Closer

Это было чем-то между тошнотой и одержимостью. Лежать рядом с ней каждую ночь, внутренне сжимаясь от каждого случайного взгляда, чувствуя невыносимое напряжение в ответ на лёгкие прикосновения. Ненавидеть себя, прожигая несмыкающимися глазами темноту, ощущать, лёжа в душном одиночестве, как сердце медленно обливается кровью. Его выворачивало наизнанку от смешения ароматов их тел, от едва слышимого тонкого запаха лаванды. Он бы разбил руки в кровь, только бы хоть как-то успокоиться. Единственное чего он хотел — это заткнуть ей рот ладонью, накрыть её тело своим, уничтожать её каждым движением. До самого утра. Он сжимал зубы, чувствуя, как пульсация, не находя выхода, заполняет его полностью, как она стучит в висках, словно птица, в попытках вырваться. Он изнывал от любви к ней, каждый вечер наблюдая, как она изящно снимает украшения, в ожидании пока расстелют постель. Он изнывал от ненависти к себе каждый раз, ложась с ней рядом. Проще всего было бы ночевать в другой комнате, только вот он не хотел давать повода для сплетен: их брак по-прежнему не был консумирован, что делало его позиции очень не устойчивыми. Он мог бы принудить её, если бы не полагал, что в будущем она охотнее подчинится ему, будучи обязанной. Она должна была быть уверена в благости его намерений. Ложь. Он хотел, чтобы она его любила. Он старался быть заботливым, своё остервенение прикрывая нежностью, скрывая за учтивостью желание обладать. Всё должно было быть безупречно. Только вот зимние ночи такие долгие, что хочется выть. Только вот её кожа такая гладкая, а прикосновения такие лёгкие, что кровь закипает в жилах помимо воли. Только вот он почти кончает, когда она лежит так близко, что он способен ощутить жар между её ног. Он был одним из лучших игроков, потому что никогда до конца не поддавался эмоциям. Только вот так сладко было бы поддаться. Каждый вечер, открывая дверь в спальню, он по-своему лелеял чувство болезненного томления. В глубине души он жаждал, чтобы эта невинная девочка его наказала. Эта жестокая девочка. Чтобы никогда не подпускала к себе! Но как солнце всходило каждый день на востоке и садилось на западе, так её голова покоилась на его груди каждую ночь. Он чувствовал её мирное дыхание, забываясь сном. Он ощущал вкус её поцелуев на своих губах. Таких искренних. Он не мог этого вынести. Это было выше всех его сил. Он спал беспокойным, изнуряющим сном, просыпаясь в её объятьях, не смел пошевелиться. Он впивался ногтями в волчью шкуру так, как хотел бы впиваться в её нежную кожу. Он хотел её, как хотел всего на свете. Когда-то ему казалось, что даже благодарной улыбки Кэт было бы довольно, чтобы сделать его навеки счастливым, теперь ему было недостаточно даже ласк её дочери. Он хотел больше, чем мог получить, и даже больше, чем было возможно. Он яростно желал навеки слиться с её телом, уничтожить её как самостоятельную личность, но в то же время чувствовать её присутствие где-то глубоко внутри, глубже, чем сердце. Он хотел, чтобы она любила сильнее, чем он любил, чтобы дышала только тем воздухом, который он выдыхал из лёгких. Он хотел чего-то глубже и долговечнее, чем «я твой, а ты моя», жаждал связи, которая была бы слаще, чем жизнь, сильнее, чем смерть. Он не понимал, почему внутри разрастается иррациональное предчувствие катастрофы: он видел себя, стоящего на коленях, держащего её застывшее тело в руках посреди огромного чертога. Его пугало и манило величие этой скорби, он чувствовал себя почти богом, раненым, но не поверженным, одновременно презирая себя и гордясь собой за то, что даже такое горе не смогло бы его убить. Он чувствовал себя почти бессмертным. Когда он толкал дверь в их спальню, линии на его ладони на мгновение сливались с линиями на тёмной деревянной поверхности. Дверь распахнулась, словно приоткрывая завесу в иной мир, ему показалось, что он слышит щебетание птиц, шорох листвы над своей головой. Он явственно видел, испещрённое облаками голубое небо под ногами. В глубине комнаты белела её обнаженная спина, распущенные волосы лились расплавленной медью между лопаток. Когда она обернулась, медленно прикрываясь, он явственно увидел голубое небо, в глазах, истомлённых печалью.