День святого Валентина

— Ну то есть понятно, — говорит Дин, — что все это из лучших побуждений. Вся эта банальность на грани пошлости. — Хотя, на самом деле, за гранью, — почти тут же признает он. — Затертость, слащавость настолько приторная, что о любви даже говорить стыдно. Словно в пороке в каком признаешься. Вроде пристрастия к низкопробной попсе. В супермаркете к Дину подваливает гигантский мужик, толстый, высокий, мохнатый, в кепке «будвайзер» на сальных волосах, с глазами, настолько потерявшимися в лицевой поросли, что их хозяин, кажется, почти забыл об их наличии. — Чувак, — растроганно говорит чудовище, — ты же мировой пацан вообще! Почти сорокалетний Дин едва не давится собственной машинальной улыбкой. — Дай я тебя обниму, засранец, — чудовище раскидывает руки. Заподозрить в нем яростного фаната «Хоббита», да вообще любой из Диновых ролей, не выходит ни на первый, ни на второй взгляд. Счастье, детское, оголтелое, окружает его, точно плотное облако. Дину приходится встать на цыпочки, чтобы до него дотянуться. — Ты — сама любовь, — шепчет этот йети, выпустив Дина из объятий. Тот, внезапно прозревший, смущается, мнется. Его визави ничего не знает, но зорко чувствует, как и все влюбленные. Это видно по тому, как он вдруг резко поворачивается, безошибочно находя взглядом ее — достаточно невзрачную, всю какую-то русую женщину, улыбающуюся ему и только ему от стеллажа с бытовой химией. Дин смотрит, как медведя утягивает туда, к полкам со средствами для мытья посуды и порошками, словно мячик на резинке. — Ну у тебя и поклонники, — смеется над Дином Эйдан, и Дин смеется вместе с ним, стиснутый изнутри невозможностью вот этой вот затертости между ними, этой банальности, этой любви. Он бог в самой тривиальной вариации вечно спешащего мира. Жизнь вокруг вертится все стремительней, подобная барабану стиральной машины на режиме быстрого отжима. Когда-то с Дина стрясло божественность, могущество, словно капли воды, даже саму любовь немилосердно отжало и скрутило. Теперь ее сублимированный образ продают на каждом углу в красивеньких пачечках — немного подслащенной пустоты под фольговой оберткой. Дину почти сорок, у него родители, брат, собака, немножко удачи, смешной рост и маленькие мальчишеские руки. В его телевизоре игрушечные ангелы спариваются с людьми или, подавленные кризисом среднего ангельского возраста в несколько тысяч лет, мучительно скучают в ангельских конторах. Дьяволы, похожие на потасканных знаменитостей времен золотого рока, изменяют им с проститутками и солодовым виски. Всей любви в этом мире — карамельное печенье, как утверждают местные производители сладостей. «Однажды уединившись со мной, — обещает двухслойный коржик, — ты никого больше не захочешь». За полночь лощеный американский проповедник в алой с золотом сутане вопит с экрана: — Бог есть любовь! — и воздевает руки: — Верите ли вы в любовь? Паства так страстно в нее верит, что служба становится похожа на низкопробный любительский мюзикл. Дин — негодный бог. Он не верит. Он слишком долго оставался сапожником без сапог. Вокруг него ежедневно грохочет буря — кипение жарких подростковых влюбленностей, из тех, во время которых психологи, как шаманы, заговаривают беспокойных родителей бойким речитативом про гормоны; осторожные взрослые симпатии, незаметно вызревающие в теплые солнечные утра с запахом кофе и хрупким ощущением покоя; пожилые привязанности, больше похожие на привычки. Дин, как ему кажется, всегда был незатронутым наблюдателем. Потерянное божество потерянных поколений, он помнит ничтожно мало для бога и слишком много для человека. Дар любви в нем сродни природному