***
Жизнь в подземном мире, если ее не обрывали убийцы, то это делала болезнь, и именно поэтому Кенни зачастую остерегался борделей и сомнительных связей в частности. Это была бы очень глупая и позорная смерть. Не говоря уже об отвратительнейшем процессе внутреннего разложения. Эта вонь забивала каждый угол любой улицы, и любое нормальное живое существо давно бы покинуло эти места. Но у живущих здесь людей не было другого выбора, кроме как закупаться на воскресных ярмарках травами и чесноком и обвешивать ими свои дома, прогоняя смерть. Они были в заточении, пытаясь держаться подле друг друга, как замерзшие щенки, но стаи продолжали дробиться и редеть. Опасливость постепенно превращалась в недоверие, подкрепленная презрением. Такие правила в этом мире были элементарными, поэтому Кенни всегда удивляли люди, которые каким-то образом выходили за их гранью, начинали проявлять доброту, щедрость и участливость. Для Кенни убийство было вещью не то, чтобы обыденной, но вполне простой в осуществлении. И необходимой. Как хлеб или вода. Может, потому что за всю свою жизнь он больше так ничего другому и не научился. В отличии от Кушель, которая свою слабость возмещала всеми умениями, что пригодились бы ей наверняка, если бы жила в нормальном мире, наверху. Это как щедрость Риты, в которой нет никакого толку, потому что от нее смердит разлагающимися внутренними органами. А с мыслями о мертвых шлюхах в голове кончить довольно тяжело. Были ли подобные попытки нарушить правила подземного города оптимизмом или элементарным уходом от реальности — Кенни не знал. Может, оптимизм и уход от реальности это в принципе одно и то же. Но в том мире, который существовал в действительности, и в котором жил и властвовал Кенни, без его помощи его младшей сестре было не выжить. И это напрягало. Кенни понимал, что проблема кроется где-то глубже, чем в обыкновенном стечении обстоятельств, и именно это и подтолкнуло его к тому, чтобы заглянуть к деду — к тому моменту он был ближе всего к своей смерти. Довольно просторный дедушкин дом был наполнен запахом сырой земли, и понимание неконтролируемо быстро приближающегося конца бросало в непривычный даже Кенни холод, что колкими как льдинки мурашками пробегал по позвонку. Сидя на одиноком деревянном стуле у кровати деда, держа руки в карманах и глядя на осыпавшиеся семена в горшке с землей на подоконнике, Кенни пытался разобраться в своих целях и идеях, пока дед вещал ему историю о трагической судьбе их семьи и многолетнем рабстве при короле. Пытался разобраться в своих чувствах, когда дедушка упомянул о том, как его внука теперь прозывают «Потрошителем», но, кажется, Кенни было все равно. Хотя он знал, что не должно. Оставленные им же трупы полицейских, которые пошли на удобрения, не должны были лечь с такой легкостью на землю, а испачканный чужой кровью плащ даже не испытал на себе попытки быть выстиранным, и дедушка понимал это без дополнительных вопросов, будто видел Кенни насквозь. И был, кажется, разочарован или вроде того. Кенни невольно улыбнулся, когда рассказ о вражде Рейссов и Аккерманов был завершен и на него снизошло некоторое светлое чувство от одной идеи о том, чтобы восстановить справедливость, ведь в его руках есть средство, а в сердце — желание. Не то, чтобы его действительно волновала моральная стороны вопроса всей этой ситуации, но разве это не его шанс сделать что-то поистине значительное? Покончить с этим и выйти наверх свободно, не подкрадываясь, будто крыса, а легко и с высоко поднятой головой, будто весь мир в его власти. Но моральная сторона тоже была важной, хотя бы символической, как приятное послевкусие. — Так будет интересней. — О чем это ты? — спросил дедушка, нехорошо нахмурив