Who watches the watchmen?

Плакат был великолепен. Дэн развернул его так, чтобы на него упал луч солнца, и почувствовал, что краснеет – по-дурацки, по-детски, а ведь он в свои шестнадцать не считал себя ребенком. Голая женщина на плакате бесстыдно подставляла себя под взгляд любого, кто пожелает посмотреть. Голова её была откинута в фальшивом, но притягательном сладострастии, вздернутая розовая губа обнажала кончик высунутого языка. Волосы – яркого, ненастоящего цвета – растекались по плечам и частично по груди, которая притягивала взгляд почти против воли: упругая, похожая на две округлые чаши, с розовыми торчащими сосками. Дэн купил плакат из-под полы в магазинчике комиксов за сумму, на которую мог трижды сходить в кино. Хорошая сделка, он знал ребят, которые платили в три раза больше. Главным было успеть спрятать плакат до того, как его позовут ужинать. Не хотелось даже думать, что скажет мать, если увидит это непотребство – его милая, добрая матушка, которая даже слово «черт» считала страшным ругательством. По впалому животу женщины взгляд скользнул, почти не задержавшись. Остановился на точеных бедрах – прекрасных, с персиковым отливом – которые были приоткрыты. В детстве Дэн подговорил соседскую девочку, чтобы она показалась ему без юбки. В три года ему вовсе не было стыдно, он не понимал, что делает не так. Но тогда он ничего не знал о том, каково просыпаться на мокрой простыне после жаркого сна, и какие байки травят друг перед другом ребята в старшей школе. В десять он верил, что свою штучку ты должен вставить девочке в пупок. Теперь он знал, что вставлять её нужно туда, в пространство между бедрами, то, что по-научному называлось «вагина», а в школе «киска», но никогда ещё этого не пробовал. Слава всем богам – премудрой Афине в том числе – что на двери в его комнату была вполне рабочая задвижка. Единственным местом, в котором можно было уединиться, в доме матушки Лили – или старой манды Чарлстон, как можно было услышать от воспитанников – была душевая кабина, оборудованная задвижкой. В ней можно было прятаться, если тебя собирались бить – конечно, недолго и с неизбежным падением репутации – а можно было и в других случаях. Особенно если ты умел договариваться с людьми. Неважно, каким способом. В доме матушки Лили кричащих по ночам выключали, как будильники – с помощью подушки или ударом по соседней кровати. Уолли никогда не был будильником – он просыпался молча, и также молча поднимался с постели. Выглядеть испуганным маленьким мальчиком он не умел, но что-то было в его глазах такое, что сестра Алиса, похожая на добрую овечку с пушистыми кудряшками, позволяла ему на полчаса уходить к душевым по ночам. Возможно, ей казалось, что в другое время он не успевает помыться, а возможно, она сама просыпалась, покрытая липким холодным потом, и знала, как важно смыть его в первые минуты после пробуждения. На ребрах у него были синяки. Закрывая задвижку, Уолли выбирался из пижамы и вставал под струи душа, сгорбившись, уткнувшись лбом в стену. Часто вода была горячей настолько, что кожа краснела, как у вареного рака, но чаще – такой холодной, что внутренности смерзались в один комок льда. Всем в доме матушки Лили снились кошмары, это не было новостью, и каждый прятал их от других, как прячут закопанный на заднем дворе скелет. Уолли быстро стирал пижаму, яростно тер кожу мочалкой, оставляя ссадины, и приходил в состояние холодной ярости, потому что не мог стереть то, что видел, из-под закрытых век. Ему снился раздутый труп мертвой шлюхи, которую он видел однажды в темном переулке, где оказался из-за того, что у матери был очередной его папочка – такой же мимолетный, как остальные. Глаза у шлюхи были белые, зрачок с радужкой закатились под самые веки, а в открытом рту шевелилось какое-то насекомое – большое, с блестящей спиной, которая казалась раздутой от гноя. Юбка была задрана, бедра испачканы черной, загнивающей кровью и разворочены изнутри так, что между ними была только рваная рана. В его снах к этой ране пристраивался мужчина - разные лица, он видел их, но не помнил – и начинал двигаться, постанывая, похрюкивая от наслаждения. И шлюха приподнималась на локте, чтобы прикрикнуть на Ковача, чтобы он, гребаный выблядок, проваливал и не смел возвращаться до полуночи, чтобы он сдох где-нибудь в канаве, чтобы он никогда не рождался… В мокрой пижаме, бледный и растрепанный после душа, Ковач