной жизни. Месяц, проведенный в Мадриде, послужил отличным отвлекающим фактором: дни Мэтта были заполнены учениками и разговорами с Видой, которые с каждым днем принимали все более интимный характер; по вечерам же были концерты и танцоры фламенко — живописный, красочный мир, отодвигающий все мысли о пустотах души на второй план до того момента, как Мэттью падал лицом в подушку и почти мгновенно проваливался в сон. Конечно, в этом уравнении были существенны фигуры Доминика и Джулии. Присутствие этих двоих в его жизни было словно бальзам на сердце, и благодаря им Мэттью заново открылся миру и научился жить. И теперь, когда он стоял один, в своей пустой и холодной квартире, пространство, которое раньше было заполнено вещами Эвана, словно смотрело на Мэтта в ответ, напоминая о ноющей боли в сердце. Со стен были сняты даже плакаты — доказательство того, что Эван приходил сюда в отсутствие Мэттью, чтобы забрать всякие безделушки и уйти с концами. Он не оставил записки, не сказал «мне жаль». Вновь сидя на своем диване с рюкзаком на полу, Мэттью задумался над тем, а в самом ли деле их расставание было виной Эвана. Когда они только начали встречаться, их отношения казались слишком крепкими для такого короткого периода времени, и Мэтт даже бывало думал, не поторопились ли они с громкими признаниями. Поначалу они были друзьями и соседями — жили на одном этаже, — но в течение первого семестра их дружбе мешала развиваться учеба, поэтому они только обменивались приветствиями пару раз в день. К началу второго семестра, привыкший к темпу жизни Мэтт решил, что настала пора лучше узнать парня: он познакомился с ним и в несколько недель рассказал Эвану почти всю свою жизнь. Однако первые пару месяцев общения Мэттью не подозревал, что Эван был геем — Эван так же не догадывался о том, что Мэттью тоже «играет за другую команду». Они не поднимали эту тему в разговорах, из-за страха показаться грубыми или навязчивыми. Но алкоголь и легкие наркотики на вечеринке по случаю дня рождения их общего друга привели Мэттью к открытию истины. Он никогда не думал о спиртном или травке как о «сыворотке правды» (и вообще был уверен, что ее не существует), но Мэтт так и не смог решить, что заставило его прикоснуться к лицу Эвана так, как он сделал это тем вечером. Он немедленно отстранился, убрал руку и, краснея, пробормотал что-то вроде извинений, прежде чем покинуть комнату и выйти на улицу, где воздух становился менее прохладным по мере перемены погоды с зимы на весну. Эван последовал за ним, его пиво осталось забытым на кухонном столе. Ночь не отрезвляла ни капли, и вскоре Мэттью оказался прижатым к стене дома, а Эван впился в его губы поцелуем, слишком страстным и чувственным, чтобы его можно было назвать ничего не значащим или списать на действие алкоголя. Если бы Мэттью попросили назвать точный момент времени, когда Эван перестал его любить, то он назвал бы это задание невыполнимым. Эван, с самого начала их отношений, поддерживал его музыку и работу. Бессчетное количество ночей, переходящих в утра, они провели лежа полностью обнаженными в их спальне — Мэттью лениво перебирал струны гитары, Эван неотрывно наблюдал за ним. Они могли смеяться, могли и вовсе молчать, не было никаких проблем. После окончания универа возникло некоторое напряжение. Эвана быстро приняли на работу — какое-то маленькое рекламное агентство, заинтересовавшееся им в качестве дизайнера для их сайта. А кому был нужен выпускник философского факультета? Что ему оставалось делать в том случае, если дело, которым он по-настоящему хотел заниматься, было столь же неопределенным, сколь полученная степень? Для Мэттью был единственный вариант — следовать за своей мечтой, — но каждый новый день показывал ему, что Эван не разделял его стремлений. Хоть их мнения и были различны, это не означало, что Эван стал