Who watches the watchmen?

Какие-то вещи никогда не менялись. Например, детский плач неизменно означал беду. Хуже могла быть только тишина там, где должен был плакать ребенок. Мальчик был покрыт синяками. На скуле расплывался сизый кровоподтек, из носа сочились сопли. При приближении Роршаха он вжался в стену и закрыл голову руками. Все вместе это значило только одно – большие неприятности. Но не для ребенка, хоть тому и казалось, что все неприятности мира – его. А для того, кто полагал себя безнаказанным, выпуская на улицу избитого парнишку лет восьми. - Болит? – спросил Роршах, присаживаясь рядом на корточки, зная, что должен казаться меньше, чтобы не быть пугающим. Он редко говорил с детьми, но часто искал их. В последний раз это кончилось плохо, хоть и не по его вине. До того дети часто плакали, когда он пытался их успокоить. Возможно, дело было в бесконечном движении маски, в которой несчастный и испуганный мог увидеть исключительно круговорот злых теней. В этом деле лучше всегда был Дэниэл, но Дэниэла рядом не было. Не было сейчас, не будет никогда. Мальчик придушенно всхлипывал, стараясь не показывать слез и не справляясь. Роршах подумал о том, что бы сделал Дэниэл и протянул к ребенку руку. Коснулся его плеча. Ожидаемо почувствовал толчок – не желание сбросить, но испуг. Не убрал ладони. - Я хочу помочь, - заговорил он снова. Стараясь, чтобы голос звучал мягко. Стараясь, чтобы хрипы не казались пугающими. Будь мальчику двенадцать, он говорил бы с ним, как равный с равным, и это было бы проще. Но с восьмилетним следовало говорить, как с перепуганным зверем. – Кто тебя обидел? Отец? – видя, что мальчик не отвечает, добавил, внутренне передернувшись. – Мать? Мальчик замотал головой. Отнял ладошки от лица, утер слезы рукавом. Только сейчас Роршах заметил в сумраке – он был одет в приютскую форму. Значит, не родители-деспоты. Не анонимные звонки в службу опеки и полицию. Иначе. Сложнее и новее. К счастью, на мальчике была форма не дома матушки Лили. Тот дом был давно, но заставить себя в него вернуться Роршах бы не смог. - Мистер Джордан. – буркнул мальчик и принялся отчаянно тереть покрасневшие глаза. – Он сказал, что я плохо справляюсь в школе. Что меня нужно наказать. И что старшие меня накажут, чтобы в следующий раз я получал оценки получше. Он потер синяк на скуле, и Роршах успел заметить – чем больше он разглядывал, тем больше ему не нравилось – что один ноготь у него сорван. - Они обычно по-другому бьют, - продолжал мальчик, и глаза у него были карие, теплые. – Чем-нибудь твердым, завернутым в мягкое, чтобы не видно было. А в этот раз… В этот раз… Он снова заплакал, безнадежно кривя губы, стараясь затолкать слезы обратно, и Роршах понял, что сегодняшний обход не состоится. Ему нужно было поговорить с неким мистером Джорданом, и вряд ли тот был бы счастлив, узнав, что у Роршаха появилось такое намерение. К Дэниэлу он явился через месяц. Мокрый из-за дождя, злой из-за того, что пришлось прийти и из-за того, что обычные методы не дали результата. Стоя на крыльце, размышляя, не было ли лучше пройти через катакомбы и взломать пустяковый замок, соединяющий жилой дом с пустующим гнездом, Роршах думал и о том, как Дэниэл будет счастлив его видеть. Они плохо расстались и не собирались больше встречаться. Но бывают моменты, когда гордость нужно затолкать в задницу и повернуть там до щелчка. Единственное, что было сомнительным – что Дэниэл это понимает. Именно поэтому Роршах и пришел, как гость. Как настоящий гость – на крыльцо, собираясь звонить в дверной звонок и вытирать ноги в прихожей. Едва слышно выдохнув сквозь маску – дыхание на мгновение согрело губы – он позвонил. Дэниэл открыл не сразу, и Роршах поразился тому, насколько он остался неизменным. Те же кажущиеся слишком большими из-за очков глаза, растрепанные волосы, недоуменная улыбка, как реакция на любую непонятную ситуацию. А потом они сидели на кухне, плащ Роршаха