возвращался в постель, зная, что его там ждет – грязь, мерзость, животный порок, от которого он не мог сбежать даже в снах. И хорошо, что в доме матушки Лили было хоть одно место, где он мог спрятаться. Адриан не видел смысла играть в прятки с родителями, как делало подавляющее большинство его сверстников, полагающих просмотр порнографии чем-то запретным и стыдным. Конечно, он не собирался смотреть телешоу определенного содержания на глазах у матери, но и чувствовать себя смущенным и опасаться, как бы родители не вернулись с работы раньше, не видел нужды. Устраиваясь на диване со стаканом апельсинового сока – витамин C полезен для здоровья, особенно же необходим подросткам – он щелкал пультом и, ожидая, пока кончатся все положенные заставки, думал о природе человеческого стыда. Социальный конструкт, вина прорастала в людях, как заботливо высаженные розы. Регулировала все сферы их жизни и возникала со временем сама по себе, без участия других. Стыд произрастал из неиформированности, из детских травм, из ощущения запретности и неправильности. Чтобы заставить Адриана почувствовать себя неправильным, не хватило бы усилий сотни человек. Он не испытывал стыда, поскольку полагал его излишним и убивающим. Не стыдился того, что смотрит порнографию, поскольку полагал секс естественной потребностью человеческого организма, а любопытство – величайшей добродетелью. Единственное, о чем он сожалел – так это о том, что ни один из просмотренных им фильмов не отличался наличием хоть сколько-то внятного сюжета. Возможно, если бы сюжет был, ему не было бы настолько скучно. Женщина протягивала руку и обхватывала пальцами член, направляя его в себя. Мужчина брал женщину за волосы и пригибал к своему паху, заставляя её обхватить губами головку. Женщина становилась в униженную позу и целовала ноги мужчины. Мужчина выгибал спину и подставлял под плетку узкие белые бедра. Зажимы, крючки, прищепки. Грязные словечки, которые прорывались через стоны. Посторонние предметы – специально предназначенные для секса или импровизированные – вставляемые во всевозможные отверстия. Кляпы, наручники, цепи. Все это вызывало у Адриана скуку, но никак не сексуальное возбуждение. Он не понимал, в чем прелесть этого занятия – мужчина двигает бедрами, стараясь вбить член как можно глубже – но раз за разом возвращался к просмотру роликов, полагая, что однажды он все же сумеет найти что-то, что вызовет у тела отклик. Или же что однажды просто станет достаточно зрелым для того, чтобы понять. Люди – как яблоки, все созревают в разное время. Тело Лори начало оформляться уже в двенадцать, что доставляло ей уйму неудобств. Например, на тренировках начала мешать грудь – она подпрыгивала в такт любым движениям и ныла. Соски постоянно чесались, а иногда принимались по-настоящему болеть. Потом у неё пошли месячные, и тренировки пришлось сдвигать так, чтобы первый день цикла оставался свободен, потому что первый день Лори проводила в постели, сжавшись в жалкий комок и прижимая к животу грелку. А потом ей начали сниться сны, после которых она просыпалась, ритмично сжимая бедра и ощущая, как тянет внизу живота. И было это нисколько не приятно, поскольку прогулки с мальчиками были под запретом, также как и другое «ненужное будущей героине» времяпрепровождение, вроде походов в кино. Мать бы, наверное, и сны запретила, если бы могла это сделать и знала, что Лори их видит. По утрам, намазывая тост маслом, Лори всегда радовалась, что она не мальчик. Скрыть от матери белые следы на простыне – мальчишки в классе как-то обеспокоенно обсуждали этот вопрос и Лори хватило ума связать два и два – было бы куда сложнее, чем то, что происходило с ней. Люди – как яблоки. Их созревание проходит по своим законам и в разные сроки. Лори была из ранних сортов, которые можно срывать уже в конце июля. Ей снилось, что она уже взрослая и у неё восхитительные длинные ноги. К коленям хочется припасть губами, а выемка там, где щиколотка переходит в ступню, словно создана, чтобы к ней прикасаться. Ей снилось, что рядом с ней мужчина, и он проводит ладонями по её бедрам, разводя их, и то, что он голый, не вызывает у неё ни смущения, ни удивления, только ощущение правильности. Ей снилось, что она касается его члена – и это слово тоже не вызывает хихиканья или румянца – проводит пальцами по гладкой нежной плоти, слышит тихий стон, и улыбается, чувствуя свою власть. Ей