***
В лагере пасмурно и оживленно. Сто седьмой спасен. Парней латают, поздравляют, кормят. Допрашивают Барнса в третий раз. Мечется меж командным пунктом, собственной палаткой и лабораторией Говарда Старка «Капитан Америка» Стив Роджерс. Герой Америки и бравый капитан. Уныло зелен хаки, сырость каплет с елок. Баки по нраву вековой лес Австрии, хоть и плохое место для пехоты — хуже Италии, однако, ничего и быть не может. Все зелено и серо, и как яркий флаг трепещет Капитан Америка на сорванном плакате в глупой своей форме. И Баки сам не знает, для чего сорвал. Оригинал бесит не меньше, куда больше. Барнс ходит близко, Роджерс друг, иначе им нельзя. Барнс держит руки при себе. Не может прикоснуться. И смотреть не может. Это так странно — ненавидеть Стива. Ни за что. За то, что тот просто изменился. Раньше он мечтал. — Какой он, этот парень? — спрашивает Дуган. — Выглядит так, словно родился с золоченой ложкой в заднице. — Ага, — смеется Баки. И качает головой. — Он не такой. Он, как и я, из Бруклина. И он хороший парень. Храбрый, словно черт, и умный, умней всех, кого я знаю. Вечно нарывается, если пойдете с ним, то будет очень жарко. Но можешь на него рассчитывать. — А сам? — спрашивает Морита. Баки старой бруклинской привычкой заламывает бровь и кривовато усмехается. Слово сержанта что-то еще значит, надо же. Но это ненадолго. Если Стив не изменился внутри так же, как снаружи — скоро они последуют за ним куда угодно, и не важно, есть ли с ними Баки. Барнс не против. Он понимает их, наверное, как никто. — Что «сам»? — осматривая свитер, спрашивает он. Нет, эту тряпку уже не спасти, нужно в снабжение. Найти там что-то поприличнее, как члену специального отряда теперь можно одеться и не по уставу. Форма хороша только на танцах, а к наступающей зиме лучше бы было раздобыть трофейного шмотья. И новую винтовку. Это к Старку. И для парней оружия, ага. — Ты сам-то пойдешь с нами? — спрашивает Дуган. У Дам Дама взгляд очень спокойный — старый солдат, многое повидал. Что ему выпендреж какого-то там сопляка-сержантика, он Баки видит, кажется, насквозь. Или считает так. Думает, Барнс завидует приятелю. Как-то ворчливо даже утешал, походя сжав плечо: «Что скис, герой?». Не знает ни черта. Никто из них не знает, идиотов. Баки смеется, мрачновато, но по-доброму: — С вами? Я видеть ваши рожи не могу! Ну вот еще. Солдаты, рассевшиеся или вставшие вокруг, тихонько переглядываются. Баки отбрасывает свитер в сторону — на тряпки, чтобы чистить пряжки, еще хватит. Он ухмыляется парням: — Я пойду с Роджерсом. За кем еще. Хоть в ад, но главное — до самого конца. Конечно, все они идут за ним — все те, кому неймется, самые лучшие и самые упрямые бойцы. Барнс слышит это от своего столика, видит их ликование, видит, как Стив заказывает пива — так спокойно, что это больше не попытка рядовых проверить как у нового их командира с гонором, а просто в самом деле щедрый командир угощает отличившихся бойцов. Хороший командир. У прежнего Стива, без широченных плеч и шести футов росту, не вышло бы так запросто проделать этот номер. Нет уж, раньше бы его приняли за неудачника на побегушках у компании здоровых лихих ребят, и несмотря на то, что у Роджерса всегда было достоинство. Нелепая фигура и нелепый вид портили ему жизнь, словно все силы, отмеренные человеку, Стив вложил в дух. А что осталось от того — во взгляд. Сколько раз думал, что Стиви не этого достоин? Просил? Да. Когда Роджерс подходит, Баки хочется немного отодвинуться. Он утыкается в стакан, пьяно смеется, смотрит на дно, скрытое золотистой рябью огненной воды. Осталось на полпальца. — Ты пойдешь? Он должен был спросить. Странно, он думает, Баки может ответить что-нибудь другое? Барнс заставляет себя повернуться. Стиви. Стив. Черт побери все, где же его Стив? Он понимает, что случилось, нет, серьезно. Больше уже не думает, что сходит с ума, как какое-то время — там, на заводе. Роджерс объяснил, и Шмидт примерно, в общих чертах, в этой их небольшой драчке с капитаном — тоже, подтвердил. Гребаный Капитан Америка. Стив Роджерс. Он еще в Бруклине не бегал от беды. Ему без разницы, какого уровня подонок, насколько он сильней, что он способен сделать с живыми, неплохими, в сущности, людьми. Барнс представляет Стива там, на столе Золы. —…был слишком туп, чтобы вовремя убежать, — слышит он голос, свой собственный, задумчивый и блеклый. В его воображении Стив все еще задохлик, и он не может ничего сделать с собою. — Я пойду за ним. У капитана Роджерса крепкое и широкое запястье. Баки смотрит на его руку, через силу смотрит на его плечи, на лицо. Даже лицо другое. Красивый черт. Стив тоже был красив. Баки ревнует. Это глупо, гадко. Ему все кажется, что его Стива у него попросту отняли. А этот Капитан Америка встал между ними. Ревновать Стива к его же собственному телу, просто новому. К жизни его, к мечте любимой, сбывшейся. Что же ты за болван, сержант Джеймс Барнс, что за ублюдок. Почему ты хочешь, чтобы все было так, как было — письма Стива, воспоминания о его жестком взгляде, упрямстве у него в глазах, о поцелуях его — не девичьих губах, не мягких, не послушных. Этого Стива Роджерса так хочется коснуться, просто чтобы еще раз, лишний раз проверить — жив ли? Жив. Но так противно до него даже дотронуться. Так сложно говорить со своим Стивом, а смотреть — на это вот. — Смотри… По сторонам шепчутся. Боже, что за женщина?! Красавица… И смотрит исключительно на Роджерса. Теперь это естественно. Мэм, да вы леди — так меня отбрить… Ха! Интересно — это сыворотка в нем тоже исправила, должно быть? И нравятся ему теперь, наверное, одни девчонки, как природой-матерью положено? Картер чарующе кокетничает, обещает Стиву танец, разделяет с ним старую шутку Стива про единственного верного партнера. Стивен отвечает. Капитан Роджерс смотрит на нее. — Я невидимка, превращаюсь в тебя, это сон какой-то! — он сам не знает, почему пытается шутить, не важно, не выходит. Но именно в этот момент, впервые, кажется, с их возвращения, он ждет — взгляда, слова, какого-нибудь утешения, скрытого обещания — чего-нибудь, черт, Стиви, хоть чего-нибудь! Ему уже плевать, кто перед ним, он в первый раз хочет поцеловать его, такого — пусть! Потом, уйдя из бара, хоть прямо сейчас, он хочет!.. От дружеского хлопка капитана по плечу Барнс даже не коробится. У нее кто-то есть, Стиви? Ну надо же. Еще бы. Они садятся снова, говорить, как и положено друзьям. Рядом с ним Роджерс. Живой, здоровый, радуйся. Мечта любой девчонки. Нашел единственную и пошел на фронт — и выживет, должно быть. Радуйся же, ублюдок. Баки Барнс смеется и шутит с другом — наконец признав его, такого, каким и был. Просто немного больше. Хочется пьяно плакать, как по умершему. Стив.***
