Динамическое парение

Непорочность прямодушных будет руководить их. Иов 14:1

1. Курт был чертовски раздражающим парнем. Отвратительно бесячим, несоразмерно глупым и каким-то просто чересчур. Ходить с ним по улице было невозможно, он застывал перед каждой цветастой витриной, украшенной новогодними гирляндами, подолгу рассматривал одни и те же леденцы в виде трости, всерьез верил, что дети сидят на коленях у настоящего Санта Клауса, хорошо еще, что сам туда не лез. Уоррен не привык к тому, что люди настолько искренне и ярко выражают свои эмоции, улыбаются, когда хотят, восторгаются так, как хотят, и смеются всегда неуместно громко. Мир, в котором он вырос, скрывал лица. А Курт был как ребенок, и у Уоррена начинала болеть голова, ему скоро уже надоело вечно его подгонять, он просто шел вперед, а за ним, без умолку болтая, бодро бежал Вагнер. Курт со своими странностями. Этот задохлик старался его, его, Уоррена, защищать, не отступал ни на шаг, всегда рядом. Уоррен сначала раздражался по этому поводу, но потом подумал, что так он выглядит даже круче, будто бы завел себе фаната. Иногда было весело, это Уоррен признавал. Кидаться снежками, например, потому что Курт был не очень метким, зато вертлявым, или когда на следующий день шарахнуло морозом и все улицы покрылись коркой льда, по которой было прикольно кататься, постоянно падая и поскальзываясь в припорошенных снегом местах, а брести им нужно было очень далеко. Хотя у Уоррена были свои представления о веселье. Курт достал его своими восхищенными отзывами о новом эпизоде «Звездных войн», при этом понятия не имея, что происходило в трилогии до этого. Когда в каком-то молле объявили о вечере фильмов, Уоррен подумал, что никогда еще не видел настолько моментальную смену выражений чувств на одном и том же лице: от нетерпеливого счастья до тихой грусти и сожаления и обратно. Крылатый бы не разрешил потратить первый выигрыш от настоящего боя на такую ересь. Курт направился было к кассам, но Уоррен его остановил, он же был не дураком, честным и наивным, чтобы платить деньги за вход, когда под рукой есть мутант со способностью перемещаться в любую точку пространства. Курт препирался с ним долго, напрочь забыв про правило «говорю — делаешь», этим еще больше раздражая, но чем быстрее шла минутная стрелка, тем сильнее желто-алые глаза горели бессильным отчаянием и сомнением. Он резко взмахнул хвостом, прерывисто вздохнул, и Уоррен упал в мягкое кресло кинозала, громыхнув крыльями. Вагнер недолго боролся со свей совестью, если судить по тому, насколько он быстро заткнулся и замер, приоткрыв рот, глядя на бегущую пологую строку на фоне звездного неба. Только Люк Скайуокер помчался спасать Хана, как в зале резко включился свет, кино прервалось на самом интересном месте. Уоррен начал было возмущаться вместе со всеми, пока не заметил наряд охраны, пробирающийся от запасного входа к задним рядам и идущий точно на них. В этом не было сомнений — зияющее дуло пистолета нацелено прямо на его лоб. Курт испуганно нашарил его руку, Уоррен взмахнул крыльями с целью в случае чего защититься от пуль, густой темный туман выкинул их прямо посередине коридора. Посетители торгового центра, столпившиеся недалеко от кинотеатра, за пределами оцепленной зоны, испуганно вскрикнули. Уоррен подумал, что глупее мутанта еще не встречал, но мир снова завертелся, вокруг был длинный ряд магазинов и уже куда меньше людей. В конце концов, у Уоррена голова пошла кругом от постоянных перемещений, он вырвал свою руку из цепкого захвата Курта. Полиция оцепляла следующий периметр, мельтеша где-то за колоннами впереди. Они побежали