Who watches the watchmen?

Если бы Адриан привык мерить свое состояние подобными категориями, он сказал бы, что счастлив. Однако, поскольку он привык ориентироваться не в абстрактных материях, а во вполне конкретных количественных и качественных показателях, он говорил самому себе, что удовлетворен. План увенчался успехом. Способная показаться дурной шуткой идея с упавшим на Нью-Йорк кальмаром – с самим собой Адриан не церемонился и полагал, что смеяться над своей гениальностью бывает полезно – оказалась спасением для уставшего, запутавшегося, гибнущего мира. Испуганные люди обратили свой взор во вне, на звезды, которых боялись с самого начала времен и увидели там нечто ужасное. Страх перед космосом – перед темной глубиной, которая может породить что угодно – оказался оправдан. Поколения фантастов, фантазировавших о нашествиях инопланетян, оказались вдруг не просто талантливыми сказочниками, а пророками. Человек, возомнивший себя царем вселенной, способным повернуть собственную планету в пыль, оказался вдруг дикарем, выронившим дубинку ядерного оружия и павшим ниц перед пришельцами со звезд – истинными царями вселенной. Откинувшись в кресле, расслабившись под успокаивающий лепет экранов, Адриан не вслушивался специально в то, что говорили дикторы. Поглаживая трехгранный пульт, приятно ассоциировавшийся у него с пирамидами, он поступал так, как поступал всегда: не слушал, но слышал все. Восприятие сразу нескольких параллельных потоков информации не требовало от него приложения усилий. Напротив, у него хватало свободных ресурсов на то, чтобы представлять себя лежащим на дне чистой реки и ощущающим течения вокруг себя всем телом. Белый песок. Шевелящиеся в просвеченной солнцем глубине водоросли. Проплывающие мимо стайки рыбок. Подобное состояние было сродни медитации, и Адриан даже не знал, что улыбается – кривой, едва заметной улыбкой, которую никогда не использовал на публике. «…минутой молчания почтили погибших в Тот День студенты…» «…выставка малоизвестного художника Эмилио Гароцци, пишущего в им самим разработанном жанре космического мистицизма прошла…» «…самосожжение на главной площади…» «…Никсон выразил беспокойство по поводу космической угрозы…» «…Предложение создать так называемый Совет Мира поступило…» Мир оплакал своих убитых и похоронил их. Адриан, конечно, принимал в этом участие – как публичная персона он не мог просто так отсидеться в своей антарктической резиденции. Первые дни были суматошными настолько, что выверенный режим приходилось сдвигать, чтобы успеть все. В Нью-Йорке открыли мемориал умерших в Тот День и Адриан принес к нему цветы, зная, что за ним наблюдают десятки камер, а значит, тысячи глаз. В крематориях на износ работали печи – там он тоже был, молчал и выглядел ошарашенным – от него даже не потребовали речи, так хорошо ему удалось амплуа растерянного горя. В Белом Доме заседали, поддерживая постоянную связь с Советами. Никсон, появлявшийся по телевизору каждый вечер, выглядел серым несмотря на все усилия гримеров. С ним Адриан тоже связался, предложив посильную помощь – у него были средства, позволявшие купить несколько банановых республик в Африке, и такой жест должен был пойти на пользу его репутации. Встречался он и с партнерами по бизнесу. В ресторанах бокалы поднимались за жизнь и за тех, кто погиб – а также за победу в войне. В том, что война грядет, не сомневался практически никто. «Совершенно иной способ мышления!» - надрывались газеты, ушлые журналисты из которых, жаждавшие прибавки к зарплате, ухитрялись брать интервью даже у тех, кто подвергся воздействию излучения. – «Кошмарные картины других миров!» Адриан читал их и одобрительно кивал – это был максимальный жест одобрения, который он позволял себе, когда был один. Также, как максимальным жестом неодобрения были сведенные брови, а максимальным жестом удовольствия – слабая улыбка, обозначавшаяся едва заметным движением уголков губ. Разумеется, на публике ассортимент его эмоций был куда богаче – практически не испытывая их, Адриан прекрасно понимал, насколько они важны в качестве средства коммуникации и потому мастерски научился подделывать их. В целом, это был