Стив стягивает свой костюм устало. Это даже странно. Он теперь может вынести, наверное, все что угодно. Может пробежать Австрию или Польшу из конца в конец, а то и всю Европу. Может не спать неделю, может дышать гарью взорванного завода с химикатами. Все может. Но иногда наваливается такое оцепенение на чувства и на мысли. И на руки. Стив уже целую минуту возится с тем, чтобы не порвать, а расстегнуть все пряжки портупеи. Если порвет, придется щит таскать в руках, а это не всегда удобно. — Дай-ка, — Баки отводит его руки, смотрит, так и сяк крутя нагрудный ремень, потом достает нож и что-то поддевает. Замок уныло щелкает. — Полегче с ним, ты слишком надавил, когда застегивал, Стив. Больше нежности, а то расплющишь на хрен. — Хватит ругаться, Бак, — устало просит Стив. Тот только хмыкает, конечно. Он всегда ругался, парень из Бруклина, отличник и мастак, бывало, подрабатывавший в доках, пока не нашел место на одной из фабрик Старка. Но тогда его ругань звучала как-то… веселее, что ли. Бак разбивает их палатку. Здесь можно поспать, пока за ними не придет отряд, можно даже обоим. Погони нет, никто не потревожит. — Давай-ка вместе, — Стивен заставляет себя подняться. — Ты не должен делать все это. Друг лишь отмахивается: — Я вообще-то твой сержант. Именно это делать я и должен. Снабжение, администрация, забота об офицере, Стиви, ну ты знаешь, все такое. Роджерс невольно улыбается: — Тогда ты был моим сержантом еще дома. Дом. С каждым днем о нем приятней вспоминать. — Лапника наломай, капитан, если уж неймется. Стив идет в лес. Вот кто из них двоих действительно устал — так это Баки. Стив думает, что все, чего он хочет, должно быть, это рухнуть поскорее и проспать до самого утра. Ему не до мечтаний о старом добром Бруклине, он только недавно ушел с линии огня, куда его опять притащил Роджерс. Проникнуть на завод было непросто, и это Баки снимал часовых — сперва винтовкой, потом ножом, быстро и тихо, опуская мертвых на землю в темном уголке почти заботливо. «Нежнее, Стиви». Это его Бак. «Нежнее», говорил он, обучая Стива, как ухаживать за девушками. Он шипел «нежнее» и смеялся, когда Стив промывал свежие ссадины, полученные потому что Роджерс вечно нарывается, а Барнс не позволяет ему в одиночку огребать. Нежность это во многом вообще его черта, Баки умеет разбирать винтовку с нежностью, с нежностью братской материт Коммандос, если те мешкают, он убивает даже — аккуратно, с нежностью. И так же целовал. Стивен за всю разлуку с Баки не скучал так, как сейчас, когда Барнс разбивает ему палатку и расстегивает портупею, поддерживает должную субординацию в отряде и прикрывает со спины. «Я так скучаю, Бак». Роджерс не знает, что случилось. Ему плохо, хотя он уважает выбор друга. Но ему хотелось бы понять. Лапник пахнет густо и вкусно, на ветвях смола. Стив вымещает настроение на ветках, ломает их, роняет вниз, на землю. Можно шуметь, они на славу постарались с Баки, и опасности привлечь фашистов шумом нет, остатки ГИДРЫ вокруг бывшей базы ребята выбьют еще до утра. Проносится по стволу ели белка, испуганная треском, и, не разобрав, где безопаснее, прыгает на его плечо. Стив замирает, чувствуя, как щекотно крутится зверек. — Стив! — окликают снизу, как-то осторожно. Роджерс оглядывается — там Баки, он ступает крадущимся медленным шагом и в одной руке сжимает свою винтовку, на плече приклад, в другой — щит Стива. Вверх, куда залез в азарте капитан, пока не смотрит. — Эй, ты здесь что, медведя повстречал? — зовет сержант, и голос слишком беззаботный. — Треска развел, как будто всех парней решил уложить спать на мягком… О. Он наконец подходит к ели, где Стив обосновался с белкой, смотрит вверх, потом опять на гору веток: — Вижу, что так и есть. Роняет щит, закидывает за спину винтовку и подхватывает лапник. Баки всегда настороже теперь. Всегда. Это война и плен, Стив понимает. Сам он все еще может любоваться белками, а Бак… Бак изменился, пока Стив плясал с кордебалетом. Не его вина, он делал все что мог, правда, пытался. Но Баки без него прошел свой ад. Стивену кажется иногда, что частица Баки так там и осталась. Белка поспешно прыскает с плеча, испуганная вздохом Капитана. — Джимми, — зовет он в темноте, когда они уже устроились, и лапник мягок, шерстяные одеяла холодны, но Баки все равно дрожит чуть в стороне, хотя теплее было бы у Роджерса под боком. Куда теплее — Стив теперь не мерзнет. — Что, Стиви? — спрашивает Джим чуть погодя, и голос у него какой-то тусклый, от усталости, должно быть. — У нас все кончено, скажи? — Стив закрывает глаза, словно ребенок, он боится боли. Все же спросил. Все очевидно в общем-то, но ему кажется, такие вещи стоит обсудить. Когда-то Бак решился с ним поговорить, когда все началось, Стив ему должен. Глухо пахнет хвоей, овечьей шерстью, талым снегом. Баки осторожно, иначе и не скажешь, дышит. И молчит. — Я просто хочу знать, что верно понял, — говорит Стив. Он хочет как-нибудь помочь ему. Он хочет побыстрей это закончить. Он хочет знать причины. Хочет не надеяться: — Ты просто… Но он даже не знает, как сказать. Баки не избегает его, он, наоборот, все время рядом, Стив просто не знает, как вообще бы смог справляться без него. Филлипс сухо посмеивается, что идеальные сержанты — редкая находка. Старк шутит, видя Стива одного: «А где твой адъютант?». Но Баки не касается его и не целует больше. Да, армия, казармы, тесный штаб, палатки вечные, общие душевые — все как на ладони, нельзя позволить, чтобы кто-нибудь узнал. Но у них были целые часы только вдвоем, никто бы не увидел. Баки говорил с ним и шутил, но никогда теперь не трогал иначе, чем обычным дружеским хлопком да хваткой за плечо. Стив не настаивал сначала, потому что — боже, он только что из плена, его пытали, вряд ли он настроен на что-нибудь. Но наконец настал момент, когда все отговорки стали невозможны. — Да все нормально, Стив, — внезапно отвечает Баки. В его голосе легкая и фальшивая улыбка, дружеская мягкость: — Эта британочка, наверное, действительно особенная. Редкая красавица. И втюрилась в тебя еще до сыворотки, как я слышал — Филлипс ее дразнит. Сто очков в ее пользу, Стиви, — говорит он и садится, нашаривая у себя в кармане папиросы. Прикурив, медленно выпускает дым в сторону выхода и повторяет, добродушно и устало: — Все нормально. Стив тоже садится, разглядывает профиль в темноте, после яркого пламени от спички глаза вновь должны привыкнуть. Папироса тлеет ровно, порой вспыхивает затяжкой, позволяя разглядеть усталое лицо. Баки не улыбается. — С чего ты взял, что у меня есть что-то с Пегги? — спрашивает Роджерс. Баки затягивается быстрей, чем собирался, немного судорожно, огонек подрагивает: — Брось. Она же кинулась к тебе, едва мы вошли в лагерь. И дальше, Роджерс, я же не слепой. Это хороший выбор, Стив, — он давит сигарету пальцами, старается обжечься посильнее. — Ты ждал такую, как она, я знаю. Стивен молчит и слушает его, едва может поверить. Баки начинает нервировать его молчание, наверное, он заполняет тишину потоком слов, он поступал так раньше, когда война и плен еще не сняли с него его сияющую легкомысленность и наглость, не смыли тщательно скрываемую молодую неуверенность и робость, не меньшую, чем у его нелепого болезненного друга — иногда. В некоторых вещах. — Это мне нужно было, Стив, я помню. И ты помнишь. Я уговаривал тебя два месяца… — Неправда. — Значит, дольше. Стив улыбается, внутри все словно отпускает, как-то мягко. Трудно поверить, он пытается, не может. Баки молчит, и что-то тоже изменяется в его молчании, в дыхании, во всем. Стив молча ждет. И тогда Баки оборачивается. И спрашивает, напряженно, свистяще: — Я идиот? Он ничего не отвечает. Просто смотрит. Куда-то в темноту, где Баки, не дождавшись ответа, поднимается. Неловко запинаясь о ветки и постель, о собственные ноги, перебирается ближе к нему, садится рядом. Его движения сейчас, словно у зверя, — хищные, звеняще-настороженные. — Стив, — шепчет он просяще, пытаясь опереться о походную постель, лапник под одеялом тут же проседает, и Баки упирается другой — в грудь Стивена, и оба вздрагивают непонятно от чего. Бак дышит ртом, как будто через силу, глубоко. Сглатывает и просит: — Стив. Просто скажи мне… если я неправ… Ладонь давит на грудь, Стив поддается, откидывается на одеяло. Баки словно тянет следом за ним, и он склоняется, дышит еще быстрее, глаза блестят в кромешной темноте. — Да, Баки, — говорит Стив и понимает, что дышит в такт с ним, тяжело и часто, как будто пробежал всю Австрию и Польшу, как будто собирается рыдать. Как будто занимается любовью. — Да, Баки Барнс, ты форменный болван. Баки целует тут же, губы горькие и пахнут хвоей, веточку жевал, припоминает Стив, губы совсем знакомые, Стив стонет, он голодал по