тонкие седые брови, и расширяющаяся улыбка внука очевидно ему совершенно не понравилась. — Кенни, не делай никаких глупостей. — Да все будет нормально, дедуль, — отмахнулся Кенни, и между ними вновь повисла гнетущая тишина, какая была, когда он только переступил порог. В более спокойные времена визиты к дедушке Гарольду были достаточно шумными, насколько помнил Кенни. Они с Кушель тогда были еще совсем детьми, а родители… ну, были живы. Как и бабушка. Как в принципе принято было в нормальных семьях, они собирались вместе время от времени, довольно праздно, ужинали относительно щедро, подавая редко тогда навещающую семейный стол утку, запеченную с картофелем, который отцу выдавали на работе вместо зарплаты. Сейчас из когда-то живого ничего крупнее крысы Кенни поймать не представлялось возможным. Дедушка не был большим любителем принимать гостей — все эти приглашения были идеей бабушки, но тот вроде не жаловался особо, и все же в единении ему было очевидно легче и проще. Правда, не в том единении, в котором находился сейчас. Тишина в доме была слишком непривычной на фоне то и дело крутящихся в голове воспоминаний. Разные уровни тишины с разным настроением повсеместного молчания преследовали Кенни повсюду, и все же, в нем будто до сих пор таилась крохотная надежда, что за порогом все вдруг станет как прежде. Но мрачная и усталая фигура лежащего в постели дедушки Гарольда разрушала и эти неосознанные иллюзии. — Пока я не ушел, могу тебе чем-то помочь? — спросил Кенни, уставившись в широкое окно. Дед на него глянул, как Кенни показалось, скептично. На самом деле это ничего не значило, просто глаза у него такие — с тяжелыми веками и почти прозрачные, пропитанные настоящей печалью, что не выражалась сейчас намеренно, а лишь была частью его сущности, что обрела печать вечной скорби. — Было бы неплохо протереть пыль, — сказал дед, мечтательно приподняв седые брови, — но в этом, наверное, уже нет смысла. Так что просто завари мне чаю. — Прям не верится, что у тебя еще остался чай, — Кенни снял шляпу и плащ, повесил их на стул у кровати. — Это тот ягодный, к которому ты сто лет не притрагивался? «Тот ягодный» был довольно дорогим чаем — его Кенни пару лет назад стащил из чужого пальто в одной таверне, не задумываясь особо, зачем он ему, ведь он не любил ягодный чай. Такое с ним случалось, когда его пьяного достигало хорошее расположение духа, так и сразу руки распускал по чужим карманам по поводу и без. А после раздумывал, что делать со своей добычей. Чаще всего продавал кому-нибудь, но чай решил подарить деду. Правда, тот не был в восторге. Черный ему нравился больше. Так что ароматный бумажный пакетик лежал на том же месте, на которое его Кенни и поставил — на кухне, в верхнем ящике, рядом с такой же нетронутой керамической сахарницей. Только вот в чае том меж листочков и сушеной малины и ежевики ползали крохотные жучки, слабо сверкая гладким панцирем. Кенни из интереса заглянул во вторую керамическую баночку, где дед хранил черный чай. Крупные темные листочки ароматной кучкой лежали почти на дне, но на одну или две заварки еще хватало, и свежий аромат мгновенно выбрался из своего плена. Что-что, а на новый чай у деда и денег и сил хватило. Печально очевидный ответ на свой вопрос Кенни обсуждать не стал. Черный. Покрепче и без сахара. Было не совсем понятно, какое удовольствие в том, чтобы пить такую горечь, да и деда не тянуло делиться причиной своих вкусов. Как и тягой пить этот чай из крохотной чашечки на блюдце. — Эй, старик, — Кенни вышел в комнату, неловко держа блюдце за края и стараясь не разлить содержимое. Дедушка не отозвался, снова положив седую голову на подушку. Кенни аккуратно поставил чай на подоконник, у вазона