Тихое небо

Баки возится с ним, как с маленьким, но на этот раз Кеннет терпит без возражений. Они разминают его крыло методично и осторожно, делают вместе дурацкие упражнения, а взлетать Джеймс разрешает ему не выше десяти метров, удерживаясь в воздухе не дольше полутора минут. — Я могу летать нормально, — ощеривается в одну из таких разминок Уоррен, — хватит заставлять меня делать все это дерьмо. Но одна-единственная барнсова фраза вынуждает его заткнуться и послушно продолжить медленно размахивать крыльями. — Мы можем полетать, если хочешь. Разумеется, Уортингтон не хочет. Еще свежи воспоминания о падении Джеймса по его вине, об его ранах и измазанном кровью лице. Они так и не обсудили этот метод «лечения», но чисто вымытое лицо Барнса сказало все лучше него самого: неужели ему было брезгливо настолько, что побежать отмываться стало первым, что Баки сделал, едва очнулся. Сбросил чужие крылья и умчался на второй этаж, запершись в душе до самого обеда. А после разговаривал о чем угодно, кроме того, что между ними произошло. И даже не поблагодарил, словно Уоррен и не изрезал ради него руки, добровольно и не задумываясь. — Где витаешь? — Джеймс подходит ближе, осторожно толкая его в плечо и вынуждая вынырнуть из собственных мыслей. — Ты даже спасибо не сказал, — на лице Уортингтона написана такая обида, что Баки не сразу находится с ответом, долго не понимая, за что должен был благодарить. А когда до него доходит, он не сдерживается и растягивает губы в улыбке. — Ты меня едва не убил, за это мне тебя благодарить? — поднять руку, чтобы потрепать чужую макушку, оказывается настолько естественным жестом, что Солдат делает это до того, как сам осознает, что сделал. Уоррен выглядит удивленным, но даже выражение его лица не идет ни в какое сравнение с удивлением на лице самого Барнса. — Ты умчался отмываться, едва глаза открыл, — бормочет Уортингтон себе под нос, но Джеймс, разумеется, слышит. — Я не… — вспоминать этот момент болезненно, но то, что он не рассказал Кеннету причины своего поведения, теперь кажется действительно неправильным. — Я очнулся, увидел себя в крови и немного потерял связь с реальностью. Вспомнил не то, понимаешь? Кеннет прощает быстрее, чем сообщает об этом вслух. Сопереживание растекается в его взгляде, и Барнс продолжает: — Словно это какая-то миссия. И ты рядом неподвижно скрюченный, я испугался. Просто испугался. Потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что мы в реальности, а ты в порядке, — на последних словах на губах Уоррена расцветает улыбка и хмурое лицо становится радостным, даже крылья возбужденно трепещут, словно Уортингтону не терпится вернуться к разминке, что он и делает, радуя Солдата собственным энтузиазмом. Как щенок, думает Джеймс, как маленький довольный внезапной лаской щенок. Когда он касается чужого затылка, ероша волосы снова, жест выходит привычным, приемлемым и родным. Уоррен тянется под ладонь, и его довольное лицо рождает ответную улыбку на лице Баки. Одеяло остается сиротливо лежать в кресле, потому что, не спрашивая разрешения, крылатый молча садится возле дивана, расправляя крылья и накрывая ими Зимнего с головой. Перья лезут в лицо, и Джеймс пытается выглядеть недовольным, но все-таки начинает смеяться раньше, чем успевает выказать притворное раздражение. Они смотрят какое-то старое кино, и Уортингтон умудряется достать его вопросами о том, было ли когда-то такое, словно Баки помнит хоть что-то о своем довоенном прошлом. Палец-коготь цепляется за его собственный, пока его живая рука перебирает белые перья, механически, но очень умиротворяюще, и вечер выходит почти домашним. Разве что Джеймс старается не вспоминать, что это не его дом. А Уоррен — что Баки уйдет рано или поздно и привязываться к нему не следует, и плевать, что, кажется, он уже привязался вопреки любым внутренним страхам и опасениям.