этим поцелуям, по губам. И Джеймс обхватывает его голову ладонями, чуть отклоняется, целует глубже, снова, гладит беспокойными пальцами по вискам, и за ушами, и лицо, и отстраняясь, чтобы поцеловать в лоб, и в щеку, и под подбородком, словно не может просто оторваться ото рта, гладит его подушечками пальцев. Стивен вспоминает, как в Бруклине Баки заставил его как-то облизать каждый свой палец, прежде чем растягивать, и Стив бы ни за что не согласился, так грязно, так унизительно — но Баки делал сам вещи гораздо унизительней, и с радостью, — и Стив теперь прихватывает палец, любой, какой поймается, и это безымянный, Стив думает — вот глупость — о кольце, и ему сладко до горечи, пока Джеймс осыпает его короткими жадными поцелуями и шепчет: — Я дурак, такой дурак, Стиви, прости меня. И Стив вцепляется в холодную ткань куртки на плечах, тянет к себе, и Баки быстро, споро избавляет его от свитера, гладит ключицы тыльной стороной ладони, Стив улыбается, краем сознания он помнит, как Баки нравятся его ключицы, объективно некрасивые и тощие. Баки как-то словно вздыхает в поцелуй, ведет рукою ниже, по груди, ровно посередине, гладит через ткань майки напрягшийся живот, Стив втягивает воздух… и Баки отстраняется. «Не он, не он, это не он», — кричит что-то испуганное, злое в его мозгу. Стиви приподнимается немного, кажется, смотрит вопросительно — не видно ни черта, Баки скорее радуется. Так, в темноте, хоть ненамного проще. Не отдам. Барнс второпях едва не разрывает петлицы куртки, наскоро выдергивает пуговицы. Стив коротко смеется: — Нежнее, Бак, — шутливо шепчет он. Бак улыбается ему в ответ. Голос — и то другой. Но голос — это самое похожее. И к голосу Баки привык уже давно — слова и интонации знакомые, ну разве что куда спокойнее и веселее, может. Барнс рад, что видел Стива за работой, рисующим в азарте, гордым и веселым, может сравнить, узнать, принять теперь его. Но голос — нет, не все. Сержант срывает с себя куртку, свитер и футболку. Зверски холодно, но мысль о том, чтобы прижаться к Роджерсу, коробит. Нырнуть в постель к чужому мужику — вот это каково. Баки склоняется, целует в губы, коротко, одной рукой пытается расшнуровать свои ботинки. Зачем ложился полностью одетым, идиот. Стив тянется помочь. Запах — новое ощущение, а потому тяжелое. Он слишком яркий, крепкий, он другой. От Стива пахло домом, тканью, мылом, углем и грифелем, и медицинским спиртом, и самим Стивом. А теперь знакомый запах — где-то на дне, не ощутить, не вычленить под вкусным, в общем-то, но чуждым запахом мужского пота — более соленым, чем раньше. Может быть, раньше он был с кислинкой, может — нет, ведь Барнс уже не помнит. Просто его тревожит это, словно с ним в постели сразу двое, один родной до разделенных крови, слюны и всего прочего, другой — чужой до судороги в напряженных руках, до лютого желания ощериться, как зверь. Один нуждается в защите. Другой мощный, здоровый лось, не справиться с таким. Барнс знает, что сошел с ума, давно уже. В его безумной голове, теле, привыкшем выживать в лабораториях Золы, орет инстинкт — Стива необходимо защитить, добраться до него, вернуть себе, как хочешь, как угодно. Баки не идиот, он понимает — это и есть Стив. Барнс позволяет обнимать себя за шею, сам проводит рукой по телу Роджерса, тянет вверх майку — он красив безбожно, Баки привык смотреть — общие душевые, что вы с ними сделаете, чувствовать — не может. «Чужое, — стонут его руки, — все чужое!». Где грудь, худая, как стиральная доска, впалый живот, ключицы эти тонкие? Баки ложится на него всем телом, не боясь, как прежде, придушить, нависнуть все равно теперь не выйдет — чтобы ощутить его всей кожей, целует в шею. Под губами тоже по-другому, не так сухо и тонко, или ему кажется, не может уже понять, с чего он взял, что помнит столько подробностей? Стив издает короткий мягкий звук, еще не стон, всего лишь радость. — Это ничего, что все другое? — чуть задыхаясь, спрашивает он. Джеймс вздрагивает — и вцепляется в него. Стив умный, как же мог забыть, если не понял, то еще может догадаться, у него в голосе что-то, какое-то смирение дурное, как раньше, когда он твердил как заведенный, что на него никто и не посмотрит, что Баки может его так не ревновать, что Баки странный, если ему нравится такое. Баки пытается прижать его к себе, так неудобно, слишком большое это его тело, все неловко, Барнс прикасается к его губам опять в потемках, не поцелуем, шепчет, задевая его ртом: — Ничего, Стиви. Все еще хорош. Стивен смеется. Джеймсу не смешно. Он гладит, словно успокаивает друга — не лаская, а оглаживая именно, широкими движениями, согревающимися на его коже одеревеневшими ладонями, расставленными пальцами проводит, обозначая новые границы Стива Роджерса, новые контуры, новую форму для него. — Что изменилось, Джим? — вдруг спрашивает Стивен его на ухо. Еще бы. Кого еще он вообще может спросить? — То есть я понимаю, что… — Губы, — говорит Баки, запрещает себе думать, не дает ему закончить. И он не хочет это говорить, совсем не хочет, это больное для него не меньше, чем для Роджерса его прежнее тело, но он должен. — Губы полнее. Целовать очень приятно, но я помню, что было по-другому. Так не описать. Но ты бы знал, как смотрится. Нижняя челюсть, — он целует Стива в подбородок, — и шея тоже, вот уж теперь будут вешаться девчонки, — и он целует эту шею снова, все еще красивую, но мощную, в местечке у плеча очень тепло. — Про плечи я и говорить не буду, что ли? Сам знаешь… Барнс легко прикусывает. Солоно, и он не знает, изменился ли вкус тоже. Кожа упругая и прежняя — вот тут, именно тут, где скрыты под рубашкой… — У тебя веснушки-то остались? — спрашивает Баки, он просто не может не встревожиться. — Я же не вижу. Ты облез на побережье тогда, помнишь? — Вроде остались, — шепчет Стив, и Баки почти больно от собственной, такой дурацкой радости. — Неплохо бы… — Баки целует его плечи, как он целовал их прежде, трогательные, веснушчатые, острые. Стив ерзает, и Барнс поспешно начинает проверять. Стив все еще любит, когда целуют плечи — а укусы теперь нравятся чуть больше. — Как жаль, что ты уже не доходяга, Роджерс, — разочарованно дразнится Барнс, — щекотки больше не чувствуешь, хихикал как девчонка. — Придурок, — отвечает Стив, немного задыхаясь, как от смеха. — Я же сказал, что я еще припомню, кто тебе разрешал играть на моих ребрах? Щекотка его возбуждала, Баки помнит. Или если прогладить языком, процеловать, прощекотать от подбородка и до паха, быстро, тщательно, не останавливаясь, ровно. Стивен хватает воздух ртом и запрокидывает голову, бедра легонько дергаются, когда губы Баки останавливаются над поясом. — Боже, — Стив накрывает обнимающие руки собственными. — Полегче, Бак, я теперь, кажется, не очень… Не освоился пока. Баки бросает в жар. Он что это, серьезно? — Не очень контролируешь себя? — вкрадчиво спрашивает он. — Не очень терпеливый теперь? — Хватит, — сердится Роджерс. — Брось, — Баки смеется, почти уткнувшись лбом в его живот, обняв его за бедра, он знает, что Стив чувствует вибрацию, Стив стонет, и Барнс счастливо трется о твердый пресс носом, колючим подбородком. — И сколько же раз за ночь ты теперь способен выдержать, герой? — Не проверял, — сухо, обиженно уведомляет Роджерс. Баки приподнимается с него и медленно расстегивает пряжку его ремня: — Не проверял? Как так? А эти девочки с афиш, они красотки. Не может быть, чтоб не хотелось, Стив. — Хотелось иногда. Глупости, Баки, — отвечает тот. Больше не сердится, нет, только не когда Барнс стягивает с него форменные штаны — не трико и то хлеб. — Глупости, — говорит он, — я искал тебя… Сенатор обещал, что рано или поздно пошлет меня на фронт… и ведь послал… Он сглатывает, ему почему-то плохо, Барнс