с осыпавшимся семенами. Дедушка держал руки под одеялом, поэтому пришлось проверять пульс, касаясь шеи. Уставшие глаза распахнулись мгновенно и направили на Кенни свой мутный взор. — Не дождешься. — Я просто проверил, — пожал Кенни плечами, — вдруг зря старался. Дед только цыкнул, покачав головой, и присел, чтобы взять чашку в руки, пока Кенни уходил снова на кухню. Тот задумчиво поглядел на пакет с ягодным чаем. Может, достаточно вытащить жуков, и его можно заварить еще разок? Вряд ли это будет также гадко, как жрать заплесневелый хлеб, можно еще и сахара добавить. Кенни достал из верхнего ящика еще одну чашку, покрупнее, хоть и не был уверен, что захочет выпить все, что себе заварит. Высыпал туда немного заварки: крохотные сушенные листочки и сухие ягоды смешались с мелкими жучками, и какие-то из них вмиг побежали в тень, а другие остались лежать брюхом к верху, лениво шевеля лапами, будто подыхали. Пальцами Кенни отвел всех насекомых в сторону, цепляя их кончиком коротких ногтей, давил о столешницу, а маленькие трупы выбрасывал в окно, пока не очистил чай в кружке полностью. Все еще сомневаясь в собственной затее, насыпал три ложки сахара и залил оставшейся кипяченной водой, накрыл блюдцем сверху и оставил завариваться. За окном было относительно светло, будто дом находился в еще одном доме, а тот — наверху, и поэтому солнечные лучи кое-как добирались и до них. На самом деле это был один из тех районов, что находились под скоплением земляных дыр. Через эти дыры нельзя было сбежать наверх, даже если поползти по колоннам, что держали потолок — через них могли пробраться только птицы, что вили свои гнезда в уголках. Их пение порою эхом раздавалось будто в каменной пещере, а бесконечные взмахи крыльями рассекали воздух, как множество крохотных ножиков. Хорошо бы сюда переехать Кушель — здесь просторно и все же получше, нежели в борделе, в который ей пришлось вернуться после неудачной попытки начать собственное дело. С другой стороны, полицейских в этих местах всегда водилось слишком много, куда больше, нежели в других районах. После того, как по приходу сюда Кенни разделался с большинством из них, наверняка прибудет еще, и покоя Аккерманам они не дадут. Кенни заглянул под блюдце. Чаинки только на поверхности и держались, а вода слабо окрасилась в бледно-бордовый. На вкус было как обыкновенная сладкая вода, чуть пахнущая сыростью. — Говно какое-то получилось, — скривился Кенни и вернулся в комнату, где дед продолжал лежать, а его чай оставался нетронутым. — Эй, старик, ты чего, опять уснул? Чай-то остывает. Дедушка Гарольд даже бровью не повел. Кенни протянул руку к его плечу и слегка потряс. Никакой реакции. Липкий холод наполнил внутренности где-то в области желудка, когда Кенни пальцами прикоснулся к чужой шее и не почувствовал ожидаемую пульсацию, что должна бить теплом по подушечкам. Он не был уверен, грустно ли ему, ведь это было ожидаемо. Он шел сюда, зная, что смерть близка и неизбежна, и все же холод витал внутри сквозняком. Просьбу не делать никаких глупостей Кенни выполнить не мог хотя бы потому, что их с дедушкой понятия о глупостях слишком сильно разнились, чтобы они могли прийти к единому соглашению, даже если бы в самом деле стали бы это обсуждать. Неведомая сила заставляла Кенни делать то, что он делал, и было сложно сказать, был он свободен поступать так, как хотелось, или же был одержим своей жаждой заполучить хоть какой-нибудь интерес к жизни, более существенный, чем просто нежелание умирать. Но Кенни получил свой ответ: в лоб, со всей резкостью и отчаянием, с каким был брошен его собственный нож, направленный в горло короля с расстояния вытянутой титаньей руки. Кенни бы никогда не признался себе, что