сушился в прихожей, и Дэниэл, неожиданно радостно улыбаясь, говорил что-то о том, что не ждал визита, и у него совсем нечего есть, разве что можно заказать пиццу и в холодильнике есть немного сладкой газировки. После темных улиц, где Роршах провел все то время, что они не виделись, дом Дэниэла казался странно светлым. Ненормально светлым. Против воли он испытывал желание прикрыть глаза рукой, отступить в самый темный угол. Сказывалась привычка. - Я пришел не за газировкой, - сказал он, и Дэниэл разом поскучнел. Как наркоман, которому сказали, что дозы сегодня не будет. На мгновение Роршах испытал нечто, похожее на сожаление – разве было что-то, что мешало прийти именно за газировкой? Хоть раз? – а потом отбросил его. – Мне нужна твоя помощь. - Если ты собрался опять меня уговаривать… - но Роршах прервал его, резче, чем хотел, чем это было уместно: - Я не уговаривал. – и передернул плечами. Они спорили о декрете. О том, стоит ли оставаться на улицах. В конце Роршах хлопнул дверью, но он не уговаривал. Он отстаивал единственную истину. Впрочем, сейчас это было неважно. – В любом случае, я не зову тебя на улицы. Мне нужно твое умение быть обычным человеком. И видя, как Дэниэл глупо моргает в удивлении, он снова почувствовал что-то, похожее на сожаление. Он работал с Ночной Совой, и так редко признавал, что Дэниэл Драйберг вообще существует. Мистер Джордан скулил и плакал, когда Роршах, держа его запястье, один за одним ломал ему пальцы. Мягко, с тихим влажным хрустом, они переламывались, как веточки, и мистер Джордан с каждым пальцем становился все белее. На указательном он обмочился, и к отвратительному душку квартирки закоренелого холостяка примешивался запах мочи и пота. Отвратительно. Но привычно. - Вы не понимаете, - ныл он, захлебываясь, и Роршах кивал – конечно, не понимаю. Ему была нужна информация, а также, чтобы воспитанников больше никто не бил. – Это же не я начал. Это традиции, у нас всегда силен был дух товарищества… Роршах дернул его за сломанный палец, и мистер Джордан всхлипнул: - Это всегда было! Старшие бьют младших, младшие вырастают и становятся старшими. Директор просто сделал так, что теперь это идет детям на пользу. Они лучше учатся! Больше стараются… Худшим было то, что этот человек верил в то, что говорил. Напоследок пнув его в пах – звук был такой, словно яйца стекли мистеру Джордану в ботинки – Роршах ушел. Ему было ещё, кого спросить. - Иерархия, - говорил он на светлой кухне, пока Дэниэл, заказав таки пиццу, тихо протирал очки. – Иерархия нормальна. Возникает в любом обществе. Но там она поощряется. Поставлена на поток. Служит воспитательным целям. Нельзя жаловаться, нельзя спрятаться. Никто не поможет. Как и везде – но на глазах учителей. С их попустительства. С их науськивания. Он сделал глоток из металлической холодной банки. Лицо было мокрым и это было неприятно. Он привык. - Воспитатели все, как один, говорят, что их заставили. Но лгут. Им это нравится. Он резко встал, и Дэниэл вздрогнул, чуть не выронив очки. - Я могу уложить на кладбище их всех во главе с директором. Но это ничего не изменит. Придут другие. Будут воровать. Будут поощрять травлю. Будут говорить, что делают это для пользы. Я могу сломать людей. Не систему. Потому мне нужна помощь. - Ты хочешь, чтобы я начал действовать официально? – Дэниэл водрузил очки обратно на нос, и стал похож на раздраженную растерянную сову. – Писать бумажки и добиваться изменений на уровне системы? Роршах кивнул. Он не умел этого делать. Он умел убивать. Ломать пальцы. Разбивать головы. Но добиться от правительства, чтобы оно что-то изменило было не в его силах. Единственным человеком, которого он знал, и который умел, был Дэниэл. Пиццы он не дождался. Сидеть с Дэниэлом и ждать значило разговаривать. Разговаривать значило убивать время, которое можно было потратить с пользой. Убивать время было бы неправильно. И никакие уколы сожаления не могли этого изменить.