простейший способ расположить к себе собеседника – одного, двоих, троих, даже целую страну, и обычно безэмоциональное лицо его легко преображалось, когда того требовала ситуация. Когда он был моложе, это требовало усилия. Некоторые выражения лица он отрабатывал перед зеркалом – например, презрительное движением брови или искреннюю улыбку. Однако теперь, когда ему было уже почти пятьдесят, достать нужное и надеть его было так же просто, как надеть пиджак, вынутый из шкафа. Искреннее горе не требовало усилия. Адриана даже спрашивали, не потерял ли он кого в Нью-Йорке – отводя глаза так, словно чужая беда была делом глубоко интимным и немного стыдным – и он неизменно отвечал, что нет. При этом весь его вид говорил о том, что он поражен масштабами трагедии. Даже Вьетнам не унес столько жизней. Разрушительность Того Дня можно было сравнить разве что с большой войной, и страх, пронизавший весь мир, был соразмерен масштабам трагедии. «…вскрытия показали, что существо умерло в момент падения и…» «…не было обнаружено космического корабля – ничего, что походило бы на средство передвижения. Возможно, раса, с которой мы столкнулись, уже освоила иные…» «…объявления войны…» Затаив дыхание весь мир ждал чего-нибудь. Объявления войны или извинений, объяснений или следующего удара и, не получая ничего, кроме молчания, все сильнее паниковал. В Оклахоме объявился пророк новой религии. Воздевая руки, он вещал, что пришли настоящие боги, разгневанные человеческой мерзостью, и что если не поклониться им: не принести обильные жертвы, не уничтожить все оружие, не прекратить прелюбодействовать, завидовать, убивать, они придут вновь и сотрут человечество с лица земли. Пророка побили, после чего он был доставлен в больницу, но один за одним приходили другие – в Японии и Канаде, на Мадагаскаре и в Австралии – которые кричали и плакали на площадях все о том же: что придет всадник, и под ним конь блед, что землю зальет кровь сынов человеческих, что боги были милостивы единожды, предупреждая о грядущей жатве, но больше они милостивы не будут. Их били, им затыкали рты, за ними шли, кланяясь и целуя землю, и Адриан, пусть и ожидал их появления, испытывал легкую гадливость от того, что носители экстрасенсорных способностей чаще всего оказывались недостаточно сильными, чтобы избрать иной путь. Они или кончали жизнь самоубийством – необъяснимая волна самоубийств в первый месяц после Того Дня была необъяснимой только для правительства – или шли кричать на площади своих городов. Через подставных лиц, с осторожностью, присущей человеку, хранящему тайну, способную перевернуть мир с ног на голову и заставить его по-настоящему захлебнуться кровью, Адриан устранял их одного за другим. У него не было ни сил, ни желания смотреть, как люди унижаются, ища спасения в молитвах и просьбах простить их за прошлые и нынешние грехи. По утрам Адриан никогда не пил кофе. Его организму и так хватало нагрузок, а он планировал прожить долгую и продуктивную жизнь без порока сердца. Желательно до ста пятидесяти лет или даже дольше – отличные гены и умение следить за состоянием своего здоровья должны были позволить ему это. Кофе он заменял фруктовыми и овощными соками: богатые витаминами, а также вкусные, они были отличным дополнением к овсянке, которую он предпочитал на завтрак. Улучшает пищеварение, богата клетчаткой… Зачерпывая её небольшой ложечкой – есть большими кусками нецелесообразно, желудку придется больше работать – Адриан просматривал утреннюю прессу, ради которой одному из его слуг (разумеется, новых слуг, которых приходилось учить тому, что старые знали также хорошо, как алфавит, но необходимость жертвы позволяла ему мириться с неудобствами) приходилось вставать за несколько часов до пробуждения Адриана и летать в Нью-Йорк. Конечно, можно было подождать обычной почты, но в Антарктиде она работала не лучшим образом и, полагаясь на неё, получить прессу можно было и к обеду. К обеду, как правило, Адриан уже был в Нью-Йорке собственной персоной, что делало ожидание бессмысленным. Разложив перед собой газетные листы, так, что они составляли на столе единую картину, он бегло просматривал их. Если мозг его