боится смерти, хотя в этом не было ничего ненормального или постыдного. Если бы только бесконечная череда беспощадно вскрытых полицейских глоток и запекшейся черной кровью на плаще мнимая власть над человеческими жизнями не вскружила ему голову, разумеется. Самообман стал для него почти летальным, и Кенни бы никогда не простил себя за это. И ему бы в мысли не пришло, что за него это сделает тот, кто разбил его иллюзии и теперь имел полнейшее право раздавить его, как жалкое насекомое, каким он сейчас был. Кенни глядел на мир со дна собственной чайной кружки, окруженный иссушенной природой, и понимал, что его теперь также легко могли пальцем раздавить и выбросить его тело, что быстро воссоединится с землей. Кенни не знал, готов ли он смириться со своей участью, и имеют ли его ничтожные попытки спастись какую-то оправданную цель, или же это обыкновенная жадность. В горле только и барабанил страх, а понимание исчезнувшей угрозы не получалось осмыслить даже когда король склонился перед ним, а после поднял на него свои глаза, блестящие от слез. Он, кажется, просил прощения и отпускал живым на все четыре стороны, но Кенни не мог двинуться с места. И не потому, что на него все еще было направлено ружье старшим из братьев Рейсс.***
Ури Рейсс очень осторожно подсунул Кенни новую идею. И тот легко и охотно принял ее, не в силах объяснить словами, зачем он это делал, но отлично понимая, почему. Это никак не вязалось с знакомым ему миром, где доброта — не более, чем слабость, проявляемая в попытках обезопасить себя, вызвав у сильнейшего сочувствие, которое, как правило, тем и не присуще. А если и присуще, то это и не было милосердием в чистом виде, а лишь готовностью поторговаться. Ури был совершенно другим, и даже здесь, наверху, где солнце крепко обнимало весь мир, где люди сияли, потому что не умирали от голода или венерических заболеваний, он продолжал оставаться за гранью постижимого. Кенни понимал, что этот человек мог изменить если не все, то многое, и куда больше, чем кто-либо еще, кого Кенни когда-либо знал в своей жизни. И также знал, что нельзя просить чего-нибудь у тех, кто сильнее тебя, поэтому он предлагал сам, уверенный в своей скорой награде, которой он добивался с заметным удовольствием, занимаясь любимым делом и совершенно не думая о последствиях. Довольный, как заслуживший свою косточку пес, Кенни после работы валялся в королевских простынях с кучей подушек, по ставшей новой привычке закрывая глаза полями шляпы от внедряющегося в широкое окно солнце. Привыкнуть к хорошей сытой жизни за пару недель оказалось проще простого, и в ином случае Кенни бы стало мерзко от самого себя и своей внезапной покладистости и послушности, но не в этот раз. Мир наверху, конечно, был светел и свеж, но в сущности своей в нем действовали абсолютно те же правила, что и внизу — сильнейшим подчиняются те, кто слабее. Справедливо ли это? Мир, в принципе, несправедлив, и это справедливо. Кенни и мечтать не мог о такой работе и, кажется, его жизнь неожиданно продлится, если он будет делать все правильно. В конце концов, хоть король и приказал завершить любые гонения на род Аккерманов, враги не исчезли до последнего. И это все же сковывало его свободу — не считая исполнение приговоров, на свет божий можно было выходить лишь сопровождая короля, и Кенни было невдомек, на кой черт королю телохранитель, если он практически не выходит не то, что за пределы владений семьи Рейсс, но и из дома в принципе? Не говоря уже о том, что тот очевидно прекрасно мог защитить себя сам. Часто (настолько часто, насколько Ури Рейсс показывался солнцу) его можно было увидеть либо сидящим на бревне у озера в пределах владений семьи и взирающим на блестящую