Тихое небо

Первое, о чем он думает, придя в сознание — собственные нелепые мысли, даже жалость к Кеннету, якобы обреченному таскать на себе эти огромные крылья, потому что то, что Уортингтон дотащил его самого, гору мышц и железа, на своих тонких руках на второй этаж до спальни дает ему понять, насколько пацан силен на самом деле. Мутант или как их там? Стив тоже был сильным, несмотря на то, что весу в нем было килограмм пятьдесят, а любая авоська из магазина казалась неподъемным со стороны грузом. Был сильным и справлялся, молча и не жалуясь. Упертый сопляк Роджерс. Кто такой Роджерс? Головокружение отступает, оставляя лишь ноющую боль в висках и шум в ушах, мешающий ясно слышать. В комнате темно, и за это тоже стоит поблагодарить Уоррена. Барнс медленно разлепляет веки, вглядываясь в полумрак и обнаруживая целый поднос, заставленный блевотной на вкус и вид фасолью, остывшим чаем, кофе, водой — чем угодно и горой лекарств, громоздящейся посередине. Курица-наседка, улыбается про себя Джеймс, представляя, как Кеннет приносит ему еду и напитки, даром что крылатый. Но чужая забота греет так, как никогда — горячий душ после криокамеры, и засыпает он снова со спокойным сердцем. — Проснись и пой, — раздается над ухом, и если бы не мгновенная реакция, лежать бы Кеннету сейчас на полу со свернутой шеей. Стальные пальцы клацают, разгибаясь, и Уоррен демонстративно задирает подбородок, показывая, что нет, он, конечно же, не испугался, а вставшие дыбом перья это так, издержки крылатой жизни. Растопорщил высушить после душа, и никак иначе. — Прости, — все равно сипит севшим после сна голосом Джеймс, чувствуя себя виноватым. — Ты же говорил, что проспал кучу лет, как ты можешь опять спать? — дразнит Уортингтон, с отвращением наблюдая, с каким удовольствием Барнс поглощает мерзкую фасоль. — Программа сбоит, — с самого пробуждения Баки раздумывает над тем, что произошло, и не понимает ни капли. Слишком долго вне криокамеры? Слишком долго без обнулений и приказов — и программа «Зимний Солдат» переписывает сама себя, запуская самоуничтожение? Иначе откуда эти головокружения и носовые кровотечения, откуда эта слабость? — Может, просто память возвращается? — то, как много знает о нем Уоррен, кажется неправильным и одновременно с этим чертовски важным. Погибни он завтра, и хотя бы один человек в мире вспомнит его не убийцей, а храпящим на диване под монотонный шум телевизора молодым мужчиной, ненавидящим фасоль. — Даже если и так, я ничего не могу вспомнить, — Барнс откладывает ложку в сторону и касается пальцами ноющих висков. — Ни единого события. Только ГИДРа, только задания, какие-то обрывки разговоров, какие-то данные, места, где я никогда не был. Тот, другой я. Живой, — добавляет он, чувствуя, как на место головной боли приходит душевная, которой он был лишен все эти годы, и не сказать, чтобы он скучал по ней безмерно. Невыносимая, саднящая боль. Как рана, которая никогда не заживает. Так суставы ноют на погоду у стариков, так режет взгляд металлическая рука, с каждым новым днем становящаяся все более чужеродной. — Потренироваться не хочешь? — внезапно спрашивает Кеннет, и Джеймс понимает, что выражение его лица не укрылось от сидящего напротив крылатого. — Хочу, — у него нет сил на тренировку, но валяться в постели, позволяя тоске по чему-то, чему нет названия, сжирать себя с потрохами, Барнсу хочется и того меньше.