был слишком сонен и не желал приходить в тонус даже после зарядки и душа, Адриан использовал сразу все издания, которые ему доставляли. Восприятие стольких параллельных потоков было отличной нагрузкой, стимулирующей мышление и дающей заряд бодрости на весь день. Если же он не ощущал себя сонным, то позволял себе немного расслабиться: раскладывал рядом всего три газеты и перелистывал страницы, делая восприятие последовательным. Это было гораздо проще, и позволяло параллельно размышлять о чем-нибудь ещё. О вкусе овсянки, например, или о тех встречах, которые ему предстояли. Сегодня он должен был принять сценариста и режиссера мультсериала о его альтер-эго. В сюжет предстояло ввести космическое зло, и сделать это следовало изящно: тема требовала обсуждения. Кроме того, Никсон снизошел до просьбы о помощи: старательно культивируемое Адрианом представление о нем, как об умнейшем человеке на Земле, дотянулось даже до президента. Лишенный возможности прибегнуть к услугам Доктора Манхэттена, тот, тем не менее, нуждался в талантливом аналитике. Делом техники было, не используя прямого давления, внушить ему, что он нуждается именно в Адриане, и ни в ком другом. Информационная война – простейшая и одновременно интереснейшая игра на свете. «Дневник Роршаха» прочел Адриан на одном из газетных листов параллельно с этой мыслью, и нахмурился. Это было прямым объявлением информационной войны против него, пусть «Новый дозорный» и не имел в виду ничего подобного, а редактор его, вероятно, думал только о повышении тиража. Именно это было самым раздражающим. Человеческая тупость, не позволяющая просчитать даже на шаг вперед. Пробегая взглядом по строчкам, он хмурился все сильнее. Редактор, наверняка, впихнул подобное в качестве «информационной бомбы», которую читатели оторвут с руками. Ему и в голову не пришло подумать о том, чем это грозит всему миру и что случится, если начнется правительственное расследование. Впрочем, хорошо, что это был «Новый дозорный». Репутация газеты, печатающей преимущественно скандальные, откровенно пропагандистские и непроверенные статьи играла против того, что было в ней напечатано. Точно также, как и репутация самого Роршаха, который до сих пор числился в розыске. Адриан закрыл газету – аккуратно, как делал это всегда – и поднялся. У него резко добавилось дел и, как это ни парадоксально, он почувствовал облегчение. Все не могло пройти идеально. Планы, удающиеся на все сто процентов, или излишне просты, или незначительны, или провалятся в дальнейшем. Кроме того, чем больше у него было дел, тем лучше он себя чувствовал. Особенно в последнее время. В три часа ночи Адриан проснулся в темноте и скупым, быстрым движением дотянулся до ночника. Надавил непослушными пальцами на тугую клавишу. Тихо, едва слышно выдохнул, услышав щелчок. Свет был желтым, приятным глазу и похожим на солнечный. Для того, чтобы разогнать сомкнувшийся вокруг кошмар он подходил наилучшим образом и был выбран после нескольких ошибок крайне неприятного свойства: брать сиреневый ночник, как и зеленый, и белый определенно не стоило. Они только ухудшали и так нестабильное состояние. Не позволяя себе предаваться слабости, Адриан поднялся. Он знал, что если приложит усилия к тому, чтобы уснуть сразу же, это только усилит воздействие кошмара и вырваться из него второй раз будет куда труднее. Знал также, что лежать в постели и глядеть на потолок, ожидая, пока сон придет сам собой, не следует, чтобы не спровоцировать паническую атаку. Тени, метнувшиеся по углам от его движения, напомнили черные щупальца. Адриан включил верхний свет и почувствовал себя немного лучше. Электричество обладает волшебным свойством разгонять человеческие страхи. Когда в детстве, двухлетним мальчиком, Адриан боялся темноты – эта стадия естественна для любого ребенка и он не испытывал на этот счет никаких негативных эмоций – тоненькая струйка электрического света из гостиной успокаивала его лучше, чем любые слова, объятия и убеждения. Накинув халат, он вышел из спальни. Позвать слугу было бы проще. Не пришлось бы идти полутемными коридорами и заходить в кухню, которая ясным днем принадлежала одним только