меньше любить Мэтта. Они помогали друг другу в поиске работы, поддерживали друг друга; были своего рода спасательным кругом для каждого. Когда скончались родители Мэттью (отец умер от сердечного приступа, а мама, спустя три месяца, не выдержала утраты, как думал Мэтт), Эван был единственным человеком, которого он хотел видеть, который был ему необходим; единственным, кто смог бы вытащить Мэттью из пучины всепоглощающей депрессии в которую он погружался с каждым днем все сильней. Сказать, что эти моменты были омрачены недостатком любви, было бы кощунством — Мэтт был уверен, что в глубине души Эван продолжал его любить — он был просто слишком слабым, чтобы оказать поддержку. Мэттью обнял себя крепче, чувствуя груз вины на плечах, заставивший его крепко зажмуриться. Он вытягивал из Эвана все: деньги, время, любовь. А что он вернул взамен? Мог ли он назвать хотя бы одну вещь, которую бы отдал Эвану столь же беззаветно? Было это потому, что Мэтт не мог признать своей вины, или потому что он и правда не мог вспомнить, что он подарил Эвану в ответ, но Мэттью не мог ответить на свой же вопрос. Честно говоря, он не хотел сейчас быть один, распаковывать вещи, вновь привыкать к Лондону. Но так оно и было, и Мэттью должен был прорваться — ради своей карьеры, ради Доминика. Именно мысли о Доминике заставили его подняться с дивана и пойти к коробкам, чтобы поднять их и медленно перенести в комнату, которую совсем недавно они делили с Эваном. На первый взгляд ничего не изменилось, но… он знал. Мэтт знал, что если сейчас он откроет шкаф, то увидит висящие с одной стороны вещи — его собственные, которые он не стал брать в Испанию. Мэтт знал, что к старому белью на кровати не прикасались годами — оно было брошено на постель в попытке начать все заново. Мэтт знал, что в рамки с фотографиями, стоящие на тумбочке вне пределов его видимости, будут вставлены другие фото — либо они и вовсе будут пустовать. Мэтт знал, что возле небольшой остекленной веранды раньше стоял мольберт, за которым рисовал сидящий на подоконнике Эван. Мэтт знал обо всем этом, и, стоя в дверях, снова проживал каждое воспоминание. Начиная с того дня, как они купили с Эваном эту кровать, заканчивая первым рождественским ужином в этой квартире — традиционным, с запеченным индейкой, — и ночью, когда Эван попросил Мэттью быть с ним навсегда. Каждый момент прошелся дрожью вдоль позвоночника, и Мэтт еле сдерживался, укладывая коробки на пол. Стараясь не думать о плохом, Мэтт сосредоточился на раскладывании вещей — аккуратно свернутые рубашки напомнили ему о более приятных событиях, произошедших менее четырех часов назад. Первой рубашкой, что он вытащил, оказалась белая, и Мэтт мгновенно перенесся в прошлый вечер, когда они праздновали с Домиником и Джулией его последний концерт. Он попытался не задумываться слишком долго о той непристойной тактике соблазнения, которую он так смело продемонстрировал вчера, но Мэтт не мог не ощущать стыда и гордости за то, что он провернул такое с Домиником — с почти женатым мужчиной. Но Дом, в свою очередь, не сделал ничего, чтобы его остановить, лишь продолжая смотреть на Мэтта своими потемневшими глазами, облизывать губы и с шипением вжиматься в мягкость дивана. Мэтт винил себя только за то, что это случилось за спиной Джулии, но отказывался чувствовать вину за то, что это вообще произошло. Они были взрослыми мужчинами, контролирующими свои действия, и оба прекрасно знали, что происходит, однако продолжали флиртовать друг с другом в течение всего вечера. И эти действия переходили границы всякого поддразнивания, распаляя в Мэттью огонь секретных желаний. Доминик расстегнул рубашку, позволяя трем верхним пуговицам выскользнуть из петель, при этом не забывая сексуально закусывать губу и, наклонив голову, одаривать Мэтта похотливым взглядом. Обнаженная кожа сияла