понимает — иррационально, в общем-то, он сам на него сердится. На то, что он не явился раньше, не остался дома — сразу на все. — Друг, ты ведь все равно нашел меня. Они справились со штанами, остаются тонкие кальсоны, и Джеймс облизывается, очень уже хочется. Он поднимается повыше, укрывает их обоих узким солдатским одеялом. — Было больно, — он утверждает, а не спрашивает больше, кладет руку на грудь, бугрящуюся мышцами. — Такие мускулы, должно быть, очень больно. Другие кости… Как теперь дышать? Астматик Стив. — Я задыхался по привычке пару раз, — говорит Стив и наконец кладет свою ладонь на плечо Баки. До того доходит, что до сих пор Роджерс почти его не трогал. — Врачи советовали плавать, помогло. Болезнь осталась в голове, только представь. Барнс улыбается, губы кривятся как-то странно, слишком горько: — Знаешь, хорошо, что меня не было рядом. Я бы струсил, Роджерс. Я струсил бы, отговорил тебя. — Ты бы не смог отговорить меня. И ты бы просто был тогда со мной, когда я там орал. Орал, значит. Подонок. Неважно кто. — Ты видел Шмидта? Знал об этом? — Да. — Храбрый ублюдок, — шепчет Барнс. Он еще помнит шприцы, странные лампы, мерзкий голос Золы. Стив же больным был насквозь, он же привык к боли. Как ему было, если он орал? Так же, как Баки, или еще больше? — И это все, чтобы найти меня? Он говорит так, хотя знает, что не только, еще у Стива есть его страна, гражданский долг — но не сейчас о том ведь. — Можешь обнять покрепче? Руки изменились, знаешь, тоже, — шутливо шепчет он. Стив обнимает, крепко, сильно, больно. — А пальцы нет, — шепчет ему на ухо Барнс. Они находят много изменений еще, много. — Ты был такой худой. Мне нравилось, серьезно, — невнятно признается Джеймс, целуя его ребра. — Хотя кое-что и сейчас неплохо, — бедра и ягодицы под руками — это что-то невероятное, пусть и берет тоска по прежнему, но Стив шипит, жмется и трется о постель, ельник шуршит тихонько. — Я все равно скажу это, прости, Стив: боже, какой зад! Стивен хохочет. Тут же, не выдерживая, стонет, кусая одеяла, левая рука Баки творит нечто не очень-то пристойное. — Просто пять баллов, — Барнс тоже смеется. — Мне нравилось, как было здесь, ты помнишь, Роджерс? — накрывает пах. — Сейчас слегка пугает, вынужден признать. Стив вздрагивает, повинуясь молчаливой просьбе, раздвигает ноги, кошмарно холодно, обоим наплевать, где их второе одеяло, Барнс уже не помнит. — Внутри, наверное, все так же? — предполагает Стив. Это подлый удар. Внутри, конечно, так же. Только его ноги сильней, длиннее — и стройней, чего уж. Не то чтоб Баки было не плевать, но и отказываться от него такого было бы странно. Только эти ноги стискивают, ох ты ж, куда сильней и слаще, почти больно, сложней забросить их на плечи — впрочем, Стив поможет, он выше, но все еще гибкий, как тогда. И стонет он совсем как раньше — жалобно и громко, даже когда пытается молчать. — Еще, — упрашивает Баки, — ну же, громче, мисс Бейкер больше нет за стенкой, Стиви, можешь хоть орать. Они достаточно орали из-за боли. Нужно ему больше, сильней, быстрей, чем раньше — Баки только рад. Он постарается, ради всего святого, для Стива что угодно: — Ну же, капитан, — бормочет Барнс немного заполошно, безумно, нежно, ласково, — еще, Стив. Ветки ломаются с треском и шорохом, они ужасно жесткие, у Стива будут синяки, совсем недолго, в палатке жарко, кожа мокрая от пота. Стив не выдерживает наконец, кричит и гнется, хватается за ветки, Баки, что-нибудь. — Стив, Стиви, мой, — безумно шепчет Барнс. Утром Коммандос появляются на склоне. — Тебя задели, парень? — спрашивает Дуган. И сержант, помятый, непроспавшийся, с потянутым — черти поймут, когда уже — плечом, и, кажется, простуженный, смеется. Смеется свежий, неприлично бодрый капитан.***
Тот парень на соседней койке все еще кричит. Откуда берет голос? Он должен был сорвать его уже давным-давно. Свет. Дайте света, кто-нибудь. Сержанту Барнсу кажется — он помнит его фамилию. Но это ерунда, тот парень вовсе даже не из сто седьмого, скорее всего, Баки его прежде не встречал. Из сто седьмого изначально было еще двое, но они быстро перестали даже хрипеть. И, кажется, дышать. Слишком темно. Сержант лежит и смотрит в потолок, тот высоко, и зал, огромный зал лаборатории не освещен, но Баки все равно пытается разглядывать его, этот спрятавшийся в тенях высокий потолок — есть ли там пятна плесени, оштукатурен ли он вообще? — сосредоточиться на чем-нибудь. На чем-нибудь. Если бы парень на соседней койке замолчал. Но он орет, орет, почти на одной ноте, орет, словно визжит собака, это хуже боли, это еще и страх, и ужас, и в зале воняет рвотой, мочой и кровью. Уберут утром — точно помнит Барнс. Все уберут: и грязь, и вонь. И трупы. Если бы тот, второй, наконец перестал кричать. Очень темно. И невозможно встать. А может быть, он не кричит, только скулит тихонько. За столько часов у него должен совсем бы пропасть голос. Но он орет так, словно его режут вот прямо сейчас, словно ему выламывают кости, словно его жрет дикий зверь, жрет его заживо, и даже это не оправдывает страх, панику в его животном визге, что ж это такое? Что же с ним сделали, они ушли уже часы назад, вечером, они говорили, помнится, об ужине, наверное, сейчас ночь, что же они сделали с ним, что он не затыкается, как будто кто-то может услышать, помочь ему? Никто не сможет к ним придти, для них все кончено. Сержант не может встать, чтобы добить уже беднягу. Он даже голову не может повернуть. Он смотрит в потолок. Тот слишком темен. Он хочет встать. Он скован по ногам и по рукам. Врачи ушли, но пытка продолжается сама. Баки не чувствует себя, встать он не может. Не чувствует своего тела. Кажется, не может даже моргнуть. Он смотрит в потолок. Там, на соседней койке слева, лежит труп. Ему вкололи что-то, всем им вкололи, постоянно вкалывают. И одни быстро, очень быстро умирают, другие… нет, пока еще никто не выживал. Слишком темно. Открыты у него вообще глаза? — Эй! Перекличка! — говорит он. — Перекличка, парни, слышите меня? Давайте, кто живой, пока эти подонки не вернулись! Я сержант Барнс, пехота, сто седьмой, взят в плен на итальянском фронте. Кто еще тут? Они молчат. Баки не слышит сам себя, во рту так сухо, словно он не пил несколько лет. На деле — его кормили вечером перед лабораторией, он впихивал в себя еду, там даже было мясо, лабораторным крысам нужны силы, и он прекрасно знает, почему орет этот второй, как больно, когда тело горит, словно под кожу кто-то влил свинца, и ты боишься, что, взглянув, увидишь лишь обугленные кости. У него в первый раз так было. Как же было больно. Как было больно. Как темно сейчас. Он повторяет: — Перекличка. Перекличка. Сержант Джеймс Барнс, номер три два пять пять семь, взят в плен на итальянском фронте. Следующий! «Перекличка, — он повторяет, — перекличка». Вокруг темно, и он не может встать. Внезапно ему кажется, что тот, другой, наконец перестал орать. И смотрит на него с соседней койки. Сознание плывет, Барнс не уверен. Кажется, тот парень замолк, как только Баки начал говорить. — Имя и номер, — повторяет Баки. — Я не помню, — медленно отвечает тот, другой. У него губы не шевелятся. Барнс видит, хотя, черт, как же темно здесь… Правильно, — понимает Барнс, — ведь он же мертв. Их было трое, все из сто седьмого, двое быстро сдохли. Кто же тогда кричал все это время? Кто тогда кричал? Господи, как темно… Включите свет, кто-нибудь, отвяжите меня… Кто тогда кричал?.. — Сержант Джеймс Барнс, — медленно повторяет он, а кожа пылает, кости словно бы горят, и мышцы разрываются от боли. — Три два пять пять семь, — говорит он, срываясь на скулеж, на вой, на визг, — кто-нибудь, отзовись! Полная перекличка! Сто седьмой пехотный! — Полная перекличка, — тихо шепчет он, глядя