в противоположную сторону, скользя по белой плитке и едва не падая на поворотах. Курт хотел снова за него схватиться, но Уоррен упрямо шел вперед, уже видя следующую группу вооруженных военных на этом же этаже. Курт затормозил, выкрикнул его имя, врезаясь в парапет, Уоррен отмахнулся и с разбегу прыгнул, благодаря архитектора за идею сделать посредине холла светлый просторный атриум. Он тяжело взмахнул крыльями, неуклюже пикируя в нелепой попытке парить без ветра и без дееспособных перьев, снес одним неаккуратным движением какую-то стеклянную стойку, упав. Крошка из битого стекла ранила руки, мешала нормально подняться, скользя под подошвой сапог, Уоррен решил бежать к выходу, как вдруг взгляд привлек блеск. Та стойка, что он снес, оказалась с украшениями. Он, не глядя, схватил цепочки и самые сияющие ожерелья, игнорируя истошный визг продавщицы, Курта нигде не было, а охрана кричала поднять руки и не двигаться. Уоррен едва успел запихать случайно нажитое добро по карманам, как вдруг на его спину надавило что-то тяжелое, объял черный дым. Вот это уже было весельем: убегать изо всех сил, распугивая случайных прохожих, резко сворачивать в проулки, сбивая друг друга с ног, петлять и постоянно ждать выстрела. Уоррен не видел лица Курта, зато знал, что сам улыбается настолько широко, что наверняка выглядит безумцем. Хотелось смеяться, и он смеялся под полицейские сирены, топот ног и крики в рупор. Они вбежали в тупик, недоуменно смотря на грязно-кирпичную стену, одновременно подняли головы. Курт тяжело дышал, черный дым вокруг него искрил и истончался, он допрыгнул до железной лестницы, все так же, не сговариваясь, сбросил ее вниз. Когда их догнали, мутанты были почти на крыше. Полицейские подняли оружие, однако парочка лезвий-перьев вонзилась в трубу неподалеку. Зашипел горячий пар, и весь мир скрылся за белой пеленой. Пробежав еще пару кварталов и без труда перепрыгивая через переулки, невольные соучастники путешествовали по крышам невысоких домов, пока Курт не стал ныть, что он больше не может. Уоррен почувствовал усталость только тогда, когда опустился на асфальтовую плитку неподалеку от Вагнера. Небо даже не думало темнеть, настроение — ухудшаться. Еще больше раздражало в Курте то, что он не мог молчать и любил заражать своей правильностью совершенно неправильных людей. Пока Уоррен сидел и рассматривал краденные цепочки, пытаясь понять, какая в них проба, а в ожерельях — камни, Курт сверлил его тяжелым взглядом и явно задумывал прочитать проповедь. — Так же нельзя, Уоррен! — Курт недоуменно моргнул и даже приподнялся, не ожидав, что его начнут передразнивать. — Что ты делаешь, Уоррен? Верни все на место, красть нехорошо! Сдайся с поличным, поклянись на Библии, что больше так не будешь, поцелуй пяточки Христа, да простит тебя Боженька, — Курт поморщился и обиженно на него глянул. У Курта где-то за слоями одежды блестел серебряный крест, его набожность бесила равноценно идеалистическим мыслям. — Потому что это действительно неправильно, я не буду так делать. Это есть опасно, много проблем и грех, — пробубнил Курт. Уоррен фыркнул в ответ. — Но возвращать не попрошу, только хочу сказать, что таким способом жить нельзя. — Однако половина мира живет и им как-то нахуй не сдался рай после смерти. А теперь убери эту кислую морду. Одним грехом больше, другим меньше. — Может вот поэтому у тебя и… — он замялся, нахмурился и оскалился, неопределенно махнув хвостом в сторону его крыльев. Уоррен, приподняв бровь, смерил его долгим взглядом, развернулся, наблюдая, как Курт тут же собрался и напрягся. — Да что ты. Меня боженька наказал, тебя