Тихое небо

Кеннет не спрашивает себя, сможет ли простить Солдата, для подобных вопросов еще слишком рано, но факт остается фактом: эта боль такая же сильная, как и желание снова увидеть Джеймса. Позволить ему объясниться. Позволить попросить прощения и простить, разумеется, в конце концов простить. Иначе как объяснить побег из больницы и отчаянные прятки по всему городу в попытке замести следы по пути в доки на склад. Он не смотрит на левое крыло, тошнота при взгляде на обрубок подкатывает к горлу, и алкоголь — его единственная еда и лекарство за последние сутки — грозится выплеснуться наружу. От боли то и дело темнеет перед глазами, но наделивший его крыльями не дает ему блаженного обморока, и Кеннет терпит, снова терпит, хотя понимает, что на этот раз крылья не заживут. Понимание этого снова и снова лишает сил, которых не остается даже на слезы, жгущие веки изнутри. Если бы Джеймс был рядом, пережить все это было бы легче. Если бы не Джеймс, все это не пришлось бы переживать. Он появляется из ниоткуда, мутант, читающий в его сердце и знающий те слова — единственные слова — которые могут отвлечь его от переживания адских мучений. Он не видит его лица: перед глазами все расплывается от выпитого и выплаканного, но голоса достаточно, чтобы агонизирующий разум утих, словно под действием седатива. На что пойдет тот, кто желает избавиться от боли? На смерть. На предательство. На что угодно. Желает ли Кеннет избавиться от нее? О да, разумеется. Смех выходит надрывным, воющим, таким, чтобы чертов проповедник, явившийся сюда утешить того, чье утешение осталось лежать кусками мяса на крыше, услышал каждую грань отчаяния, топящего чужую душу. Избавить от боли? О, Уоррен знает одного, кто мог бы, но этого человека нет рядом. Этого человека вообще больше нет. Лишь машина, хладнокровная машина для убийства, не делающая отличий, кто перед ним: друг, враг или тот, кому он поклялся не предавать и не делать больно. Наверное, Уортингтон даже завидует, да-да, завидует: имей он подобный переключатель, вряд ли что-то в этом мире имело бы для него ценность. А небо, что небо? Холодная, равнодушная бирюза, путь в которую отныне навсегда заказан, и все на этом. Они преклоняются перед теми, кто умеет уничтожать. Так говорит мутант, и свобода, которую он дарует в доказательство, сродни бесконечному перемалыванию крыльев в лопастях вертолета, на которое его обрек тот, кому Кеннет доверял больше всего на свете. Но пустота, которая остается после, оказывается лучше любого неба. Стальные крылья не весят ничего, прочные и неразрушимые. А белые нелепые перья пусть остаются тем, кто боится ночных кошмаров.