поварам. Но ждать в спальне с включенным светом, но давать повод для сплетен – как бы ни была вышколена прислуга, она все же состояла из людей – было бы неразумно. Спускаясь по лестнице, Адриан слышал тихий, далекий смех и морщился. Зная, что это иллюзия, порождаемая его собственным, не до конца проснувшимся, мозгом, он не мог до конца поверить в это, как не может ни одна жертва галлюцинаций. Смех был знакомым и потому неприятным. Должно быть, Комедиант полагал, что все происходящее – одна большая превосходная шутка. Играть в игры с собственным сознанием Адриан начал очень давно, с тех пор, как был ребенком. В отсутствии равного собеседника оставаться один на один с самим собой было нестерпимо скучно, и потому он создавал собственных призраков, с которыми мог спорить, обсуждать идеи, прорабатывать планы, играть в шахматы. Разделить сознание на две половины может быть опасно, но отточенный интеллект и высокий порог адекватности позволяли ему воспринимать игру, как занятное упражнение и не более того. В разные периоды жизни он использовал для оттачивания идей Александра, Рамзеса, самого себя и огромное количество исторических личностей, которые увлекали его на неделю или две. С психическим заболеванием это не имело ничего общего. По крайней мере, до последнего времени. В шестьдесят шестом коллекция знаменитых оппонентов Адриана пополнилась Комедиантом, которому не было места между Александром Великим и Линкольном, но который все же влез туда, распихивая всех локтями и нагло скалясь. То, насколько он отличался от остальных, делало его незаменимым. Смесь веселого презрения к жизни, свойственного Комедианту настоящему, и высокого интеллекта, которым наделил Адриан созданный им макет для игр разума, давали в результате гремучую смесь, с которой можно было забавляться часами и без которой план искусственного инопланетного вторжения не сработал бы. Щелчок по носу с сожженной картой однозначно пошел Адриану на пользу, и пусть после этого он встречался с настоящим Комедиантом единственный раз, в день его смерти – и не желал встречаться больше, поскольку исключительно презрение к жизни интереса для него не представляло точно также, как и отстраненный высокий интеллект Джона – он был даже благодарен ему. Иногда нужно удариться головой, чтобы с глаз слетели шоры. На кухне Адриан включил свет и безошибочно нашел пакет с молоком на дверце холодильника. В этом помещении он обычно бывал редко, но в последнее время никакое «обычно» не работало. Точно также его игры не имели ничего общего с помешательством – обычно. Налив молоко в стакан, Адриан поставил его в микроволновку и взял из шкафа немного шоколадного печенья. После серии экспериментов он обнаружил, что народные средства от бессонницы – например, теплое молоко или смесь мяты и мелиссы – действуют лучше, чем лекарственные препараты хотя бы потому, что после их применения можно проснуться. Он помнил, чем кончилась его попытка выпить ноктек и не хотел повторять этот опыт. Желательно, никогда. Микроволновка звякнула, и Адриан вынул из неё потеплевший стакан. Ему в своем роде повезло – не смотря на то, что организм его был организмом взрослого человека, молоко он усваивал хорошо, не испытывая никаких неприятных эффектов. Когда он шел обратно в спальню, ступая мягко и почти бесшумно, не смотря на то, что шел босиком, база вокруг была погружена в тишину. Это значило, что мозг проснулся до конца и элементы сна больше не проникают в реальность. Утром снаружи разбушевалась метель. Поднявшись, Адриан позволил себе постоять минуту у окна, глядя на то, как стирается граница между небом и землей, и только потом отправиться в душ. С ним иногда случались такие приступы лирического настроения, длившиеся не дольше трех минут. Глядя на что-нибудь субъективно прекрасное, он раздумывал о том, как сложно и одновременно изящно устроен мир и получал от этого острое, хоть и неочевидное для людей, удовольствие. Не только от созерцания, но и от того, как легко было пустить по тончайшему кружеву взаимосвязей расходящуюся волну, оборачивающуюся ему на благо. Первый глоток из бокала с апельсиновым соком совпал со взглядом, выцепившим в мешанине