в темный и низкий потолок штабной казармы. Лежит как по стойке «смирно», руки и ноги напряжены каменно, он сам мокрый от пота, холодно. Он заставляет себя как-то замолчать. Повернуть голову. Кровати. Парни спят. Или не спят. Пошевелиться страшно — вдруг не сможет. Он ждет, и страх сжимает ему легкие, пока кто-то не кашляет в темноте, сонно не ворочается. От облегчения хочется рыдать. Он заставляет себя сжать руку в кулак. Садится на постели. Свешивает ноги. Не так уж и темно. Он просто спал. Дуган сидит в холле и курит. Топит печь. Видя, как медленно, немного шаркая, выходит из общей спальни Барнс, прищуривается, потом кивает, ничего не говоря. Баки садится у огня и смотрит на пламя сквозь покрытую густой сажей решетку, ждет, когда медленно отпустят дрожь и страх. Кивком просит у Тима папиросу, тот подает ее и сам подносит уголек. У Барнса трясутся руки. Дым дерет по горлу. — Капитан спрашивал, — говорит Дуган, — как с собрания вернулся. Злой еще как черт, что ты подставился. Велел, чтоб как проснешься — сразу к нему. Баки кивает. Черт. Как же не вовремя. Пытается тереть лицо. Можно сказать Дам Даму, чтобы промолчал, и уйти спать — но возвращаться в спальню к парням сейчас не хватит нервов. Остается Стив. Стив, злой как черт, еще бы, чертов Капитан Америка, которого собственный снайпер не послушался. Нелегкий будет разговор, — думает Барнс. Стив может все, и выставить прочь из отряда — тоже. Он говорил, что хочет иногда. Руки дрожат, угли в печи трещат. Барнс спрашивает: — Выпить есть, капрал? Дам Дам находит.***
Когда Баки заходит, Стив не может удержаться от улыбки. Не имеет права так реагировать, но есть что-то сильнее даже долга, даже воли. Баки. Солнечно улыбающийся, выпивший, веселый, со знающим, лукавым, темным взглядом. «Я знаю, что ты хочешь мне сказать, капитан Роджерс, — так выглядит сегодня сержант Барнс. — Если уж очень хочешь, можешь мне немного попенять. Мне нравится, когда ты строгий, знаешь». Стив и правда знает. Эти серьезно сжатые и все равно кривящиеся уголками в потайной улыбке губы его — знает. Эти ресницы, длинные, опущенные с милым выражением стыда. Он так же выглядел, когда его честила миссис Пич, школьный преподаватель. Она могла ругать его подолгу, с удовольствием — а вот других она наказывала паддлом. Стив помнит, что говорил Баки о суровой миссис иногда. Стивена словно оглушает на мгновение. Сколько он времени не видел друга вот таким — очаровательным, лихим, самодовольным, радостным? Эту улыбку хочется поймать прямо сейчас, почувствовать ее губами, кончиками пальцев. Поцеловать ресницы, щеки. Причесать немного растопыренной пятерней встрепанные волосы, челку эту слежавшуюся — а то и еще сильней встрепать ее. Прижаться ртом к шее между ключиц в не по уставу распахнутом воротнике рубашки, подняться вверх легкими поцелуями, ласкаясь, позволяя Баки на ощупь воевать с его одеждой — Джим не любит ждать. — Ты вроде спал? — спокойно спрашивает Стив. — А выглядишь так, словно только что из бара. — Остатки сладки, — морщится Джеймс, и капитан Роджерс словно наяву слышит проглоченное ради трудности момента «Стиви». — Голова трещала. Он в самом деле выглядит больным — немного слишком бледный даже при его-то белой коже, немного слишком напряженный и обмякший одновременно. Кажется, словно может задрожать в любой момент от слабости. Странно, он аккуратно пьет, со школы еще Баки не вяжется у Стива в голове с похмельной дрожью — единственный раз был такой, когда Стив доводил его домой, волок чуть ли не на себе, ругал, упрашивал друга хоть как-нибудь переставлять ноги. Стив до сих пор помнит свое отчаяние и как пригибался под тяжестью приятеля. Он чувствовал себя таким никчемным и беспомощным — в шестнадцать многие вещи кажутся ужаснее, чем есть. На самом деле они кое-как доковыляли до дома Барнсов, отерев спинами все встречные строения и, может быть, даже деревья. Перед Роджерсом тогда закрыли дверь, как будто это он напоил Баки, у миссис Барнс было испуганное гневное лицо, а мистер Барнс смотрел на сына как на что-то гадкое. Этот взгляд, кажется, даже привел немного Баки в чувство, он отца побаивался, хотя, конечно, и любил неимоверно. Бекки потом сказала по секрету — Джеймса выпороли тогда в последний раз, единственный с четырнадцати лет. А что было в четырнадцать, Стив, кстати, помнит тоже. До четырнадцати Бак с отцовским ремнем регулярно, в сущности, здоровался — рассказывал, смеясь. В четырнадцать Стив сдержанно спросил — не слишком ли ты взрослый. Проняло ведь. — Дверь запер? — уточняет капитан. Чем бы сейчас его еще пронять. Барнс выгибает бровь. Обычно они запираются, когда необходимо обсудить что-то секретное, вроде очередного плана наступления — детали даже Коммандос не всегда следует знать. Бак запирает дверь, ключ поворачивает как-то слишком медленно. …Или еще — когда они спят вместе. Ну то есть, разумеется, — не спят. — Садись, Бак, — Стив кивает на второй стул возле своего стола, «кресло для посетителей», простую табуретку. — И объясни мне, для чего ты это сделал. Баки трет шею, как делал всегда, когда ему было неловко. Или когда думал, что соврать. Стив знает, для чего и почему, конечно. Друг просто устал от бесконечных операций, как и все они. Устал все время быть настороже, следить за всеми членами отряда, думать о каждом, думать вообще. Стив понимает его, он свалил на Баки должность второго командира — видел, что тот справится. Ясно стало еще когда они шли с той, первой из баз. Когда измотанный, шатающийся Баки посмотрел хмуро на разношерстный сброд из бывших пленных, на растерянного после первой своей, пусть и удачной операции приятеля — и выкрикнул, хрипло, хлестко и буднично, и как-то так, что у парней глаза вдруг разблестелись: «Стройся! Перекличка!» Бойцам нужны приказы офицера. Стив уверен, что командиру тоже нужен командир. Даже сам Стив благословляет небо за поддержку Филлипса, отечески ворчливую — это притом, что у него «на все-то свое мнение», как говорит сам же полковник. Стиву, в целом, легче — Баки с детства внимательно относится к его словам, всегда слушает их. Когда не слушал, пару раз обоим прилетало — как, впрочем, и когда не слушал его Стив. И Роджерс рад бы все оставить, как и было. Вот только друг может прислушиваться или вовсе нет — и лишь солдат обязан подчиниться. А здесь война. И это он здесь чертов офицер. Капитан — раз его, как говорит полковник, так — Америка. И он не другом должен быть — авторитетом. Ради самого Баки. И всех них. Баки чуть усмехается, не видя, очевидно, никакой проблемы в том, что проигнорировал приказ. — Прости, не усидел, — он говорит. — Тебе с парнями же досталось самое веселье. У него виноватый и одновременно наглый вид. Он говорит одно, но Стив привык читать его лицо. Имеет в виду Бак совсем иное: «Брось, не будь занудой, Стиви». Так вышло, что сержант Джеймс Барнс к авторитетам не особенно привык. Зато привык иметь свое начальство на любой поверхности. Сладко, крепко и часто — так, как просит Стив. — Не усидел, значит. Нарушил мой прямой приказ, — напоминает Капитан Америка. Баки прищуривается неконтролируемо, зло под маской этого хмельного благодушия, играет желваками. У капитана Роджерса на все есть свое мнение. Но даже он хочет расслабиться порой и подчиниться. И достается снова Баки: вся ответственность за то, чтоб заласкать до сонной одури своего капитана; ровно и доходчиво напомнить о субординации как на подбор слишком самостоятельным порой бойцам отряда; снимать врагов выстрелами в бою — точно и аккуратно, с железной выдержкой… Не слишком много ли на одного сержанта, которого Филлипс все чаще называет идеальным? «Не повышай его, — советует полковник, — только никогда не повышай его. Парень слишком ответственный, возьмет