Closer

Возможно, она с самого начала знала, что это лишь иллюзии, но было приятно думать о том, что происходящее — это новое начало. Внезапно ей стало гораздо легче дышать. Когда она видела бледное лицо сира Алекина, тёмные пятно крови на бинтах — доказательство того, что всё это происходит наяву, Санса испытывала облегчение. Так всегда бывает, когда самое страшное уже произошло, когда граница пройдена, когда преступление совершено. Ей не было жаль содеянного. Сожалеть — значит мучить себя, но разве жизнь не достаточно её истерзала? В сущности, о чём она должна сожалеть? О кратком поцелуе там, на поляне, когда она думала, что её спаситель умрёт? О времени наедине, проведённом вместе после? О робких, но крепких объятьях, в которых она находила себя каждый раз, когда у них получалось скрыться от посторонних глаз? Может быть о том, каким ослепительным было солнце, играющее бликами на её распущенных волосах? О том, какими пышными были шапки хризантем цвета борского золотого, которые её спутник срывал с прибрежных кустов и бросал к её ногам в глубину лодки. На светлом платье горсти осыпавшихся лепестков выглядели, будто тонкие, заострённые ломтики свежей плоти. Она вспомнила, где уже видела подобное. Тогда, в лесу, до того как охотничий рог вывел её из оцепенения, она лишь смотрела, широко раскрыв глаза, на рваную рану, оставленную на теле этого юноши чем-то настолько чудовищным и разрушительным, что это существо, безусловно, не могло быть просто лесным вепрем, то был злой дух, демон. Но он выжил. Человек, который ничего не мог ей дать и всё же отдал самое дорогое. Стал бы….? Несколько лепестков она в смятении раздавила между пальцев. Откинувшись назад, она ощутила спиной и затылком твёрдое дно лодки, пахнущее сыростью и древесиной. В сущности, все каналы здесь пахли плесенью, оттого вдоль них и сажали так много душистых цветов. Вдохнув ещё раз (исключительно для того, чтобы вновь почувствовать лёгкость, с которой теперь дышалось), она тем не менее ощутила тонкий запах гнили. Сир Алекин сказал нечто очень милое, это заставило её улыбнуться. Разве улыбаться — преступление? Она окунула пальцы, испачканные тёмным цветочным соком, в воду и ощутила приятную прохладу. Ей нравилось лежать так: слушать плеск воды, чувствовать её течение, видеть голубое небо прямо перед собой, видеть его на фоне этого неба. Ощущать на себе вес только стрелоподобных лепестков хризантем. И всё же это лучшее, что происходило с ней за очень долгое время. Она улыбнулась ещё раз, а затем ещё, а потом выглянувшее из-за зелёных крон солнце ударило ей прямо в глаза. Она зажмурилась и невольно вздрогнула, когда её пальцы наткнулись на водяную лилию. Не открывая глаз, она с силой потянула и оторвала цветок от мокрого стебля. Ей хотелось сжать его в руках, даже не смотря, просто потому, что она чувствовала себя такой живой, такой наполненной силами! И как она только могла страдать и чахнуть так долго? Сейчас время, проведённое в тоске, в ожидании писем, за пяльцами, казалось ей таким далёким, будто прошли годы. Неужели её и вправду могло волновать, любит ли её муж? Неужели она и вправду думала, что сама...? Она в равной степени удивлялась своему прежнему состоянию и тому, что чувствовала теперь. Дышать было так легко! Она была так счастлива! Внезапно она ощутила, как он взял в свою руку её руку, и лилия оказалась заперта между их ладонями. От неожиданности она открыла глаза, как раз в тот момент, когда их губы соприкоснулись. Она подумала: "С ним, всё совсем по-другому", а затем: "Разве можно о таком сожалеть?" Но — сквозь свет и обжигающее тепло летнего дня и новой любви — в её груди и горле вдруг проступила горечь.