поверхность воды, или же поближе к садам лежащим на траве и смотрящим на небо. Ури не казался сильно разговорчивым, как и его брат, но совместное проживание не позволяло Кенни игнорировать это, зато прислуги игнорировали его — не из неуважения или чего-то подобного, но, как оказалось, им не было позволено заводить разговоры с кем-либо, кроме как между собой. Все же пару раз Кенни попытался вытянуть на беседу одну молодую служанку, так та раскраснелась и в ужасе убежала. Но Кенни запомнил запах мыла и травяного чая, что исходил от нее, и позже узнал, что все женщины в этих землях пахли чем-то похожим, а мужчины — еще и пряным алкоголем, а дети — мятой полевой травой и цветами. Весь мир дышал свежестью, и сам Кенни тщательно вымывался в пенной воде в просторной ванной, не зная, остался на нем запах крови или нет. Между ним и миром под солнцем будто никак не хотела исчезать пропасть, что приковывала его существо к тем сырым местам, пропитавшие собой саму душу, и та теперь безостановочно кишела червями-трупоедами. Кенни хотел бы стать частью того достойного человечества, стать человеком в принципе, в том смысле, в котором он сам понимал это слово. В очередной день очередной недели, кажется, последней в этом месяце, стремительно уходящие остатки летнего сезона не отпускали жару, но деревья все же бурели и сухо шелестели от теплого ветра. Кенни неспешно подкрадывался к лежащему под бесплодными деревьями королю — тот повел слегка головой, услышав сквозь шепот листвы и легкие шаги, но не стал садиться, оборачиваться или подавать голос, и так было даже лучше. — Чего валяешься тут? — заговорил Кенни первым, когда носки его ботинок чуть ни ли касались светлой макушки на траве. Он уже болтал с Ури несколько раз о какой-то мимолетной ерунде, и тот сразу дал ему понять, что с ним можно быть прямым и откровенным настолько, насколько душа просит, вопреки упрекам его брата Рода о том, как следует говорить с королем. Но Ури больше слушал, учтиво улыбаясь и кивая время от времени, что, конечно, было здорово, но оставляло за собой смутное ощущение, будто сказал чего лишнего, прочувствовав свободу в откровенности. Сам говорил мало, за очень редкими исключениями. — Смотрю на небо, — просто ответил Ури, подняв на Кенни прищуренные от солнца глаза, хоть на него и падала чужая длинная тень. — Я вижу. Это что, настолько увлекательно, что приходишь сюда постоянно? У озера хотя бы утки плавают, хоть какое-то движение. — Утки уже улетели. — Куда это? — Куда-то, куда улетают каждый год, чтобы весной вернуться, — ответил Ури после короткого молчания. Он вытянул правую руку в сторону и похлопал ладонью по траве. — Просто ложись и все поймешь. Без особого энтузиазма Кенни все же поддался, уложившись на спину и потянувшись, выпрямил длинные ноги. — Чувствуешь, как твоя спина легко и свободно будто принимает форму поверхности земли? — спокойный голос Ури тихим ветром зашептал под боком, сливаясь с шумом листвы и пением птиц, как часть единого целого. — Ни одна кровать не сможет добиться такого для человеческого позвоночника. И у тебя нет под головой подушки, но тебе удобно, верно? И хоть ты, как я думаю, выспался и только что был полон сил, теперь же тебя клонит в сон. Кенни молча кивнул, проникаясь мягкими касаниями тени листвы, что пропускала через себя солнечные лучи, рисуя на лице темные пятна. — Природа поглощает тебя, — продолжил Ури, — и пока ты смотришь в небо, твои мысли упрощаются до их полного исчезновения. Ты только смотришь на облака, и ничто тебя не беспокоит. — Это похоже на действие какого-нибудь яда, знаешь, — протянул Кенни. Его в самом деле дурманила вся эта обстановка, а плывущие, медленно разрывающиеся в клочья белые облака на небе только