на себя больше, чем подымет. А на своем месте как раз отлично справится. Рождаются иногда идеальные сержанты». Только он не знает, сколько уже берет на себя Барнс. — Вас бы поубивали там, — говорит Баки, резко, отчаянно переходя с игры на правду. — А я был должен просто наблюдать за этим?! — Я дал тебе прямой приказ, — говорит Стив. Что-то нужно решать. На наказания Баки всегда было плевать. Он заговаривал зубы учительнице, избегая паддла, он чувствовал себя героем, вытерпев удары отцовского ремня, Стив помнит, как увидел на купании последствия, еще не начавшие обрастать здоровым мясом тощие, почти как у самого Стива, мальчишеские бедра с кровоподтеками и синяками. Баки даже задрал тогда трусы по его просьбе с одной стороны, открывая ягодицу, Стив не мог понять, почему он так запросто относится к такому, это же явно было очень больно. Бак обижался, но по-прежнему любил отца. Стив помнит, у кого учился не бояться боли. Нет, не так, не «не бояться». Не придавать значения. Так, да. Значит, нужно давить на то, чего Баки боится. — Из-за того, что ты покинул свое укрытие, Морита едва не упустил старшего офицера ГИДРЫ. Нам приходилось прикрывать тебя. Ты понимаешь, надеюсь, что это ты был должен прикрывать нас? — Тебя убили бы. Это важнее офицера ГИДРЫ. — Да, и ты должен был стрелять. Но не показываться. — Так они не отвлеклись бы. — Действительно, Бак, ни они, ни я. Стив трет глаза. Позволил втянуть себя в спор, это он зря. На самом деле точно знать, что было бы, они не могут. Может быть, Баки и в самом деле спас его тогда. А может, нет. Сейчас нельзя сказать. — Но это все не важно. Важно то, что я дал тебе прямой простой приказ. А ты нарушил его. Баки морщится: — Ты поступил бы так же. — Ты не я, — Стив осекается, поняв, что сам сказал. Заканчивает. — И это было бы моей проблемой. И проблемой моего командования. — Не ты? — он уточняет. Разговор вдруг кажется бессмысленным, причем, похоже, им обоим. — У меня было бы больше шансов выжить, если бы в меня попали. И дожить до трибунала. — Ты не отдашь меня под трибунал. Это тупик. Конечно, не отдаст. — Я могу сделать хуже. Я тебя повышу. Баки смеется — кажется, просто от неожиданности: — Как? — Добьюсь для тебя внеочередного звания, Бак. Ты спас офицера, ты хорошо справляешься с обязанностями. Филлипсу ты нравишься, так что он даст мне убедить себя. Найдет хорошую штабную должность, как тебе? Стив разрешает себе злиться — вот теперь. Чуть подается к другу, налегая твердым животом на край стола, смотрит ему в глаза — там ничего не получается прочесть, не так уж хорошо Стив его знает, к сожалению — не всегда. — Ты снайпер, у которого не выдержали нервы, — говорит Стив, низко и гневно, цедит, чтобы дошло, чтоб пропитало Джеймса всем этим презрением, чтобы поверил в свой позор. — Запомни, еще раз позволишь себе неповиновение приказу офицера, я обеспечу тебе тихий теплый штаб. Бак выпрямляется на табурете, медленно и очень прямо, как на вытяжку: — Да, сэр. У него нет во взгляде выражения, лицо расслабленно, лишено чувства начисто, опущены уголки губ, и Стив внезапно думает, что ошибся, что перегнул палку, он сам не знает, отчего ему не по себе. — Позволите идти? — говорит Баки. Стивен кивает: — Завтра весь день отдыхаем, потом готовимся, новая операция назначена уже через неделю. Не ГИДРА, просто кое-кого надо потрепать. Баки встает. — Мне нужно будет зайти за инструкциями? — Общее собрание, — бросает Стив. Это не то, конечно, чего Баки ждал. Это второй удар — отказ в вечном доверии, столь полном и естественном для них. — Так точно, — отвечает равнодушно Баки. Не действует. Проклятие. Не действует! Да, Баки проняло — но далеко не так, как должно было. Наступи момент теперь — он сделает все то же самое, просто теперь он знает, что расплата — штаб. Когда сержант Барнс следует к дверям, Стив поднимается, чувствуя детское бессилие. Не действует. Он выбирается из-за стола, широким шагом идет следом: — Барнс. Я тебя еще не отпускал. Сержант медленно оборачивается, взбешенный наконец-то — и Капитан Америка сгребает его за воротник. «Жаль, галстука не носит», — усмехается он про себя, делает шаг назад, к столу, тянет его к себе и… Губы у Баки на вкус — виски и табак, дурное то и это, горькое, дешевое. И слишком мягкие — Баки не то чтобы совсем не отвечает, поцелуй такой, словно он уворачивается, рот открывает слишком широко, отводит лицо в сторону. А Стив не позволяет, он хочет другого, они почти неделю уже как не были вместе, слишком долго, новое тело требует всего: еды, движения, любви — часто, помногу. Баки избаловал его новое тело, пользуясь этим, «проверял выносливость», смеялся, целовал Стива чуть ли не за каждым деревом, в каждом уголке штаба, где их не могли заметить, под благовидными предлогами являлся к капитану, чтобы хотя бы, если не хватало времени, толкнуть в кресло и опуститься на колени, они как сговорились — Баки и новое тело Стива, и Стив ничего не мог поделать, возразить, опомниться, руки тянулись к Баки чуть ли не против воли, веки тяжелели от усмешки на лице друга, даже на совещаниях порой тянуло в паху и начинали гореть губы, стоило слишком пристально взглянуть. А тут почти неделя друг без друга — совещания, разведка, подготовка, дорога, операция, отчеты. Баки под пулями, стоящий в полный рост, такой серьезный, с сосредоточенно-капризным этим его ртом. Роджерс теперь вылизывает этот его рот, счищает вкус дешевых папирос и алкоголя, не позволяет отвернуться, прижимая друга — любовника, он очень редко позволяет себе вспомнить это слово — к себе, и понимает, кажется, впервые, что именно чувствовал Баки в сорок третьем перед отъездом, думал тогда что. Стив слишком часто видел его мертвым в своих кошмарах. С белыми губами, с этой морщинкой меж бровей, любимой уже, новой. — Не понял, — смазано бормочет Баки, когда Стив начинает целовать его под подбородком, горло, — это дисциплинарное взыскание еще? — Ага, — мычит согласно Роджерс, прямо ему в шею. Баки берет дрожью. Стив странный. Непреклонный и настойчивый, Баки бросает в жар и бьет ознобом под его губами — все и сразу. Стив странный — смотрит как чужой, отчитывает, властный и отстраненный. Баки измочален кошмарами и зол, подрагивают пальцы, тепло от виски смыло парой фраз, Баки даже отец так не отчитывал ни разу. Стиву и в детстве удавалось как-то так сказать, что это было хуже материнских слез и ругани отца… Но в детстве Баки знал, что Стив его не бросит, что бы ни случалось, а сейчас он… Сейчас он в Баки больше не нуждается, не так, чтобы не выбросить его прочь из отряда. Стив непривычный — не дает ему сбежать, зализать раны, словно издевается. Я понял, понял, — хочется сказать, и поцелуи будто наказание. Баки хочет развеять этот морок, отыграть: — Это еще дисциплинарное взыскание? Стив шутит или нет, когда он соглашается? Руки везде, на слабом после выпивки и сна, почти безвольном теле, жесткие и жадные, Стив давит, тискает, целует и кусает, прислонятся бедрами к краю собственного рабочего стола, притягивает Барнса между своих раздвинутых коленей, нет, не соблазняет, просто ему удобней так впиваться в шею, руки стальные, Барнс только по хватке их и замечает, что вырывается, как-то бессмысленно и слабо, сопротивляется, он сам не знает, почему, ему приятно, — наверное, он плохо понимает реакции своего тела вот сейчас, то смутно ощущается — слабость и дрожь, его немного лихорадит. — Простыл? — бормочет Стив куда-то в грудь. Китель сержанта где-то на полу — серьезно, Стив бросает форму на пол, так бывает? Рубашка, непонятно когда вообще расстегнута до брюк, и Стив вытаскивает полы ощупью, не отвлекаясь от поцелуев. Барнс медленно и как-то машинально запускает пальцы в волосы Стива, тянет и перебирает короткие