послав в назидание? Я был совершенно счастлив, пока ты не явился. Это ты тут воплощение проблем. Безгрешные люди даже в буддистских горах не живут. Ты идеальная мать Тереза? Ведь помогаешь мне, только чтобы себя замолить. Да я могу даже поспорить, что за тобой идет ворох всякого дерьма, просто ты делаешь вид, что все просто пиздец как хорошо, да, мальчик-зайчик? — яд наверняка можно сцеживать с этих слов, до того его было много. Курт понуро сопел, сидел, поджав к себе ноги и обняв хвостом. Самое главное, молчал. Уоррен считал себя правым, еще бросил на ветер пару фраз, а потом приказал идти за ним, продавать все это золотое добро. Он считал Курта зверенышем похлеще Хэнка, они оба из одной породы жутких двуличных тварей. Но пока от Курта была польза, прогонять его было глупо. Какие бы ни были в голове идеи, Вагнер ходил за ним хвостом, все больше просто слушался, не возражая. И, что было самым ужасным, Курт был чересчур наблюдательным. Он был тем еще идиотом, понимающим все слишком буквально, но одновременно проницательным, не хуже телепатов. В одну из самых последних ночей в мотеле, после так себе выигрыша Уоррен вздрогнул, когда услышал голос Вагнера, ни с того ни с сего раздавшийся за его спиной. — У тебя что-то с перьями, Уоррен. Они изменились, стали какими-то странными. Ты в порядке? — акцент, к которому он вроде привык, резанул по нервам, словно раскаленный прут по коже. Ни черта он не был в порядке. Уоррен не литературно послал его и приказал заткнуться. На следующий день внимательно пригляделся, прислушался к собственным ощущениям и позорно испугался. Его перья тускнели и темнели, постепенно он не мог шевелить опорными. Более того, он их не чувствовал, будто бы крылья перестали быть частью его тела. И заметил это раньше всего не он, их хозяин, а Курт Вагнер, который пытался причислиться к лику святых. 2. Курт думал, что Арена будет сниться ему в кошмарах. Он верил в то, что все не случайно, и раз с Арены началась его свобода, то на той же самой Арене она и завершится, вне зависимости от состояния жизни. Он каждый раз внутренне содрогался, ждал чего-то неминуемого, выходя на ринг под свист, улюлюканье и яркий свет ламп. Здесь уже не было громадной клетки, только территория, за пределы которой нельзя выходить, чтобы не засчитали поражения, не было вооруженных людей, нельзя добивать противника насмерть. Курт не хотел признаваться, но постепенно ему даже начинало немного нравиться. Они отдали все деньги за первый бой, да и приняли их лишь потому, что организатор не сменился и еще помнил Уоррена, только младше намного и с белыми крыльями. Этот мистер спрашивал, отчего же сам Уоррен отказывается выступать. Тот отшучивался, но Курт-то видел, как ему больно не только из-за крыльев, но и за нового приступа беспомощности. Они долго спорили о каких-то процентах, так долго, что ему уже стало казаться, что это такая забота о нем, правда, в долларах. Вообще так думать Курту тоже нравилось, нравилось воображать себя другом. Другом Уоррена. Ему хотелось так думать, тешить себя иллюзией, но каждый раз слыша себе вслед грубое ругательство от крылатого, юноша терял надежду обрести столь ценное доверие, стать кем-то, кого не станут стыдиться. Он боялся надевать электрический ошейник, упирался всеми лапами сразу, чуть не поцарапал хвостом Уоррена и даже в панике скрылся где-то над потолком, сидя в темноте на бетонной балке оборудованного под элитную парковку здания, и несмотря ни на какие угрозы отказывался возвращаться. Этот ошейник ему надевали в цирке, чтобы не убежал, ошейник бился током очень больно и сильно, до слез из глаз, до искр, когда