газетных листов кричащий заголовок: «Обман! Чудовищная фальсификация!». Журналист не скупился на восклицательные знаки, но это было простительно. Газетка была плохонькой, по уровню близкой «Новому дозорному» с его безумными сенсациями, хоть и принадлежала левому сектору, и именно этого ждали читатели: обвинений, криков, дикой и пошлой глупости. В прошлые века люди ходили смотреть на бесноватых, но вкус к мерзостям, толкавших их на это, с годами никуда не делся, просто принял формы, которые принято было называть цивилизованными только на том основании, что для них требовался печатный станок. Пробегая глазами строчки, Адриан оценивал их одновременно с трех сторон: с точки зрения рядового читателя, с точки зрения человека, ответственного за сбор информации для правительства и с точки зрения фанатиков, уверенных в том, что Роршах был святым воплощением справедливости. Со всех трех сторон слова звучали достойно: для рядового читателя простым бредом, для информатора ответом левого сектора на провокацию «Нового дозорного», для фанатиков выплеском гнили. Ничего, что могло бы указать на причастность Адриана, в статье не было. Ни формулировок, используемых им, ни идей, которые он высказывал на публике. Единственным вариантом было бы расспросить редактора, но тот, получивший хорошие деньги и надежду на то, что рано или поздно будет ещё, оправдался бы письмами психов, которыми нужно было забить пустую колонку. Ведь кто ещё, кроме психа, станет утверждать, что именно СССР скинуло на Нью-Йорк огромного кальмара, чтобы лишить Америку желания дальше воевать, а также живого ядерного щита? Свернув газету, Адриан приподнял уголки губ. Его забавляла идея о том, что сама абсурдность идеи уронить на Нью-Йорк фальшивого инопланетного кальмара защищала его от подозрений. Заподозрить умнейшего человека в том, что он провернул такой идиотский план, надеясь, что это сработает, невозможно. Обывателю не понять гениальности – умнейших он равняет по себе, и, веря, что глупо то, что он посчитает глупым, не может предполагать, что кто-то воспользуется подобной однобокостью его суждений для того, чтобы скрыться прямо под его носом. Его величество обыватель всегда узколоб – и всегда полагает себя человеком широчайших взглядов. Среди них не было никого, способного сравниться с Адрианом и найти следы его вмешательства. Остров опустел и очищен ото всего, что могло вызвать подозрения. Взорван лайнер вместе со всеми, кто участвовал в проекте. Умерли слуги, могшие что-то заподозрить. Убит киллер, нужный для ложного покушения. Отформатирован диск компьютера, на котором хранилась информация, приведшая Роршаха с Совой в Антарктиду. Даже Джон покинул планету, а папка с исследованиями его психики сгорела ещё в Тот День. Никаких зацепок, кроме Драйберга и Юспешик, которые больше не были Совой и Шелковой Тенью, да и те скрылись – насколько умели и насколько Адриан мог прикрыть их – и вычислить их без начала масштабного расследования было невозможно. Все было стерильно. Даже дневник Роршаха не мог навести на внятный след – только дать повод для подозрений. Возможно, если бы Роршах меньше писал про канавы, заполненные кровью, и больше прилагал фактов, у его записей был бы шанс стать по-настоящему опасными. В том же виде, в котором их опубликовал «Новый дозорный», это были скорее летописи самолюбования, страха и агрессии. Роршаху было бы полезно посетить психоаналитика. При мысли о том, что у него никогда не будет такой возможности, Адриан испытал легкую грусть. Несколько миллионов человек, погибших в Нью-Йорке, были полностью его виной. Рассудочно стремясь осознать масштаб совершенного, он раз за разом представлял лица, жизни, связи между этими людьми, и каждый раз не чувствовал ни раскаяния, ни боли. Только Роршах, умерший из-за собственной бескомпромиссности, как-то задевал Адриана. Не смотря на все разногласия между ними, не смотря на озлобленную фанатичность, Роршаху было не обязательно умирать, как необязательно было умирать и Бубастис. Эта вопиющая бессмысленность – в первом случае осознанная, во втором нет – вызывала у Адриана неприятное чувство неудовлетворенности. Он справился, но сделал это