в мерцании огней, и Мэттью изо всех сил старался не пялиться на ключицу Доминика, до сих пор скрытую воротом рубашки. Вместо этого он откинул голову на спинку дивана, взлохматил волосы и, громко выдохнув через рот, начал разглядывать бар, тем самым выказывая Доминику свое безразличие по отношению к его действиям. И Мэттью не нужно было смотреть на блондина, чтобы почувствовать, как раздражение буквально грызет его изнутри. Мэтт прекрасно знал, что Дом хочет чувствовать на себе его взгляд, требуя к себе внимания, как опытная шлюха. Мэттью отказывал ему в этом до тех пор, пока не почувствовал необходимость — и в ту же секунду пожелал обратного. Дом развалился на диване широко раздвинув ноги, его глаза были прикрыты, а челка прилипала ко лбу; Доминик провел рукой по шее и спустился на ключицу, собирая ладонью капельки пота с влажной кожи, после чего окунул пальцы в свой напиток и сбрызнул себя горьковатой на вкус жидкостью, а потом поднес кончики пальцев к губам, чтобы начисто их облизать. И вот так, Мэттью был в этом абсолютно уверен, Доминик выглядел во время секса. Не было других выражений, чтобы это описать, и это единственное слово готово было сорваться с языка Мэтта, добавляя напряжения в и так пестрящую электрическими разрядами атмосферу клуба. А потом к ним вернулась Джулия, и так же быстро, как началась эта игра, она и закончилась. Мэттью провел остаток вечера, убеждая себя в том, что все дело было в спиртном, в этой дурацкой жаре, что ритм заказанной Джулии песни сделал атмосферу вокруг более эротичной, поселяя в низу живота сладостное ощущение. В это, конечно, было трудно поверить, но Мэтту пришлось это сделать ради того, чтобы остаться в здравом уме. Отбросив рубашку на пол, символизируя ей начало кучи «грязное», Мэтт начал перебирать остальные вещи, непрестанно думая о Доминике. Так дело пошло гораздо быстрее, и вскоре Мэттью сидел на диване, слушая нарушающий тишину гул стиральной машинки. В его мыслях царил полный хаос, разум смешал образы Эвана и Доминика так быстро, что они превратились в единое целое. Было совершенно необоснованно их сравнивать — различными были и отношения Мэтта с каждым из молодых людей, да и сами они были абсолютно разными. Доминик, Мэттью был уверен в этом, был физически неспособен кого-то ранить так же, как Эван ранил его. Он не бросит кого-то без причины, без обстоятельного разговора, без ссоры, без того, чтобы подарить человеку второй шанс. Доминик был кем-то гораздо большим, чем Эван, и поэтому Мэтт пытался не привязаться к блондину, потому что он не мог, потому что это было неправильно, и потому что его отношения с Эваном могли пагубно повлиять на дружбу с Домиником. А она, по мнению Беллами, была священна. Мысли о Доминике побудили Мэтта схватить со стола телефон, чтобы позвонить ему, надеясь, что друг сможет отвлечь его от всех вещей, с которыми он не имел желания сталкиваться. — Привет, — радостно ответил Дом, подняв трубку, — давно не виделись. — Да уж, — мрачно согласился Мэтт. — Слушай, я не хочу тебя доставать, ведь у вас с Джулией, наверное, есть куча вещей, которыми нужно заняться, но я хотел спросить — ты не мог бы зайти ко мне? Я помню, что мы не сильно далеко друг от друга живем. Между нами одна станция метро, если не меньше. — А, хорошо, Джулия хочет пойти гулять с подругами и показать им фотографии, поэтому, я думаю, что смогу прийти к тебе, после того, как она уйдет. С тобой все в порядке? У тебя что-то… с голосом, — Доминик аккуратно подбирал слова, и Мэттью был признателен за его внимание. — Я… эмм… знаешь, не совсем, — запинаясь, признался Мэтт. — Я не хочу находиться здесь в одиночестве. Здесь столько… от Эвана, — он едва смог вымолвить последние слова, срываясь на неразборчивый шепот. — Говори адрес. Я буду у тебя в десять. Мэттью чуть не расплакался, услышав от Дома столь