перекручивались мышцы на костях. Слишком ярка та боль и чувство беспомощности. Уоррен в какой-то момент плюнул, разозлился, обозвал его дураком и ушел, чтобы почти сразу вернуться. Курт спустился из-под потолка только тогда, когда заметил на шее Уоррена такой же ошейник. А в руке — пульт. Он испуганно рыкнул, когда его палец уверенно нажал на кнопку, метнулся вперед, но ничего не произошло. Уоррен так и остался стоять, не изменился в лице, не скрутился от боли пополам, только смотрел на него, как на умалишенного. Уоррен кинул ему пульт. Курт осторожно повертел его в руках, искоса глянул на Уортингтона и плавно нажал на кнопку. Ничего. Он улыбнулся чуть виновато. — Они не рабочие, идиот. Они нужны только для того, чтобы людишки на VIP-местах не наложили в штаны, ведь у них члены отсохнут при виде боевых мутантов. Просто железки. Курт больше не боялся надевать эти просто железки хотя бы потому, что ошейник всегда был один и тот же, с того самого случая. Ему не хотелось снова причинять кому-то боль, поэтому было страшно драться. В самый первый раз он только и делал, что уворачивался и телепортировался, и поначалу зрителям было забавно, но это смотреть, а потом наскучило. Он атаковал лишь раз, и то только после того, как среди общего гула голосов услышал знакомый, хриплый ор во всю глотку, со знакомыми обидными словами, но подбадривающий его. Уоррену вообще все это нравилось. У него горели глаза, был румянец на щеках и в целом приподнятый вид. Вообще он дал много дельных советов, если честно, намного более дельных, чем Рейвен, ограниченная профессором Ксавьером. Он не учил вставать в позы или делать какие-то сложные выпады и перебросы, которые хоть и получались у Курта, но перед этим ему приходилось слишком много думать, чтобы это оказалось действительно неожиданно. Уоррен сразу сказал, куда бить, где слепые зоны, какую роль играть. Это просто и понятно, а иногда, когда у Уоррена было хорошее настроение, он даже показывал пару приемов. У Курта всегда во внутренней прошивке куртки было одно лезвие-перо. Перед самым первым боем Уоррен, чуть поморщившись, выдернул его из крыла и сунул в ладонь. Курт так и пошел, судорожно сжимая холодное перо в руке, с дрожащими коленками, на негнущихся ногах. Уоррен, заметив, догнал его, обозвал дурнем и надежно спрятал, на всякий случай, но приказал не быть совершеннейшим идиотом и не размахивать оружием у всех на виду. Иногда, уже за пределами арены, Курт тихонько прощупывал пришитый Уорреном тайник, берег свой талисман, улыбался рассеянно, покрываясь мурашками от острого холода. У Уоррена была какая-то потаенная страсть к крышам. Курт ничего не имел против, забираясь каждый день все выше и выше: ему тоже нравилось сидеть на самом краешке, скрытым от всех глаз, зато наблюдающим за всеми. Уоррен пил пиво, Курт смотрел в окна, придумывая семейные сюжеты для каждого, и болтал. Так было долго, действительно долго, чтобы Курт стал привыкать. Но в один такой день, ничем не отличавшийся от других, Уоррен пересчитывал деньги. — Чет пиздец, — глубокомысленно сказал он. — Да мы дохуя просираем на пожрать и поспать. Сумма действительно накапливалась чудовищно медленно. После тех продаж украшений лишь малая часть с боев шла в общую копилку, и то в удачный день. Даже после того, как все развлечения были урезаны на корню, дела шли не очень. — Тебе возвращаться надо. — Куда? Курт недоуменно моргнул и ждал, пока Уоррен прожует, чтобы пояснить более внятно. Он активно жестикулировал с таким видом, будто бы объясняет глупому ребенку элементарные вещи. — К лысому вашему. Раз есть куда идти, нужно этим пользоваться. Будешь