браку: третья нога, лишнее ухо, порок сердца — ему остается как-то приспосабливаться и справляться. Дин лишь приблизительно знает, что он делает и как. Он будто маньяк, оборотень, в условленное время целиком подчиняющийся лунной тоске и сводническим инстинктам. Он просто идет и делает что-то такое, отчего какие-то двое врастают друг в друга, чтобы нежить или калечить. Любовь в Дине — чужая обреченность, его самого почти не затрагивающая. Он как нулевой пациент, выработавший иммунитет к заразе. Ему даже не хочется во всем этом разбираться. — Привет, — говорит Эйдан, и на Дина снисходит лавина. Он как воздушный шарик, наполненный водой и упавший на асфальт. Лучистые брызги, замедленная съемка. Каждую секунду он будто падает и взрывается, и так — снова и снова. Дин не знает, как так случилось, когда, почему… За что? Он устал и не готов принимать работу, то, что он определил для себя как работу — эдакую общественную нагрузку — частью своей внутренней жизни. Сам того не замечая, забываясь, он начинает рассказывать Эйдану про любовь, про нее в общем. Наверное, потому, что рядом с Эйданом становится болезненно чувствительным к многообразию слащавой фальши вокруг. Он как профессиональный музыкант на любительском эротическом концерте, где девушек раздеть раздели, а научить играть не удосужились. И вот он сидит в первом ряду в качестве приглашенного эксперта, перед ним — кошмар, за ним — вакханалия. Вокруг — исковерканная «Ода к радости», сдобренная похабными выкриками и пронзительным свистом. После подобных тирад Эйдан смотрит на Дина с неприкрытой жалостью, Дин видит это, но рядом с Эйданом в нем все выключается — какой инстинкт самосохранения? О чем вы? — Да у тебя пунктик, О`Горман, — говорит Эйдан, от улыбки брови его приподнимаются, изгиб их выравнивается, Дин одновременно отравлен и ранен этим видением, но куда больше счастлив. Он вообще достаточно просто относится к жизни, он же новозеландец — национальное жизненное кредо: пей, шути, береги овец, верти проблемы членом. — Хуем, — поправляет его Эйдан, в своей невинной бесстыжести неожиданно похожий на чопорного джентльмена, сформировавшегося до Первой мировой войны или сексуальной революции. Дин погибает, он похож на ловко пораженный «Титаник», любовь затапливает его изнутри, снося на своем пути все перегородки. Он не помнит самого мига столкновения. Эйдан — не айсберг, хоть и похож: ослепительная, будто снег на солнце, улыбка, непрозрачные ледовые слои, сокрытые под матовой водной поверхностью. Их столкновение, существующее лишь в воображении Дина — постоянно и бесконечно. Он Цезарь, пойманный во время мартовских ид на кинжалы, жизнь его закольцована повторяющимися ножевыми ударами. Эйдан переодевается, поворачивается гладким плечом, Дина будто вспарывает поперек груди этим небрежным движением. Он взрослый, состоявшийся человек, хорошо знающий себя. В определенный момент он понимает, что не может больше. Дин достаточно легок, чтобы просто пережидать эти ежедневные апокалиптические эйдано—вспышки, он четко отдает себе отчет в том, что происходит и как. Жизнь его скоро должна поменяться. Их с Эйданом разнесет по разные стороны земного шара. Дин не хочет волочить за собой все это ненужное, все эти шипы от железной девы, в которую превратилось его каждодневное существование. Он уверен, что сможет отказаться от Эйдана, сохранив себе болезненную, призрачную благодать, привитую к нему, как черенок к яблоне ради лучшего урожая. Он думает, что каждый день будет гулять, и постепенно из него выветрится этот утомительный фейерверк, с которым ему не удается толком справиться. Он же бог. В определенный