твердое намерение помочь ему. Десять или двадцать минут, в течение которых Доминик искал его квартиру, показались Мэтту вечностью, застывшей во времени, что отделяла их друг от друга. Не зная, чем себя занять, Мэтт устало сел на диван, принимаясь трясти ногой в такт стукам стиральной машинки и чувствуя себя глупо от острой необходимости увидеть Дома, ведь они расстались всего пару часов назад. Они встретились в аэропорте в полдень, потом провели два часа в самолете, пообедали вместе в Хитроу и попрощались только когда Доминик вышел из метро — его станция находилась перед станцией Мэтта. Казалось смешным хотеть видеть человека после столь краткой разлуки, но Мэттью не мог с собой ничего поделать; стены квартиры словно надвигались на него, воспоминания об Эване мешали нормально дышать, и ему был необходим якорь в лице Доминика, который удержал бы его на плаву. Мягкий стук в дверь заставил Мэтта подорваться с дивана, и уже через мгновение он видел перед собой обеспокоенное лицо Дома. Они молча смотрели друг на друга, но молчание не было неловким, просто в эту секунду обоим казалось, что и не нужно было ничего говорить. — Проходи, — Мэтт распахнул дверь шире, позволяя Доминику войти в квартиру. — Давай я возьму твою куртку. Он ненавидел себя за эту формальность. — Да нет, все нормально, — ответил Дом, разглядывая жилище Мэттью, пока тот перетаптывался с ноги на ногу, ожидая, пока его мозг придумает хоть какие-нибудь слова. Но Доминик его опередил: — Так что случилось? Вопрос не подразумевал ответа о стирке или распаковывании вещей. Доминик уловил саму суть, и Мэтт указал рукой на диван, приглашая его сесть. — Такое чувство… что он все еще здесь, — это все, что удалось сказать Мэтту. Диванные подушки теперь казались мягче от того, что кто-то сидел рядом. — Он одновременно везде и… его нигде нет. — А вещи?.. — Дом не стал продолжать, но Мэтт и так понял смысл вопроса. — Здесь все мое. Он забрал свои вещи, но у меня такое ощущение, что он пропитал собой стены, — Мэттью оглянулся и понял, что квартира выглядела вполне обустроенной и уютной, хотя ему она казалась невыносимо пустой. — Забавно. Выглядит так, словно никто и не уезжал. Наверное, раньше здесь было так много хлама, а я и не замечал, — прошептал он. На пару минут комната погрузилась в тишину. Доминик пытался привести в порядок мысли, но Мэтт не хотел зацикливаться на Эване, поэтому включил режим гостеприимного хозяина: — Хочешь чаю или еще чего? Доминик покачал головой, продолжая обдумывать ситуацию: — Может, тебе стоит купить новые вещи или мебель. Начать с чистого листа, понимаешь? — Я не могу… Я не хочу делать это сейчас, — сказанное и самому Мэтту казалось детским и незрелым, но он не мог ничего с собой поделать. — Еще слишком рано. — Вообще-то нет, — серьезно заявил Дом. — Ты не сможешь и дальше от этого убегать. То есть, когда это произошло, ты собрал вещи и рванул в Испанию. Настало время встретиться с этим лицом к лицу, смириться с этим и двигаться дальше. — Смириться с чем? Я не могу ему позвонить. Я даже, блять, не знаю, где он живет. Я пытался вытянуть из него хоть какие-нибудь объяснения, на что он отвечал лишь, что «не любит меня достаточно, чтобы пытаться дальше». Как предлагаешь мне мириться с этим, Дом? — в груди стало жарко, руки сжались в кулаки; он не хотел снова плакать. — У меня нет никаких ответов, над чем можно было бы подумать. Я даже не знаю, с чего начать. — Он так сказал? — не веря, едва слышно спросил Доминик. Мэтт прижал ладонь к губам и отвернулся от него, кивая. — Сказал, что у меня нет ничего — можно сказать, он прямым текстом назвал меня ничтожеством. Я знаю, он ушел по моей вине. Мне стоило стараться сильнее, мне надо было послушать его… — Стоп, что? — воскликнул Дом. — Что за чушь! — Ты ведь не знаешь всей истории, — Мэттью вновь осмелился посмотреть