по вечерам сюда мотаться, этак за часика два до боев. Подружка-телепат и Питер в помощь. Главное, не кидани, а то… Курт на угрозы не обращал внимания, пропустил их мимо ушей, задумавшись: они и не нужны были — все равно не киданет, ни за что и никогда. Ему было немного грустно, потому что казалось, будто бы Уоррен старается от него избавиться, хотя Вагнер на полном серьезе стал приписывать себя в приятели. Он очнулся от раздумий только тогда, когда зубы Уоррена щелкнули в опасной близости от его пальцев, а один хот-дог на двоих сократился наполовину. Они стали думать, что делать с Уорреном. Ему хотелось всего сразу: бесплатной кровати, бесплатной еды и какого-нибудь занятия, чтобы от скуки не сходить с ума. Задача была трудная, со множеством неизвестных и странным знаменателем. Где-то вдалеке послышался унылый гул колокола. Курт машинально повернул голову, занес руку, чтобы перекреститься, уже не обращая внимания на саркастично выгнутую бровь Уоррена, но замер. Настал черед Уортингтона удивляться странно сияющему лицу Курта. — Аббат… — Нет, ты не охренел ли часом? — Курт не успел даже и договорить, как его перебили. Они недолго спорили, Уоррен колебался изначально, хмурился, обдумывая, огрызался, затыкая. Курту не хотелось пользоваться верой, это было и подло, и низко, и гадко, но решение выплывало само собой. Уоррен был весь такой… ангел, будто бы сошедший с витражей церквей, светловолосый, голубоглазый, с крыльями, пусть и железными. Если ему придать вид бродяги, измученного голодного и больного человека, смиренного перед страданиями и превратностями судьбы, то монахи примут его без раздумий. — И полиция искать не будет! Уоррен глянул на него исподлобья, в напряжении крепко сжал челюсть, поматерился на всех языках сразу и согласился. Он повеселел только тогда, когда, одетый в украденную из какого-то пафосного магазина льняную одежду, доводил финальные штрихи: вывалился в пыли и отрабатывал покорный взгляд великомученика. Курту показалось, что он нервничал, хоть и скалился насмешливо, даже посмеивался. Он шел босиком по холодной земле, сгорбившись и волоча крылья, держась за живот, походил на настоящего нищего. Курт семенил следом, малозаметный в сгущающихся зимних сумерках. Когда они направлялись вдоль ограды к центральному входу в аббатство, Уоррен резко остановился, обернулся и поймал врезавшегося в него Курта за плечо. Курт ничего не понял, потер ушибленный нос и вдруг почувствовал холодные пальцы на своей шее, взвизгнув от неожиданности, поежился от щекотки, но отстраниться не дала крепкая хватка. Что происходит, он понял, увидев поблескивающий крестик в руках Уоррена, через мгновение оказавшейся уже на его же шее. Вагнер хотел возразить, даже чуть оскалил клыки, но передумал, и даже не потому, что Уоррен предостерегающе напрягся. Раскаяние — странная вещь, подумал Курт, пока сидел на карнизе, вглядываясь в неуютную темноту сводов католического храма. Совесть приглушенно ныла между ребер, а потом и вовсе затихла, только недовольно бурча, забытая за прочими заботами. Вина и досада на самого себя исчезли, как только открылись тяжелые деревянные двери, а вслед за монахом вошел Уоррен с низко опущенной головой, непривычно сконфуженный и заторможенный, неуклюже исполняющий христианские ритуалы. Пока монах что-то ему рассказывал, Уоррен вертел головой, осматриваясь. Курт тихонько помахал ему, находясь по ту сторону окна. Он не разглядел лицо Уоррена, только увидел, как он поднял палец вверх. И телепортировался поближе к арене. Скоро бой. 3. Рейвен знала, что что-то не так, даже не обладая телепатией. Она пыталась поймать