неидеально. Он мог избежать жертв – пусть две жизни это ничтожно мало перед лицом миллионов – но не сумел этого сделать. И если Роршах, по сути, должен был рано или поздно прийти к чему-то подобному, то Бубастис могла прожить ещё около пятидесяти лет. Со стуком – непривычный громкий звук заставил Адриана поморщиться – отставив стакан из-под сока, он встал из-за стола. Никсон нуждался в его услугах, а значит, все шло по плану. Галактическое зло должно было появиться в мультсериале через три месяца – в рекордно короткий срок. В три часа ночи Адриан проснулся снова и не испытал по этому поводу ничего, похожего на удивление. Только ощущение исключительной неправильности происходящего. Неврозы в его картине мира были уделом людей впечатлительных, либо же переживших ужасающую травму, и к нему не имели ни малейшего отношения – ведь нет ничего, что могло бы сломать отточенный, тренированный, гибкий, как кнут, интеллект. Если бы возникла такая нужда, Адриан мог бы есть младенцев на завтрак и не испытывать по этому поводу никаких угрызений совести, как не испытывал он их при мысли о наполовину разрушенном Нью-Йорке. Мог бы писать кровью или сбросить на столицу другой страны ядерную бомбу. На этом основывался сам принцип его мышления: эффективность всегда должна была доминировать надо всем остальным. Если что-то эффективно – оно правильно. Он не чувствовал себя виноватым, и все равно раз от раза просыпался от кошмаров. Тяжело поднявшись, Адриан направился на кухню. Это напоминало ритуал, неприятный и еженочный, и проходя по коридору – в этот день он ночевал в своей нью-йорской резиденции – он слышал шуршание позади себя. Не до конца проснувшийся мозг домысливал привычный звук: шаги следующей за ним Бубастис. Отправляя в микроволновку молоко – теперь везде, где бы он ни оставался на ночь, Адриан прежде всего обзаводился пакетом молока – он думал о том, как иронично то, что только на пятидесятом году жизни он понял, наконец, концепцию незаменимости, которая всегда казалась ему исключительно надуманной и не имеющей никакого смысла. До этого момента он мог заменить все: людей, вещи, мнения, вопрос был только в том, сколько он готов за это заплатить. Теперь же то, что он мог создать ещё одного такого же зверя, как Бубастис, не имело значения. Даже собрав из её генного материала точную копию, даже воспитав в ней те же личностные качества, придав её меху тот же цвет, Адриан знал бы, что это всего лишь клон, подделка, и не мог бы испытывать тех же эмоций, которые возникали у него при взгляде на оригинал. Это было неприятное чувство. Глядя на Нью-Йорк из окна, опираясь на подоконник и стараясь улыбнуться – он читал, что движение мышц провоцирует срабатывание условного рефлекса и автоматическое улучшение состояния – Адриан ощущал давление в груди. Если для него потеря незаменимого живого существа была настолько болезненна – при всем его умении удерживать себя в кулаке, медитациях и знании, как успокоить зачастивший пульс с помощью размеренного дыхания – что должны были ощущать обычные люди, подобными навыками себя не отягощающие? Микроволновка звякнула и Адриан вздрогнул, оборачиваясь. Он продолжал тренировки, следил за состоянием своего тела, мог справиться с любой опасностью, но внезапный громкий звук провоцировал неадекватную и неконтролируемую реакцию. Если подобное состояние собиралось прогрессировать, он мог стать опасен для окружающих. Отпивая глоток теплого молока, он поморщился – зубы стучали о край стакана. И это при том, что лучший невролог не нашел у него никаких отклонений от нормы. Полемика в прессе набирала обороты. Приглаживая влажные после душа волосы и усаживаясь за стол, Адриан каждый раз предвкушал, какой занятной будет сегодняшняя порция грызни между журналистами. Раскладывая газеты, сосредотачивался на ощущении шуршащей бумаги под пальцами, на запахе типографской краски, на том, как вьется легкий парок над чашкой с овсянкой. В последнее время он предпочитал кашу, сваренную на воде, чем вызвал у слуг, уже привыкших к его распорядку и предпочтениям, некоторое недоумение. Правый сектор обвинял во всем его, правительство Штатов, правительство СССР и