на него. — Я забирал у него все: чувства, средства на существование. Я только брал, брал и брал, и ничего не отдавал взамен. Фигура Доминика расплывалась перед глазами Мэттью из-за непрошенных слез, и он быстро сморгнул их, не позволяя себе впасть в истерику. — Поверить не могу, что ты такое говоришь, — слова Мэтта, казалось, разочаровали Дома. — Если Эван и правда любил тебя, значит ты ничего и не мог у него забрать — он просто отдавал это, без всякой расплаты после. — Значит он вообще никогда меня не любил! — Мэтт зачем-то ударил рукой по дивану, после обхватив голову руками и свернувшись калачиком, как маленький обиженный ребенок. — Ты просто придумал удобное объяснение, чтобы оправдать чувство вины перед ним, — ответил Доминик, в следующую секунду мягко гладя Мэтта по спине. — Он любил тебя, я уверен. Но ты не можешь продолжать думать о том, что его уход произошел по твоей вине, потому что это не так. Просто он не был достаточно сильным, чтобы любить тебя без всяких условий и обязательств. А ты достоин человека, который будет любить тебя безоговорочно, отдавая всего себя целиком и полностью. Мэтт поднял голову, и Дом увидел высохшие дорожки слез на его щеках и нервно закушенную губу. — Почему этим человеком не оказался Эван? — Мэтт с неохотой прошептал вопрос, боясь, что ответ на него уничтожит его окончательно. Доминик замер и вскоре прошептал свой ответ: — Может быть, потому что пришло время освободить место для кого-то другого. Истерика все-таки настигла Мэттью, проходясь дрожью по спине, заставляя каждый мускул содрогаться от нахлынувших слез, и он завалился на бок, чувствуя, как Доминик принимает его в свои объятия. Ему было ненавистно признавать тот факт, что Дом был прав, что где-то был человек, который смог бы любить его сильнее, чем Эван. Но сейчас Мэтт не хотел об этом думать. Его разбитое сердце жаждало быть с мужчиной, который в одночасье разрушил все его мечты о счастливом будущем. Но почувствовав сильные руки, обхватившие его со спины, которые успокаивали его, Мэттью просто позволил слезам катиться по щекам в объятиях друга, который, казалось, точно знал, что ему нужно в данный момент. В темные волосы шептали какие-то ласковые слова, однако заглушенные бешеным сердцебиением, не дававшим Мэтту впасть в настоящую депрессию. Он вцепился в футболку Дома, плача немыслимое количество времени на его груди, как ребенок. Доминик был не против, обнимая его так крепко, как только возможно, и Мэттью подумал, что Дом словно пытался вытянуть из него все негативные эмоции, желая прекратить страдания Мэтта. Когда всхлипы затихли, уступая место рваным вдохам, Мэттью прислушался к тому, что говорил Доминик. Его дыхание было едва слышным, а нос прижимался к темной макушке, пока Дом не поднял голову, придвигая Мэтта еще ближе к себе. Внимание Мэттью перешло с ощущений, что дарили ему эти объятия, которые, казалось, были призваны защитить его от всех бед и горестей этого мира, на приглушенный, усыпляющий голос Доминика. В этом мягком шепоте Мэтт услышал одно слово, заставившее его сердце воспарить над землей. — Все будет хорошо, Беллс. Беллс. Это было прекрасно. Он неспешно выпутался из объятий Доминика, вытирая лицо ладонями, и взглянул на футболку Дома. — Прости, — он со смешком указал на помятую и промокшую ткань. Дом лишь пожал плечами и широко улыбнулся. — Ничего страшного. Мэттью был уверен, что испанское солнце не могло быть ослепительнее его улыбки. Он смотрел себе под ноги пару секунд, после чего опять перевел взгляд на Доминика и, глядя из-под опущенных ресниц, тихо спросил: — Беллс? Щеки Дома немедленно украсил румянец, и место ослепительной улыбки заняла застенчивая. — Я же говорил, что хочу дать тебе прозвище, о котором никто бы даже и не подумал. — Мне нравится, — ответил Мэтт, улыбаясь. Даже больше, чем нравится, подумал он.