студентов на лжи, остервенело доказывала свою правоту, но пока все безуспешно. Дети дружно говорили, где был Уоррен, как он ел, шел по коридору, где он сидел и с кем общался в последний раз. А потом из ниоткуда выплывали Питер, Джин, Ороро и Джубили, и начинался какой-то цирк. Цирк, в вихре которого Рейвен терялась и забывала о своих поисках истины. Она была у Хэнка, битый час рассказывала ему о своих догадках, но тот только рассеяно кивал и соглашался со всем подряд невпопад. Рейвен замолчала, сверля его взглядом, а он очнулся только, когда под рукой не оказалось нужной записи и пришлось встать из-за кресла, вместе с тем наткнувшись на собеседницу. Исследования в лаборатории были важнее и интересней школьников, ну, конечно. Лекарство от мутации, экспериментируй, Маккой, балуйся. — Я верю Курту и Скотту, — пожал плечами Хэнк, наконец, выслушав по-настоящему. — А Уоррен… Он всегда был таким, разве нет? Подчеркнуто добровольным и крутым изгоем? Рейвен, он не обязан стать святым пай-мальчиком только потому, что мы его спасли. Вот и весь ответ. Блестяще. Рейвен вообще казалось, что он с трудом вспомнил, кто это. Она спрашивала Чарльза, но Чарльз пожимал плечами и говорил, что не понимает, о чем это она. У Уоррена такой период, говорил он, не подростковый, но столь же болезненный. Ему не нравится, что все вокруг настолько счастливы, но и портить праздник нет желания, вот он и отсиживается то в своей комнате, то у Питера, то в зале. Это пройдет вместе с каникулами, уверял он, когда в школе станет многолюдней, начнутся полноценные тренировки и учеба. Чарльзу тоже не было дела до своих студентов, пусть и не в том масштабе, что Хэнку. Его больше занимало письмо. Это чертово письмо! Рейвен готова была разорвать его на клочки, хоть и знала, что никогда не сможет этого сделать, не сможет даже покуситься на миниатюрную чарльзову святыню. У нее у самой было две строчки от Эрика: «с Новым годом. Все нормально». Чарльз же раз за разом перечитывал лист, испещренный кривоватым, но размеренными строчками почерком, улыбаясь при этом слишком счастливо, чтобы Рейвен перестала ненавидеть их обоих. Однажды она была очень зла. Перекинуться в Уоррена оказалось плевым делом, скопировать его манеру поведения — тоже. Она как ни в чем не бывало подошла к Питеру, но тот глянул на нее круглыми глазами, ухмыльнулся во все лицо, раскусил неведомым образом. Хотя еще как ведомым: он сказал, что Уоррен пошел спать, а из комнаты не выходил. Рейвен не показала вида, насколько была оскорблена и пристыжена столь неподобающим поведением, даже не прошла проверять, правда ли сказанное. Только приподняла бровь, мол, ладно, молодец, и ушла. Сейчас она стояла в дверях кабинета, раздраженная настолько, что сама не замечала, как ее кожа то становилась чешуей молочного цвета, то обычной гладкой человеческой, а в блондинистых волосах мелькали медно-рыжие пряди. Ее желтые глаза упрямо допытывались внимания Чарльза, а желание свернуть ему шею все четче и четче прорисовывалось в голове, ей Богу. Полицейские, приехавшие к воротам школы пару мгновений назад, так и не вышли из машины. Она пошла их встречать, приветливо улыбаясь, обратившись в низенькую темнокожую учительницу, но как только шагнула за порог, машина тут же уехала. — Я жду объяснений, Чарльз. Чарльз вздрогнул, листок письма зашелестел в его руках. Рейвен ни за что бы не подумала, что он не знал о ее присутствии. Или был слишком увлечен полицейскими. Эти телепатические штучки выводили ее из себя. Он забыл стереть дурацкую мечтательную улыбку с лица, часть ее угасания досталась и Мистик. Чарльз безмятежно спрятал письмо