снилось, что её, взрослую, умную, знающую, как надо, заполняют изнутри, и она извивается как кошка, и царапается, как кошка, и стонет громко, как кошки в марте. А потом она просыпалась на смятых простынях и думала – зло, чувствуя себя опустошенной и маленькой – что лучше бы её организму подождать с такими вещами ещё лет пять. Но ничего не могла изменить. Мир нуждался в изменениях, и если кто-то и мог его изменить, то этим кем-то был Эдди Блейк. Дело было не в том, что он был капитаном футбольной команды, и не в том, что он умел бить людей, поскольку параллельно с футболом занимался борьбой. Дело было в том, что он понимал необходимость изменений. Ну, и, конечно, в том, что менять мир было, черт побери, круто. Точно также, как на темных улицах выбивать из людей дерьмо, видеть свои фотографии в газетах и слышать шепотки девчонок, которые с каждой новой статьей шептались все громче. Они никак не могли выбрать, кто же им нравится больше – Ночная Сова или Правосудие в Капюшоне. Были среди них и такие, кому нравился Комедиант, а Эдди нравилось думать о том, скольких он мог бы затащить в постель, приоткрыв свою маленькую крутую тайну. Впрочем, куда больше ему нравилось думать о том, как бы он затащил туда же Салли Юпитер, если бы сумел остаться с ней наедине. Вертлявая лиса, намекая, она не позволяла ему приблизиться и, хоть эта игра и возбуждала, иногда Эдди чуть не лез на стену от злости и бессилия. Её обтянутые чулками ноги – крупная сетка на них являлась ему в горячечных снах шестнадцатилетнего девственника – не позволяли ему сосредоточиться на общих собраниях. Она словно специально садилась так, чтобы выставить округлое колено и черный шелк трусиков. Потягивалась, демонстрируя гладкую впадину подмышки. Откидывала волосы за спину, отчего они захлестывали голые плечи, как волна. Эдди приходили в голову дурацкие поэтические метафоры, когда он смотрел на неё, и это было совсем, совсем не круто, учитывая, что поэты, баллады и менестрели давно уже пылились на свалке истории. Сейчас все было гораздо проще – он хотел её, хотел именно её настолько, что вышвырнул бы любую другую девушку, попытавшуюся залезть к нему в постель, пинком – и собирался рано или поздно взять её. Разорвать к дьяволу эти проклятые сетчатые чулки. Сорвать с неё розовый лиф, который виден был иногда под тем недоразумением, которое она считала платьем. Закинуть её ноги себе на плечи, и двигаться, двигаться, упоительно и резко, пока она не начнет стонать в голос! Достаточно было только одного намека с её стороны. Только одного. Кроша себя в кулаке, Эдди ждал. Джон не ждал этого, и потому даже во сне почувствовал что-то, похожее на удивление – далекое, как лица на старой фотографии, далекое, как звездный свет. В обычных снах он держал Мэри за руку, а она говорила ему своим нежным, хрипловатым голосом: «Я люблю тебя, милый», и они шли гулять по пляжу, под шорох прибоя. И он рассказывал ей что-то, а она смеялась, и от этого смеха он весь покрывался мурашками, как в классе, когда она хохотала над удачной шуткой, и глаза у неё были – как пойманный в часовой механизм звездный свет. Он просыпался с этим глупым сравнением на языке, чувствовал себя счастливым, и думал, что сегодня он обязательно снова увидит её, её светлые волосы, похожие на солнечные лучи, и губы, покрытые жемчужным налетом помады. А этот сон был другим. Совершенно другим. В нем Мэри была старше и красивее, но одновременно из неё ушла светлая нежность, которая так его привлекала. Абсолютно голая она сидела у Джона на бедрах и мягко покачивалась, как будто её лениво приподнимали и опускали океанские волны. Губы её были приоткрыты, голова запрокинута. Восхитительная высокая грудь – темные ореолы казались в сумраке почти черными – двигалась в такт её движениям. Там, где их тела соединялись, он чувствовал жаркое томление, и Мэри улыбалась ему, как никогда не улыбалась наяву – развращено, сыто, довольно, по-кошачьи. Пальцы её гуляли по его телу, забирались в волосы, чертили бессмысленные зигзаги на бедрах, и хаотично сжимались на плечах. После этого сна он проснулся несчастным. Жар внизу живота не проходил, и он знал, что это значит – то, что оставил ему отец, ныло, требовало внимания. Обхватывая это, окольцовывая пальцами, он чувствовал сожаление – чувство, которое было самым светлым, что он когда-либо испытывал, оказалось заляпано белесым семенем, так похожим на сопли.