момент, когда от него не остается ничего кроме тишины, веселья и неопределенности, он говорит Эйдану: — Я люблю тебя. Эйдан, отняв от губ бутылку с пивом, вежливо ему улыбается, словно ждет, что Дин сейчас поздравит его с преждевременно наступившим первым апреля. Дин вежливо улыбается в ответ, ему больше нечего добавить. * * * — Какой ты мелкий, — шепчет Эйдан, глаза у него совершенно дикие, он весь жаркий и скользкий, волосы пропотели насквозь, свившись крутыми кольцами. Он что-то бормочет, не затыкаясь ни на секунду, лицо у него такое, словно он в шоковом непонимающем состоянии. Дин распластан, придавлен им, он время от времени растерянно похохатывает и, наверное, выглядит приблизительно так же, как Эйдан. Тот, при всем своем будто бы оглушенном виде, отчаянно, безостановочно и вразнобой не трогает, нет, лапает Дина так, словно собрался покрыть невидимыми отпечатками своих ладоней всю поверхность его кожи. Дин, в общем-то, делает все то же самое, только простора для маневра у него меньше. Он, на самом деле, беспомощен чуть более чем полностью, его будто выбросило, вырвало из гомогенной среды преимущественно внутренних переживаний, сразу в свалку всех его чувств и объятия Эйдана. Дин видит, осязает, ощущает, пробует на вкус, он чудовище, резко пошедшее в рост всеми своими лишними ногами, ушами и непомерно, болезненно раздувшимся влюбленным сердцем. — Заткнись, заткнись, — задыхаясь, бормочет Эйдан, и совершенно непонятно, кому из них. Они оба неумелы и неуклюжи, мужское тело не то что женское. — Мохнатый, — Эйдан выдает это, как какое-то откровение. — На себя посмотри, — отвечает ему Дин, пытаясь подвинуться, потянуться дальше, его ноги скользят по простыне, Эйдан, будто испугавшись, тут же придавливает его к кровати. Возня их бестолковая, избыточная. Эйдан, стараясь и достать до ночного столика, и не отпустить Дина, едва не грохается на пол. Дин нервно хохочет, Эйдан снова разражается «заткнись» и новой порцией жадного лапанья. Дин в некоторой степени чувствует себя размноженной биометрической метрикой, призванной сохранить все сведения о хозяине — ДНК, отпечатки пальцев, на нем всего этого в избытке. Эйдан пытается вертеть Дином, но тот для него непривычно тяжел и негибок, он сам поворачивается к Эйдану спиной. Ему смешно, но это от нервов, он как те привычные ему влюбленные малолетки, переполненные гормонами. Дина несет блаженной волной любви, похоти и нереальной удушающей нежности, порой выбрасывая в леденящий страх того, что это все ему привиделось, что это какой-то побочный эффект той своднической работы, на которую он обречен. Эйдан отстраняется от него, спине становится холодно, Дин ежится, сводя лопатки, Эйдан над ним как-то жалко стонет, меняя «заткнись» на «пожалуйста». Дин снова смеется, уткнувшись лбом в руки, Эйдан отвешивает ему шлепок, как пощечину. Дин, свихнувшийся эйданоголик в период самой кульминации любовного гона, благословляет весь свой чудесный организм, потому что даже так ему неприятно, очень, и даже больно — Эйдан все же неуклюж, первые несколько толчков неуверенные, скованные. Дин напрягается. Эйдан над ним замирает, потом переворачивает его. Преображение его чудесно, нежность искажает его лицо куда страшней, чем могли бы это сделать презрение или злоба. Парадоксально, но когда Эйдан, такой вот светящийся, само воплощение радостного благословения, целует Дина, ему кажется, что его свежевали по живому, он обезоружен, побежден, зол и четвертован. Милосердное обманное марево похоти редеет, Дин ничего не может — разве только гневно целовать Эйдана, приподнимаясь на кровати, и быть с ним честным. — Я бог