в кипу прочих бумаг, сложил руки в замок и нахмурился, якобы непонимающе. Святая, блять, невинность. — Полицейские, Чарльз. Что это было? Это ведь как-то связано с Уорреном, Куртом и Скоттом. Рейвен не спрашивала, не интересовалась, Рейвен излагала факты. Она сложила руки на груди, прислонившись к дверному косяку. Чарльз замялся, глянул в сторону и улыбнулся. — Ты всегда была очень умной и догадливой, дорогая. Я даже не сомневался, что рано или поздно ты догадаешься. — Рано. Я сразу догадалась. И не подхалимничай, Чарльз, это не шутки. Ты понимаешь, какое сейчас шаткое положение у мутантов после всей этой истории с Апокалипсисом? Люди и без того в дерганной панике, южная часть Нью-Йорка до сих пор в руинах, малейшие проколы — начнутся гонения. Если они узнали, что это наши студенты, ты представляешь, какой будет скандал? — Особенно когда они только начали мне доверять, да-да-да. Он прочитал ее мысли, засранец! Рейвен прекрасно знала это лицо, еще с детства отлично помнила. Он самый умный, умнее всех на свете. Ему очень скучно слушать эту убедительную речь, потому что, во-первых, он все еще самый умный, во-вторых, он знает ее наперед, в-третьих, она ни капли не убедительна. Давай, попытайся, говорит это лицо, эта снисходительная улыбка и сияние синих глаз. Но Рейвен знает, как с этим справляться. Она просто говорит одно и то же разными словами до тех пор, пока Чарльз не начинает отвлекаться на пейзаж за окном, кусать губы, постукивать по подлокотнику кресла и в нетерпении откидывать с глаз выпавшие из шикарной прически пряди волос. Упс, ошибочка — нет ни шикарных волос, ни уж тем более просто прядей. Чарльз свирепо на нее глянул взглядом очень уставшего от однотипных шуточек человека. Рейвен внутренне возликовала и пошла на таран. — Где Уоррен? — Заранее прошу прощения, но я не могу тебе этого сказать. — Где Скотт? — Дома. Он действительно болеет, поэтому задерживается на пару дней. И Курт тоже… Болен. Симптомы немного схожи, но болезнь другая. Думаю, скоро они появятся здесь. — Я надеюсь, что ты не будешь брать ответственность на себя за этого крылатого идиота, — Рейвен немного помолчала, прежде чем предостерегающе сощурить глаза. — За одного идиота ты и так положил свою жизнь, наверное, хватит, оставь это дело другому моральному идеалисту. Ага. Одного такого харизматичного, покоряющего металл. — Что ж, ты почти права. Я сказал полицейским, что они под домашним арестом полностью под нашим попечительством. Рейвен кивнула, а потом замерла, осмысливая сказанное. Чарльз изменился в лице, будто бы прикусил язык. Под ее диким взглядом он с самой наиглубочайшей мыслью на лице потряс пустую кружку без жидкости, даже перевернул ее вверх дном, хмыкнул и напряженно улыбнулся. — Может, по чашечке чая? Я заказал совершенно особенный и изумительный индийский чай с пряностями, тебе он должен понра… — Чарльз Френсис Ксавьер, что ты наделал?! Господи, почему ты всегда… Она не договорила, сорвавшись на злобный рык. Ее понесло, Рейвен заметалась по комнате, готовая крушить все и вся. Наверное, их ругань оказалась слишком громкой, потому что на звук пришел МакКой, при своих габаритах умудрившийся быть незаметным, не скрипнула даже половица. Он сначала скромно стоял в сторонке, Рейвен вообще не заметила его присутствие только когда широкая когтистая лапа легла ей на предплечье, успокаивая и удерживая на месте, Рейвен дернулась в сторону. — Возвращай их немедленно, — смерив их обоих взглядом пожелтевших глаз, она скинула чужую руку с плеча. Чарльз ей не отвечал. Даже не мотал головой. Только смотрел долго и пронзительно, как умеет только он. Хэнк не