либералов, которым не жаль ни своих, ни чужих. Левый сектор списывал все на происки правительства (в неодобрении вышестоящих правые и левые проявляли восхищавшее Адриана единодушие), на коммунистов, на последователей Комедианта (эта версия вызвала у Адриана настоящий восторг) и на международных террористов. Одна маленькая газетка, не принадлежавшая ни одному из секторов, и печатавшая преимущественно истории про НЛО и трехголовых женщин, совершено внезапно обвинила во всем Джона, решившего отомстить предавшей его Лори и всей планете заодно, натравливанием на них инопланетных захватчиков, чем вызвала у Адриана скупые аплодисменты. Такая превосходная чушь, к которой прилагался поддельный дневник Джона, полный планов по захвату мира, злобствований и любовных страданий, ему ни за что не пришла бы в голову. Как, впрочем, и большинство тех версий, которые теперь с пеной у рта отстаивали журналисты разных газет. Волна, поднятая ими – из чего она состояла, мог бы в красках представить Комедиант, но Адриана подобные массы не прельщали – докатилась даже до других стран, и теперь, время от времени, Адриан имел прекрасную возможность проверить свое знание иностранных языков. Радовало то, что солидные издания, спонсируемые правительством, в спорах не участвовали. Официальная позиция штаба Никсона не изменилась от того, что общество ударилось в разработку теорий разной степени бредовости. На Адриана один раз даже совершили покушение – судя по виду человека, он был из тех, кто был готов молиться на Роршаха даже при его жизни – и он сломал нападающему руку прежде, чем понял, что происходит. После этого инцидента делом техники было предстать жертвой перед внимательно глядящим на него мировым сообществом. Несколько интервью в газеты, которые воспользовались этим случаем, чтобы уточнить у Адриана, что он думает по поводу нападок на него в прессе. Чуть более ровный тон голоса и чуть меньшее количество эмоций на лице во время выступлений на телевиденье с комментариями по поводу произошедшего. Помогало также то, что все усилия гримеров не увенчались успехом – и на фото, и на экране ничего не стоило рассмотреть залегшие под глазами у Адриана серые тени. Он выглядел осунувшимся, до сих пор ошарашенным масштабами трагедии и поток писем, практически иссякший в недели, последовавшие за Тем Днем, снова набрал силу. Скромные конверты с фотографиями внутри приходили Адриану уже больше двадцати пяти лет. В них были предложения переписки, ни к чему не обязывающего секса, брака, троих детей, плодотворного сотрудничества, и на все он последовательно и педантично отвечал, что благодарен за предложение, но слишком занят, чтобы поддерживать с кем-либо постоянные отношения. Красота женщин на фотографиях была сродни красоте породистых лошадей. Красота мужчин, впрочем, тоже. Читая их милые, плюшевые, удручающе скучные строчки, Адриан не видел в них ничего, что могло бы его заинтересовать. Ни безумия, ни выдающегося интеллекта, ни банальной смелости. Все они начинались одинаково: «Здравствуйте, мистер Вейдт» и из всей вереницы посланий, он запомнил всего два. Одно начиналось словами «Мой милый сахарный кексичек», что было обращением, а второе было полностью исполнено в картинках – не лишенных таланта, но довольно безвкусных. Когда в семьдесят пятом он снял маску, письма наполнились поздравлениями и восхищением его смелостью. Сейчас же в них было сочувствие, предложения утешения, советы, что ему следует сделать, чтобы прийти в себя. Конечно, в общем потоке встречались и послания от фанатиков – все исполненные, почему-то, ужасающе нечитаемым почерком – но в них не было ни доказательств, ни обоснованных угроз. Исключительно яд и желчь, отсутствием которых Роршах выгодно отличался от своих последователей. Адриан бы пошутил, что на фоне этих людей скучает по нему, но шутить было не перед кем, а для развлечения самого себя он использовал совершенно другие шутки. Его чувство юмора выглядело совсем иначе, чем то, которое он проявлял при общении с людьми, и то, что никто об этом не догадывался, было только к лучшему. Именно репутация, которую он приобретал много лет, сейчас хранила его лучше всякого щита. Пара