любви, — говорит он между поцелуями. — Да, — невнятно отвечает ему Эйдан. Он не сомневается, он знает, как знают подобное люди, преданные до полного самоотречения, перешагнувшие черту, отделяющую их эго от полного солнечного бескорыстия любви. В опьяненное, накачанное под завязку счастьем сознание Дина с трудом пробивается тревога, отголосок настоящего, постороннего страха. Он всегда настолько боялся в себе этого неконтролируемого, что запер в себе все свои порывы. Все божественное, позволяющее ему видеть, что вот эти двое, например, никогда не станут роптать на жизнь, пока будут вместе. В Дине и «да» Эйдана, и страх умещаются в доли секунды. — Я люблю тебя, — беззвучно шепчет он. У него больше ничего нет, ни памяти, ни защиты от Эйдана. И вдруг оказывается, что ничего больше и не нужно. Все просто на самом деле. Эйдан трахает Дина, размеренно и жестоко, и болезненно, и туго. Дин стонет сквозь зубы — он весь в мурашках, приступ страстной похоти в нем, круто замешанный на любви, чем-то похож на зубную боль — пронзительный, прошивающий насквозь, не позволяющий думать ни о чем постороннем. В промежутках ему жутко и азартно, как на вершине витка американских горок за секунду до падения. Время крутит фокусы — его ничтожно мало, и вместе с тем оно сахарно растягивается, вливается в уши миражами звуков. Эйдан беспорядочно, но старательно ласкает Дина, мучительно сводя брови. Дин понимает вдруг, что все это время шепчет «люблю» одними губами, и Эйдан его не слышит. — Я люблю тебя, — повторяет он неожиданно громко охрипшим, сорванным голосом. Все выглядит так, словно где-то над Эйданом в этот миг взрывается солнце — Дин смотрит в его потрясенное лицо, его будто тут же пронизывает светом, он делается почти ненастоящим, какими бывают люди на слишком резких снимках. Волосы его словно из темной проволоки с бронзовым напылением, видны все крапинки в радужке и каждый волосок изогнутых бровей. Дин хранил в себе любовь, как свинцовые саркофаги хранят радиоактивные вещества. Он был и слеп, и глух, и нем. Любовь Эйдана придавливает его, как гранитная плита, прошивает насквозь, будто рентгеновские лучи, пронизывает, меняет. Это должен был быть оргазм, один спазм длиной в долгий выдох и секундное отключение от мира. Дин, словно из чувства противоречия, разом получает дар зрения, слуха и голос. Эйдан лежит, как-то неловко изогнувшись, и водит ему губами по шее. Дин чувствует его, как не чувствовал никого и никогда прежде, это свет, который уже больше самого Эйдана. Это не просто подарок — дар. Дин засыпает с Эйданом в обнимку, изменившийся и прозревший.

***

Он просыпается от удара колбасой по затылку. Над ним стоит сияющий Эйдан с опустошенным пакетом в руках. Вместо розовых лепестков по покрывалу рассыпаны пакетики с орешками, колбасы, куча шоколадок. Эйдан выглядит гордым добытчиком. Дин сонно выпрямляется, потягивается, Эйдан гладит его взглядом как ладонью. — Не буду спрашивать, где ты все это достал, — говорит Дин, со стыдом чувствуя, что улыбается даже глазами. — День святого Валентина, — Эйдан старательно ломает шоколадки у него на животе. — А я и забыл… Эй, они же растают! — В этом и смысл, — усмехающийся Эйдан из-за круто очерченных бровей чем-то похож на Джека Николсона, версия улучшенная, прекрасная. «Я — бог любви». «Я знаю». Эйдан точно знает, зорко чувствует Дина почти как себя самое. Весь мир вокруг них и внутри — торжествующее солнце. Дин смеется так, что шоколадки у него на животе трясутся и съезжают, Эйдан кидается их ловить, Дин перехватывает его на лету и принимается целовать. Дин — бог любви. Он видит ее, слышит и осязает. Теперь он может все.