издавал ни звука. Рейвен подумала, что Чарльз просто не знает, о чем говорит и что творит. Она вспомнила Алекса, которого держали в тюрьме, а это лучшее, что могло случиться с Уорреном, Скоттом, Куртом и, Рейвен просто уверена, Питером, потому что тот никогда не пропускал затею любых уровней опасностей и безрассудства. Она вспомнила все это множество лабораторий, пластиковую тюрьму, Эрика, проведшего в заключение столько лет, вспомнила, как сама меняла сотни лиц за день, убегая от камер, патрулей и случайных очевидцев. По изменяющимся взгляду Чарльза она понимала, что он все это читает. Рейвен позволяла читать. — Ты представляешь, что они сделают с Куртом? — тихо сказала она, не разрешая себе думать дальше дозволенного, заволакивая от Чарльза ненужные воспоминания и мысли. — Если Уоррена еще можно держать в четырех стенах, что они сделают с ним, когда узнают о его способностях? — Рейвен, я не могу их вернуть. — Не можешь или не хочешь? — Дай им шанс. Я слежу за ними, дорогая. Правда. Как бы тебе не казалось по-другому. С ними все хорошо. Чарльз убедителен. Чарльз пронзителен. Она ненавидит такого Чарльза. — Шанс им дать, — усмехнулась Рейвен, отворачиваясь от него. Шанс на что? Погубить свою жизнь? Она даже не понимала, зачем им нужно было сбегать, прятаться и все это вытворять? Как будто бы так сложно попросить помощи у них, взрослых опытных людей. — Действительно, Рейвен, будто бы так сложно прощать и просить, — в тон ей сказал Чарльз, Рейвен предпочла сделать вид, что не заметила веселья в его глазах. — Ладно, просто поверь мне, если дело начнет принимать действительно опасный оборот… — Уже приняло, Чарльз. Полиция. — Но хотя бы не стадион и не стертые в пыль города, — проворчал Хэнк. Рейвен даже не знала, что он все еще в кабинете. —… если примет опасный оборот, то я сразу все пресеку на корню. Обещаю, дорогая. Рейвен уже не могла видеть эту всезнающе-благосклонную улыбку. Она даже знала его мысли, слышала их так явно, будто бы на мгновенье сама стала телепатом. «Как будто бы ты не вне закона, будто бы ты невиновна ни в каких преступлениях». Виновна. Поэтому и знает. Поэтому все для себя решила также твердо, как решил Чарльз. — У тебя всегда была поразительная способность стремиться спасти тех, кто сам же тебя и погубит, — говорит она, уже стоя в дверном проеме, оборачиваясь через плечо и хмуря брови. — Теперь ты еще и обучаешь этому детей. И плевать, что ее можно было бы записать в тот же самый список. Даже не так: лучше, если включат ее в этот список, назидательный список. Преподобный Чарльз, святой, уже не пьющий, добропорядочный владелец поместья-школы, предоставляющий приют любому заблудшему мутанту, разъясняющий людям, что они не опасны и могут жить в мире, раз за разом дающий шанс одному и тому же ублюдку… Он очень бесил Рейвен, которая уже не могла никому так доверять. — Погоди, — окликнул ее Чарльз, вдруг встрепенувшись. Она непонимающе повернулась к нему, глядя на расширенные глаза и приоткрытый рот, который тут же разразился смехом. — Это ты что, процитировала Гюго? Чарльз смеялся, а ей было не смешно. Она схватила первую попавшуюся с полки книгу и запустила в него, хоть и не целясь. Через пару дней в школу явился Курт, целый и невредимый, приехавший вместе со Скоттом и его отцом. Он был почему-то уставший, будто бы замотанный и загнанный, немного нервный и помятый, но в целом невредимый, улыбающийся и обыкновенный. Ей было легче видеть его в школе, где не было этого странного Уоррена, за которым тот почему-то бегал, где ему ничего не угрожало. Но тем же вечером она поймала себя на мысли, что больше ему не верит.