шелковые прядки, пшеничный цвет, любимый цвет у Баки. — Эй, это я так говорю обычно, — отзывается он, пытаясь как-нибудь встряхнуться наконец. Стив хочет ласки, и он хочет тоже — почему же нет, что лучше — трахнуть Стива на его же письменном столе, на идеально аккуратных стопках документов и секретных планах? Стив в самом деле почти сел уже на стол, придерживает Баки коленом у бедра, руки давно уже гуляют под одеждой Барнса, большие жесткие ладони, кожа грубовата, от этого еще приятней, тискают и гладят, а он стоит, как Статуя Свободы, ну что же ты, сержант, не дело это, хватит… Стивен прикусывает — больно — растревоженный сосок, Джеймс задыхается, вцепившись в его волосы, и еле успевает проглотить стон, все тело резко схватывает короткой судорогой, вскрикнуть очень хочется, но там же Дуган вдруг за стеной, Стиву он тоже орать никогда не позволяет, только не в штабе, хотя с ума же сойти можно, когда Стив орет… И вот теперь ему и правда хорошо. Сон отступает, к черту разговор, на коже наконец правильная горячая испарина, и дрожь — нетерпеливая, другая. — Ох, Стиви, — шепчет он смешливо, благодарно. Тянет за прядки, гладит уши, за ушами, под ушами — Стив любит; запрокидывает голову своему капитану, чтобы целовать его, теперь как следует, у него теплый жесткий рот, мокрый язык, знакомое дыхание, знакомый вкус, хотя целует вдруг иначе, может, не понял, что уже завел, что уже все — толкается в рот Баки языком, обводит зубы и щекочет небо, дернуться почти не позволяет, Баки смешно и хорошо, он подставляет рот, дает иметь его до гланд, плавно сползает руками по затылку, по плечам, кителю — с ума он сошел, почему Роджерс в форме еще, глупость-то какая — но к черту китель, — к брюкам, это война, тут надо выбирать приоритеты, Баки выбирает, в приоритете пряжка на ремне, одной рукой, другой — сжать через брюки, ох, кто-то готов, еще бы дал сосредоточиться, ведь голова плывет от поцелуя, это поцелуем-то уже не называется… Сейчас, Стиви, я знаю, тебе нравится мой рот, можешь мне не напоминать, еще с Бруклина нравится, в Бруклине правда было чуть-чуть проще, да и скромнее, там бы я не смог так глубоко принять такого большого парня, но война ведь и должна делать нас лучше и выносливее, а? Так что есть один капитан, Стив, я с ним здорово улучшил свои навыки, ты его тоже знаешь, верно, Роджерс, Стив, мой капитан… Стив еле слышно стонет. Отпускает. К постельным разговорам они с Баки привыкли на войне уже. Война и вправду очень улучшает, обостряет, учит урывать как можно больше каждый — может быть, последний для них — раз. В Бруклине Стив краснел в ответ даже на просто нежные слова, теперь он позволяет Баки смеяться над серьезными вещами. И сукин сын подначивает, веселится, заставляет его держать лицо во что бы то ни стало, когда бросает — вслух, при всех — «мой капитан». Парни видят смущение Кэпа, одобряют, понимают по-своему — Роджерс и Барнс, конечно, однокашники, хорошие друзья, какие тут чины, субординация… У Баки золотое сердце, чистая душа, и ничего не может сделать с этим всем война — только язык теперь невероятно грязный. И — Стив выпускает тихий сиплый стон вместо ругательств — очень умелый. Баки на коленях, ему не сложно, нравится так, правда. Он откровенный, жадный и бесстыдный. Он прав, прежде такого не было, если бы Стив каким-то чудом заглянул на год-другой назад, он, вероятно, мог бы поразить тогдашнего Баки развязностью. Но год-другой — это разлука и война, плен Баки, яд, копившийся в душе, пока Стив выступал на сцене ради облигаций — такой год очень, очень многое меняет. А Баки на коленях, Баки ластится, трется, как кот, лицом о стивову ширинку, словно бы выпрашивая, тянет язычок молнии зубами, весело скалится, Стив злится, точно знает, какая из подружек Барнса поступала так, «Очень плохая девочка», — мурлыкал восхищенно совершенно ошалевший тогда Баки, пока Стивен не попросил его оставить при себе подробности и заработал «штрафной» — очередное из двойных свиданий. И сейчас Баки на коленях сам, перед ним, Стивом, и ему все нравится, он стягивает с него форменные брюки и белье, и мягко прижимается губами к члену, сомкнутыми мягкими губами, как девушки целуют в щеку, Стиву почти слышится «привет», но нет, это уже не Барнсов грязный рот, это у Стива мысли теперь грязные. Но здесь не оправдаешься войной и сывороткой, так было всегда, поэтому он и ведется на подколки своего сержанта, поэтому краснеет до сих пор — воображение у него даже более живое, чем у Барнса. Баки становится серьезным, для него это всегда серьезно, это как задание — заласкать Стива до изнеможения, с его-то новой выносливостью, с тем, как сам выматывается. Стив даже понимает почему — Джеймс жуткий собственник, страшный ревнивец, ни за что на свете не позволит, чтобы Стив хоть взгляд бросил на кого-нибудь другого, доказывает, что он лучший, каждый раз доказывает. Стив поначалу честно останавливал его — глупости все, как бы он мог, это же Баки, кто Стиву еще… — но он плохо старался, наверняка плохо, потому что глубоко в душе он до сих пор тот доходяга, до чертей боявшийся, что Бак найдет себе кого получше или вновь вернется к своим девчонкам, так что ревность Баки для него — это крючок, сокровище, подарок. Баки выкладывается в постели с ним, Стив знает. Он берет в рот, почти без игр, сразу глубоко, Стив выгибается, откидывая голову… Баки старается, когда сосет, старается, когда нежит и мучает, находит все эти слабые места на сильном теле, он даже старается, когда имеет Стива, ищет ритм, угол, верные слова, когда кусает определенным образом, сталкивая в оргазм, он никогда, он ни-ког-да не расслабляется. Но не сегодня — обещает себе Роджерс. Не сегодня. Баки стоит перед ним на коленях, принимает действительно большой — глупо тут скромничать — тяжелый член глубоко в рот, до горла, может и глубже, и, похоже, собирается. Они молчат сейчас, Бак говорить не может, а Стив не из болтливых, его кое-как хватает, чтоб не стонать, спальня солдат совсем недалеко, нехорошо, если решат, что капитан водит девчонок в кабинет, их здесь хватает, полковых шлюх, это война, не так ли… Стивена обжигает возбуждением и страхом, когда он думает, что было бы, узнай они. Он иногда хочет кричать о Баки, чтобы все знали, что Джеймс Барнс — его, любовник, друг, солдат, завоевание, все сразу. В комнате тихо, слышен ход часов, сорванное дыхание и сдавленные стоны капитана Роджерса, мокрые звуки и судорожное, глубокое, старательное сопение сержанта Джеймса Барнса, почти нелепое и дико возбуждающее. Стив отцепляет руки от края стола — он вечно держит их подальше, чтобы не забыться, не причинить боль, он еще в Бруклине однажды не сдержался, Баки долго кашлял… Сегодня он одной рукой сжимает Баки под расстегнутой рубашкой левое плечо, а правую кладет ему на голову, взмокшие волосы, Бак стонет изумленно, раскрывая глаза, смотрит на него, взгляд снизу вверх темных красивых глаз — не то, что ему надо для самообладания, но черт!.. — Глубже, — как можно четче проговаривая звуки, велит он. — До самого конца, Бак. Джеймс, не понимая, хмурится, Стив не командует в постели, просит иногда, но не приказывает… Стив гладит его волосы, затылок, чуть сжимает и — толкается вперед. Медленно, осторожно, но. Руки Баки сжимаются на его бедрах, судорожно, испуганно. — Все хорошо, — чуть отстранившись, успокаивает Стив, давая ему подышать, сориентироваться. — Все в порядке, Бак, давай, все хорошо. Барнс улыбается ему одними лишь глазами, несколько неуверенно, встревоженно немного. Стивен ждет еще секунду, потом медленно движется снова, глубже в его рот, удерживая Баки. Ему так сложно совершать это почти насилие, тревожно, тяжело, что удается игнорировать дикое удовольствие от ощущений и