Who watches the watchmen?

Убивать было вовсе не круто. Само слово «круто» здесь казалось таким по-младенчески наивным, что Эдди, ныне Эдвард Блейк, Комедиант, костюмированный герой на службе собственной горячо любимой родины, чувствовал судороги отвращения от мысли, что ещё пару лет назад был так туп, что использовал его и даже гордился тем, что делает что-то круто. Круто бьет морды. Круто прикуривает. Круто ухмыляется. Произнося слово «круто» с некоторой оттяжечкой, едва заметным растягиваем гласной, он опровергал само наличие у себя интеллекта. А считая, что война это круто, он практически расписался в его отсутствии. Война была какой угодно, только не крутой. Предоставляющей пространство для карьерного роста – определенно. Предлагающей предприимчивому молодому человеку огромное количество заманчивых перспектив – более чем. Кровавой, иногда веселой, иногда отвратительной – о, сколько угодно. Но когда Эдди, подписывая все необходимые документы – на службу отправляюсь добровольно, претензий не имею, хоронить в безымянной могиле без любых отсылок к личности – думал в первую очередь о крутости, он был так неправ, что с удовольствием бы вернулся на ту самую пару лет назад и набил себе, паршивому молокососу, морду. Крутость существовала в боевиках, которые он, пуская слюни на большие пушки и накачанные мускулы, смотрел в детстве. В рассказах парней из футбольной команды, когда после очередной тренировки они, галдя и похваляясь своими постельными статями, заваливались в бар. В комиксах, где герои с отсутствием малейших признаков разума в лицах повергали таких же тупых злодеев. Но в реальном мире ей не было места. Или, по крайней мере, Эдди Блейк его до сих пор не нашел. Например, не было ничего крутого в том, чтобы тащить раненного во время боя к медикам – под проливным дождем, увязая локтями в грязи, проваливаясь в лужи, пригибая голову к земле от свиста пуль, и зная, что разгибаться придется, что рано или поздно под пули придется встать открытой грудью и стрелять в ответ. Не было ничего крутого в том, как пули попадали в человеческую плоть – по-настоящему, а не как на киноэкране – делая её блестящей и алой, буквально взрывая человека изнутри. Эдди видел потом тела и никогда от этого вида не блевал, но ничего крутого не было в гребаных сизых кишках, вываливающихся из животов, в жирных мясных мухах, кружащихся вокруг, в том, как нестерпимо воняло гнилью от тех, кого не похоронили в первые дни, и в том, какие у трупов были глаза – обвиняющие, пристальные, злые и абсолютно пустые. По ночам, засыпая в спальнике, на койке, в кровати, на голой земле Эдди вспоминал то, что привело его в эту богом забытую сраную скотобойню. Тоже, если подумать, крутость – а вернее то, что в гребаных супергероях, которые должны были быть крутыми больше, чем все остальные, не было ничего крутого. Старые пердуны больше любили пить пиво и обсуждать стратегии, чем делать дело, но тот факт, что им оказалось совершенно не по пути, все равно оскорбил Эдди до глубины души. Он ушел сам, но с ощущением пинка под зад, и, валяясь в спальнике, на койке, на кровати, на голой земле, боже, прокляни эту страну, где так много мест для того, чтобы в них спать, Эдди чувствовал злость и недоумение. Весь его опыт – чтобы признать, что опыт весьма невеликий, пришлось основательно макнуться мордой в дерьмо – говорил, что он поступил правильно. Даже если опустить спорные моменты, вроде того, что короткие юбки обычно надеваются, чтобы показать, что под ними жарко, а на Салли даже юбки не было. Даже если признать, что он был несколько неправ, восприняв её «нет», как игру, а пощечину, как приглашение продолжить играть по более жестким правилам. Даже если предположить, что она, правда, не хотела никого провоцировать – как можно не хотеть никого провоцировать, когда на тебе нет юбки?! – он все равно поступил правильно, поскольку весь его опыт говорил, что мужчина должен быть настойчив и смел. Разве девчонки из группы поддержки не вешались на него тем больше, чем больше грубых шуточек он отпускал в их адрес? Разве в большей части историй девушка не пищала «нет», ровно до того момента, как ты ей засадишь? Разве он должен быть просить у неё то, что она предлагала всем своим поведением, манерой одеваться, улыбками, взглядами? Разве, черт возьми, он не должен был быть крут? Ворочаясь в спальнике, на койке, в кровати, на голой земле Эдди мечтал надрать самому себе задницу за то, что полагал крутость чем-то, что обязательно должно у него быть. На деле выходило, что никакой крутости не существовало. Был только подростковый треп, жирные мухи и обвиняющие глаза желтолицых узкоглазых мертвецов, которые и после смерти выглядели готовыми подняться и идти убивать дальше, волоча за собой шлейф сочащихся гнилью, дерьмом и кровью кишок. Однако, в целом, следуя за несуществующей приманкой крутости, Эдди сделал правильный выбор. Обида, застившая глаза, когда он завалился в призывной пункт и потребовал записать его добровольцем прямо так, в костюме, не мешала ему осознавать, что здесь у него есть гораздо больше перспектив для развития, чем в прокуренном совином гнезде, где пилось пиво и Салли смеялась своим неподражаемым смехом. Здесь он, истинный американский патриот, был на роли живого знамени. Поделиться сигарами, потрепаться с парнями, сходить с ними в бой, улюлюкая, хохоча, и оставаясь неуязвимым, а через несколько дней отправиться в другое место, к другим людям, которым отчаянно не хватало боевого духа – такая работа, которую придумали ему ушлые правительственные аналитики, была ему по вкусу. Он улыбался им. Травил байки – смешные, все, как одна – прикуривал от одной спички. Он становился среди них своим очень быстро, и постепенно превращался во что-то вроде живой фронтовой легенды. Они воевали уже два года – два года мух, гниющих трупов с отваливающимися кусками мяса, желтолицых безумцев с блестящими стеклянными глазами – и все два года Эдди оставался жив, не получив ни одного ранения. Как заговоренный. Он вытаскивал других из-под огня. Он закрывал другим глаза, пряча в них застывшее удивление факту собственной смерти. Он копался в ранах, зашивая их, когда было больше некому, и как-то предложил смелый план засады, который привел к тому, что полк в тот день не потерял ни одного человека. В конечном итоге, для него все складывалось очень даже хорошо, но только к третьему году смех, с которым он шел в атаку, стал по-настоящему искренним. Наглядевшись на войну, смирившись с тем, что в ней нет ни малейшей крутизны – только кусты, в которые нужно ходить ссать, опасаясь наткнуться на очередного недобитка или обоссать высохший узкоглазый труп – он принял её, как есть, целиком, со всеми её гниющими потрохами. Война была, он был на войне, а распроститься с иллюзиями относительно мира, себя самого и крутости, на которую он так дрочил первые шестнадцать лет своей жизни, ему однозначно было полезно. Потому что мир не менялся, вне зависимости от того, что думал о нем Эдди Блейк, Комедиант, герой Тихоокеанского фронта. Ему было по силам изменить только себя.