Тихое небо

Он давится водой, залепляющей легкие, и выныривает из сна, как из омута. Горло обдает горечью, и Солдат закашливается, чувствуя, как брызги жидкости разлетаются во все стороны. Внутренности дерет, скручивая узлом, и язык онемело сохнет, словно он долго держал рот открытым. Мне не должны сниться сны, думает Зимний, мне не должна сниться смерть, которая не случилась. — Кошмары мучают? — раздается над головой, и Солдат вспоминает, где он. Что он тут не один. Задрать голову получается с трудом, сфокусировать зрение тем более, но тело ощущается легче и покорнее, и он справляется, пусть медленней, чем обычно. Рассветные лучи забираются в помещения, освещая пылинки, медленно кружащиеся в воздухе, и звук мягко пружинящего под огромными крыльями воздуха, пока Уоррен спускается к нему с верхних балок, заставляет окончательно расслабиться, отсылая страшный сон прочь. Солдат успокаивается, тяжело выдыхая, и обтирает лицо ладонью: правая рука слушается и почти не болит, и это хороший знак. Он проспал достаточно, чтобы поджили самые страшные раны. — Свалился вчера неудачно в воду, — зачем-то делится он. Голос со сна сиплый и противный, но Солдат не помнит, когда разговаривал так много последний раз, поэтому размыкает губы снова. — Чуть не утонул. Руку сломал. — Тебе нужны бинты, чтобы ее зафиксировать, и лекарства какие-нибудь, я не знаю, что нужно делать в таких случаях, — крылатый осторожно подходит ближе, и Зимнему наконец удается рассмотреть его детально с ног до головы. Уоррен выше, чем он сам, но тонкокостный — на чем только крылья держатся. Волосы светлые, что лишь еще больше делает его похожим на ангелов того бога, в которого Солдат не верит, глаза настороженные, голубые, а взгляд пронзительный — хоть сейчас кидайся вымаливать грехи, прикладываясь лбом об пол возле чужих сапог. — Само заживет, — вместо всего, что крутится в голове, говорит Солдат, неотрывно глядя на крылья, на изувеченное левое, на пышное, огромное, белоснежное правое. — Кто тебя так? Он не спрашивает: «Откуда ты такой?», не спрашивает: «Как ты живешь таким?», просто поднимается, подходя ближе, кожей чувствуя чужое сопротивление, чужой страх, но Уоррен не отступает, совсем по-детски вскидывает подбородок, складывая руки на груди, мол, давай разглядывай, мне не стыдно. Я такой какой есть. И есть в этом что-то, что ускользает от Зимнего, какая-то мысль, которая крутится, мельтешит в сознании и не дается в руки, как ни пытайся ее поймать. Руки. Его собственная рука, такое грозное оружие, отвратительное во всей своей смертоносности. Как ему жить теперь, когда он наконец свободен? Не снимать перчаток, носить многослойную одежду, лишь бы не выдать себя, случайно задев кого-то? Вечно прятаться за толстовками и куртками? Уоррен вздергивает бровь, словно услышав его мысли. Дергает искалеченным крылом, придвигая его поближе, и Солдат замирает, разглядывая смятые почерневшие от огня перья. Собственное плечо отдает болью, словно из чувства солидарности, и лишь только этим чувством можно объяснить то, что Зимний делает в следующую секунду. Он стягивает толстовку, замирая под чужим напряженным взглядом, скользящим по его плечу: по сетке шрамов, по стыку металла и кожи, по уродливым меткам от самой шеи до нижних ребер. Крылатый неопределенно двигает челюстью, словно не решается задать вопросы, как сам Солдат минутой ранее, а после скашивает взгляд на собственное левое крыло. — Это самая дурацкая встреча в моей жизни, — делится он, и Солдат с ним согласен. Оба искалеченные на левую сторону, оба бегущие от чего-то или кого-то, встретившиеся случайно на заброшенном складе — совпадение, слишком похожее на издевательство. Зеркальное отображение боли без возможности ее унять. Солдат делает шаг, слыша, как шелестит, расправляясь, крепкое здоровое крыло. Если боль не унять, ее можно хотя бы облегчить, поделив на двоих. Его руки дрожат, когда он касается опаленных перьев. Смять крыло, переломав полые косточки, проще простого, но Солдат устал от боли: причинять, терпеть, мириться; и попытка не быть грубым кажется нелепой — и самой правильной. — А ты? Тебе нужны лекарства? — он разглядывает проглядывающее из-под съежившейся сожженной кожи мясо и чувствует себя виноватым, словно это он собственноручно причинил мальчишке боль. — Я могу достать что-то. И еду. Что ты ешь? Он поднимает глаза и натыкается на чужую ухмылку. Взгляд у Уоррена по-прежнему недоверчивый, но ведь и его собственное лицо не то чтобы излучает дружелюбие и щенячью радость. — Я человек, Брок, — говорит ему ангел и тянется к карману, вытаскивая несколько купюр, — пара хот-догов будет отличным завтраком.