усиливали это чувство вместе с голосом Ури. — Как будто природа меня так пытается убить или типа того. Кенни не мог видеть, но был уверен, что Ури улыбнулся. Он всегда улыбался, хоть и по-разному — даже когда был чем-то подавлен. — Верно. Смерть — это естественное состояние всего живого. Поэтому здесь так хорошо. — Для того, кому хорошо, звучишь как-то печально. — Жить, все-таки, мне нравится больше, чем перспектива полной темноты и неведения. А этот покой наводит на мысль, будто только это и является конечной остановкой для всего. Тебе разве не нравится жить? — Скажешь еще. Конечно, нравится, кому нет-то? — Кенни нахмурился чужим словам. Не самые приятные мысли и внутренние чувства возникали от таких разговоров, и он решил повернуть тему в иное русло. — Слушай, так если смерть это естественное состояние всего живого, то можно сказать, что я своей работой дарю людям счастье быть едиными с природой. — Что-то я сомневаюсь в этом, — произнес Ури, не скрывая скепсис в голосе. — Вряд ли эти люди хотят покинуть этот мир в те самые мгновения, как ты прижимаешь к их горлу нож. — Судя по тому, как они при этом брыкаются, думаю, что все-таки нет. Ури присел, и теперь его тень упала на Кенни. Протер глаза, оглянулся по сторонам и машинально протянул руку к ближайшему цветку, но тут же одернул ее, осознав, что он делает. Кенни краем глаза наблюдал, как чужие пальцы касались тонких белых лепестков. Было странно, как мужчине могла быть присуща такая мягкость — от черт лица до движений, взгляда и голоса. Ури казался воздушным, как облако, и Кенни невольно касался его так или иначе — то локтем толкнет, то плечо сожмет пальцами —, чтобы убедиться в его плотности и реальности. И чем привычней это становилось, тем и действительность этих касаний была призрачней. Как бы только не зайти слишком далеко в желании убедиться, что Ури — настоящий. — Наверное, ни одному живому существу, кроме человека, и в голову прийти не может идея о том, чтобы сорвать цветок. Но почему-то постоянно хочется это сделать, но почему? Давно поймал себя на этой мысли, но так и не перестал этого делать. Это же обыкновенное убийство, которое почему-то дается нам слишком легко. — Ты даже платишь мне за это, — сказал Кенни, сам не зная, зачем — успокоить или усугубить чужую печаль. Когда Ури все же тянуло на разговоры, то отчего-то они вечно уходили не в самое позитивное русло, и тогда ощущение лишних сказанных слов приходило и к нему, и он раскрывался как-то совершенно иначе. Кенни это и нравилось, и раздражало одновременно. — За то, чтобы я срывал тебе цветы, которые проросли не так, как ты хотел. Не то, чтобы его забавляло доводить Ури до яркого проявления эмоций, но Кенни не мог ничего с собой поделать. Его восхищала сила Ури, и физическая, и моральная, но также ему льстила мысль, что, какую-никакую но власть над этим Кенни имел, и мог заставить колыхнуться эту невысокую, но крепкую башню, хотя бы совсем чуть-чуть. Ведь вряд ли это пытался сделать кто-то еще. Ури настораживали чужие попытки пробить его душу, но с осторожностью время от времени позволял Кенни поглядеть на нее. Только в обмен на то, чтобы тот раскрылся сам. — Да, — все же заговорил Ури, — и мне нравится, как ты это делаешь. Свою работу, то есть. Я ничуть не жалею о принятом решении. — А-а-а… ну, это хорошо. А то не очень хочется обратно под землю. — Понимаю, — кивнул Ури. — То есть, догадываюсь, да. Тебе не придется больше идти туда. Против своей воли — точно. Кенни тяжело вздохнул, поняв, что Ури сейчас снова погрузится в свои мысли, оставив его в тишине. Он надвинул на глаза шляпу, отдаваясь мягкому теплу уходящего солнца, что не было уже таким агрессивно обжигающим, как всего почти месяц назад.