статей в желтой прессе не смогли её пошатнуть. Грызня между журналистами вывернулась так, что не представляла опасности – для рядового американца это был повод для разговоров, шуток за ланчем и философствований в ночных клубах, не более того. Деловые партнеры Адриана вежливо улыбались ему и спрашивали, не собирается ли он сбросить кальмара на ещё какой-нибудь город. Аналитики, с которыми он работал, пытаясь просчитать все последствия образования Совета Мира и шанс начала третьей мировой в изменившихся условиях, кажется, вовсе не имели представления о том, что творится в прессе. Письма были полны привычным восхищением и непривычной жалостью, а не ненавистью. Роршаху незачем было умирать – один он все равно ничего бы не смог сделать с обществом, влюбленным в образ современного Аполлона, ведь у него не было ни навыка ведения информационной войны, ни влиятельных знакомых, ни репутации, ни денег. К кому бы он ни пошел, его просто не стали бы слушать. Запивая горечь на языке томатным соком, Адриан никак не мог понять, почему же это его так задевает. Боль от смерти Бубастис можно было понять, но Роршах был для него никем. Был и должен был навсегда остаться. Если бы не его ошибка. Если бы не бессмысленность жертвы. Ночью Адриан спал со светом. И это не помогало. Он отменил все дела, чего не делал никогда в жизни. Пролежал в постели лишние полчаса, глядя в солнечный блеск за окном и стараясь думать о чем-нибудь приятном. Все существо Адриана протестовало против такого вопиющего нарушения режима, но жить по режиму дальше было уже невозможно. Измученный недосыпом организм требовал отдыха, успокоительных, долгого сна без сновидений. Уже две недели Адриан подмечал за собой мелочи: излишнюю рассеянность, ошибки в расчетах, головную боль, навязчивые мысли, от которых не могли избавить медитации. Последней каплей, которая окончательно вывела его из равновесия, мешая и дальше закрывать глаза, было очевидное снижение когнитивных способностей: он не мог вспомнить число, которое ему назвали десять минут назад, не был способен произвести в уме привычные расчеты. Тот шок, который испытывает обычный человек, столкнувшись с галлюцинациями, Адриан испытал, поняв, что его предает инструмент, на который он делал ставку всю жизнь – интеллект. Даже Комедиант, сидящий у него на кухне и требующий закурить не произвел бы такого впечатления. Своими силами он справиться не мог, и это, наконец, стало очевидно. Выбравшись из постели, Адриан почти силой заставил себя провести в душе вместо привычных пяти минут – движения были отточены годами, для того, чтобы полностью завершить гигиенические процедуры ему просто не нужно было дольше стоять под струями воды – пятнадцать. Впервые он понял, насколько зависим стал от своего образа жизни – нарушение распорядка вызывало у него внутренний протест. Он не умел отдыхать. Умел подстраиваться под меняющиеся обстоятельства, но без мощной внешней мотивации с трудом мог принудить себя что-то изменить. На завтрак к привычной овсянке добавился фруктовый йогурт и вареные яйца. В самолете, который доставил его в Нью-Йорк, играл джаз. Конечно, идти к психоаналитику и говорить ему что-то вроде «Я уничтожил несколько миллионов человек и теперь меня мучают кошмары и неврозы» было бы глупо и Адриан не собирался так поступать. Но обозначить, что он совершил нечто, что мучает его, не вдаваясь в подробности, и приставить к врачу слежку на случай если он окажется слишком умным и решит нарушить конфиденциальность, было более чем возможно, как и выбрать достаточно авторитетного и честного специалиста. Кушетка была удобной. Врач – немолодой женщиной с приятным, хоть и простоватым, лицом. Адриан подумал о том, что ради этой встречи он пропустил пилотный показ первой серии нового сезона мультсериала и на целый день выпал из политической и культурной жизни страны, но тут же отогнал эту мысль. Он больше не мог делать вид, что ничего не происходит. Сложив на груди руки – защитный и успокаивающий жест – он начал, стараясь, чтобы голос его звучал мягко и приятно: как всегда: - Я совершил ошибку, доктор. Я думал, что сделан из железа и способен выдержать все… Но я ошибся.