Who watches the watchmen?

Трогательные светлые чувства, которые Дэн испытывал по отношению к своей работе, кончились, когда он впервые наткнулся на насильника, который забавлялся с трупом. Труп был, к счастью, женским – если бы он нашел насильника на мужском трупе, то выблевал бы половину внутренностей – но зрелище от этого не становилось ни более красивым, ни более моральным. Особенно если учесть, что труп явно стал трупом не так давно и от рук этого самого мужчины. Вспоминая этот случай – кровь, которой была залита вся мостовая, член насильника, испачканный в черных липких потеках – Дэн каждый передергивался и радовался, что где-то после этой ноты и вышел декрет Кини, дав ему вполне закономерный повод отказаться от выполнения своих обязанностей, не чувствуя себя ни предателем, ни трусом. Трусость была в природе человеческой. Роршах не удивлялся, что его боялись. Темные улицы пустели, когда он появлялся на них с открытым лицом, и настороженно принюхивались к нему, когда он прятал его в тени под шляпой. После того, как он переломал ноги ублюдку, изнасиловавшему собственную дочь, и бросил его умирать в подвале брошенного дома, ему старались не попадаться на дороге – никому не хотелось подыхать несколько дней в собственном дерьме, не имея возможности выбраться. Дэниэл, если бы знал об этом, ужаснулся бы и назвал Роршаха бесчеловечным. Потому что Дэн тоже был человеком и в его природе страх был заложен также, как в природе любого другого. Бояться чего-либо не стоило, это Лори поняла давно. Конечно, времена джентльменов, которые сдавались женщине добровольно, прошли, как и времена, когда она была той женщиной, которой они должны были сдаваться. Теперь её должна была оберегать полиция, а если она не справлялась, то Джон, который однажды отправил Нью-Мехико человека, который решил напасть на Лори с ножом, очевидно по старой памяти. Конечно, она высказала все, что думала об этом – например, что она сама прекрасно справляется, и умеет ломать кости с влажным хрустом, и видела, как здоровые мужики стреляют друг в друга, отчего кого-то размазывает по стенам, и глазные яблоки вываливаются и катятся по полу, и застревают в щелях, а печень забрызгивает стены – но Джон только пожал плечами и сказал, что он просто позаботился о ней. И от этих его простых слов страх, который иногда все-таки приходил к ней, на несколько долгих лет перестал существовать. Страха не существовало, потому что его выжигала холодная белая ярость. В её свете мысли становились четкими и граненными, словно выточенными изо льда. Наблюдая, как ползает среди собственных склизких сизых кишок наркоторговец, подсадивший на свой товар половину района, включая подростков, как он шарит, пытаясь найти пистолет, Адриан мог без тени сомнения наступить ему на пальцы, дробя хрупкие кости острым каблуком. Там, где разгоралась ярость, не было места жалости. Только максимальная эффективность – а кто менее опасен, чем человек, который полон страха и не может ничего сделать правой рукой. Попасть в правую руку, чтобы противник выронил пистолет и схватился за запястье, не было сложно. Комедиант, который много лет уже не думал о себе, как о Эдди Блейке, усмехнулся, и сигара качнулась в уголке его рта. Работать на правительство, в конечном итоге, оказалось веселее, чем он думал в самом начале. Работка была непыльная, платили хорошо, а ещё можно было развлекаться засовыванием в задницы террористов пистолетов и наблюдать за теми соплями и слюнями, которые они разводили, стараясь предотвратить неизбежный выстрел. В зависимости от направления ствола, разрывался живот или спина, Комедианта забрызгивало теплой кровью, кишки разлетались во все стороны, как праздничный серпантин, и добро в очередной раз торжествовало, хотя, конечно, и было весьма условно. Как в детской игре. Давай я буду добрым, а ты злым, и я вытру тобой пол и выломаю тебе три ребра, обнажая сердце… Поскольку в этот раз было задание брать живым, следующий выстрел пришелся не в живот, а во второе запястье. - Ты сопротивлялся и пытался меня застрелить, парень. Кровь с восхитительным гулким звуком текла на пол ручьями. Ручейки крови бежали по полу в разные стороны. С потолка свисали намертво прижарившиеся к нему человеческие внутренности. Сердце, похожее на большой кусок горячего мяса, оторвалось и шлепнулось на пол с мягким неприятным звуком, и где-то закричала женщина, поскольку женщины были всего лишь проститутками и могли жить. Вспоминая об этом, Джон всегда радовался, что этот период в его жизни кончился. К науке он всегда испытывал более светлые и настоящие чувства, чем к насилию.