контроля; поначалу, недолго, долго, столько, сколько надо — до тех пор, пока Баки не закрывает глаза, расслабив глотку — и только в этот момент Стив срывается. Голова кружится, дышать выходит через раз, уголки рта саднят, надо будет списать на… на что-нибудь, уже бывало… Барнс крепче вцепляется в стивовы бедра, больше чтобы не сползти на пол, держаться на коленях тяжело, в паху уже невыносимо тянет, но касаться нельзя, нельзя ничего делать, думать ни о чем, удачно, что особо и не получается, только чувствовать в странном полубессознательном, как на краю оргазма, состоянии, давая трахать свое горло, ощущая гладкий и скользкий член на языке, меж губ, в глотке, это движение внутри себя, руку, жестко держащую затылок, и как сокращаются мышцы под пальцами — он ощущает все, он ничего не может контролировать, он только получает Стива в себя, он даже утереться не способен, второй раз так, в первый пришлось все-таки отстраниться, сейчас Стив не позволяет, слюна течет по подбородку, стыдно, грязно, мокро. Баки не понимает, почему ему так нравится. Стив гладит его шею, отпустив плечо, ласкает его щеки, скулы, лоб, давит между нахмуренных бровей, разглаживая, ласково, хозяйски. Баки внезапно для себя хочет стонать, это ошибка, но выходит неожиданно удачно — Баки не давится, а Стив чувствует стон, его вибрацию, охает, хочет отстраниться, мышцы под руками Барнса напрягаются. Ну нет — думает он, не то чтоб думает, это уж сильно сказано, но если Стив сейчас не кончит ему в рот, то дальше будет потруднее, Капитану Америке, Бак уже знает, совершенно не хватает раза за ночь. Поэтому он лишь заглатывает глубже, открывает глаза и смотрит, хотя стыдно, стыдно, черт, но он же сам мужик, он знает, как такое действует, ох, знает — он смотрит снизу вверх, почти касаясь носом лобка, глаза, наверное, безумные, весь мокрый от слюны и пота, и со стороны, должно быть, гадко, но Стив, он смотрит — Барнс не разбирает особо выражения лица, сознание плывет, запах бьет в ноздри, каждый скудный вдох больше туманит голову, чем проясняет, а Стив смотрит и движется быстрее, резче, чуть сбиваясь, держит теперь обеими руками, второй под подбородок, что-то говорит, шумит в ушах, Барнс сглатывает через силу… Стив кончает, отдернув руки, почти падая на стол, весь выгнувшись, красиво, накрывая пальцы Баки своими, кончает молча, будто даже не дыша, дрожит всем телом, мощный, сильный, слабый, слабее, чем когда болел в пятнадцать, Джим знает, какой он после оргазма. Джим прижимается к его ноге горячим лбом, сползая вниз, как будто поклоняется, у него сперма Стива на рубашке, на ключицах, на лице, Баки бьет дрожь, он жадно дышит, хотя хочется стонать или смеяться. У него нет сил даже сжать себя поверх штанов. Как отстирать-то теперь, черт, какая разница… Минуты через две капитан Роджерс снова может держаться на ногах, такой герой — и тянет его вверх. Барнс утирается краем рубашки наскоро, вставая, задерживается, не может не — целует вновь обмякший член. — Почему? — спрашивает Стив, не знает как. — Почему ты всегда? Смущается. Сейчас творил такое, а теперь смущается — Стиви, с ума можно сойти. — Родинка, — отвечает Баки, улыбаясь, — у тебя родинка на члене, знаешь? Обожаю ее. Роджерс краснеет. Баки смеется, фыркает — и лезет целоваться. Баки приятно целовать. Очень приятно. Стив думает — когда-нибудь, когда-нибудь, когда война закончится, когда они вернутся в Бруклин, обязательно снимут квартиру на двоих, как раньше, небольшую, но чистенькую, Стив найдет работу, Бак вернется на свою — тогда они купят пластинки, патефон и Баки снова начнет учить его танцевать с девушками. Стив будет стараться, если за девушку у него будет Баки, будет танцевать с ним, шутить, смеяться, обнимать его и целовать, покачивая в танце, целовать его лениво, долго, сладко и легко. Да, они точно будут целоваться — не торопясь, не думая, что выдалось украсть у смерти драгоценные минуты, просто наслаждаясь, часами, не спеша скинуть одежду и заняться наспех любовью, наконец-то точно зная, что будет следующий раз, что двери крепко заперты, что им никто, ничто не помешает… И это будет счастье, правда? — Да. У Баки хриплый голос, темные глаза, и в них нет мира и мечты, он не желает думать о Бруклине, не хочет верить, он уже привык терять надежду и иллюзии, ему страшно поверить в лучшее, но Баки лжет ради него, Стив это понимает. — Пообещай мне, — просит Стив, целуя, — пообещай мне этот танец, Бак. — А как же агент Картер? — Барнс выгибает бровь. Никак все не простит этот неловкий случай с Пегги, Стив же красовался не перед ней тогда, хвастался перед лучшим другом, идиот. Смотри, мол, Бак, теперь тебе не будет стыдно на двойном свидании. — Мисс Картер начинает сдавать позиции перед лицом превосходящих сил противника, — припоминая распушившего хвост Старка, дразнится Стив. — Пообещай мне танец, — говорит он. — Каких это превосходящих сил? — Барнс делает вид, что ему на самом деле интересно, Стивен обнимает его за талию, целует, прижимая, другой рукой расстегивая, наконец, его ремень, сам спинывает с ног свои ботинки, выступает из все еще по-дурацки спущенных штанов, невольно кружит Баки, они и в самом деле движутся, как в танце. Если Баки хотел что-то сказать — то он не смог, только не в тот момент, когда рука Стива накрыла его член, легко, слишком легко. — Пообещай мне танец. После войны, — шутливо шепчет ему в губы Стив. Проводит пальцем по головке, нежной и такой мокрой, ему стыдно даже. Бак держится за его плечи, ноги подгибаются, Стив видит, понимает. Бак утыкается лицом в его плечо, он слабо улыбается. — Черт. Обещаю. Обещаю, — пьяно шепчет он, слегка невнятно, и глаза сияют. В поощрение Стив его гладит крепко всей ладонью, гладит раз, другой. Барнс всхлипывает, встряхивает головой и прислоняется голыми ягодицами к краю стола — следы на них останутся. Роджерс облизывается, целует его жадно, Бак пробует забрать привычно инициативу. Стив просто подсаживает его на стол, совсем, совсем легко его поднять, очень приятно, всего мгновение тот целиком в его руках, Стив тут же отстраняется, вдумчиво стягивает с его ног ботинки и носки, штаны с бельем. — Сэр? — тянет Баки, позволяя раздевать себя. — Жду указаний, сэр. Стив хмыкает влюбленно, улыбается, склоняется, целуя обнаженную ступню. Родинка, говоришь? Я тоже твои знаю. Он даже не проходится по всем — только по самым крупным, теплыми и влажными губами, быстро целует, лижет, снизу вверх, от той, на щиколотке и до этой, на бедре, в паховой складочке, Бак вздрагивает, тянет его к себе, целует плечи, Стив не позволяет, мягко толкает в грудь ладонью, прижимает спиной к поверхности стола — тот узкий, Бак не может просто лечь, только откинуться на локти, но пока что хватит. — Стиви, я не железный, — шепчет Баки, подаваясь бедрами вверх, где чувствует тепло его дыхания, он говорит предупреждающе, с досадой, думает, Стив дразнит его, прежде чем отблагодарить в той же манере. Стив в самом деле собирался приласкать его, чуть-чуть. Теперь он выпрямляется и подается ближе, ощущая себя по-новому между раздвинутых ног Баки, напряженного и мягкого одновременно, как струна дрожащего, готового на все — Стив точно знает. — Прости, сейчас все будет, — Стивен улыбается, склоняется к нему, стол протестующе скрипит, когда он опирается, чтобы открыть ящик, нашарить там аптечку, вытащить ее и из нее флакон. Целует по пути Баки — как не поцеловать, когда тот распустил руки и обнимает его, гладит, живот и поясницу, спину, шею, почти повисает на Стивене, прикусывает подбородок и кадык. — Что-то задумал? — спрашивает он, не ожидая ничего нового, наверное, у них все новое привносит всегда Баки. Стив отстраняет его — немного, просто чтобы заглянуть в глаза, и улыбается с уверенностью, какой в нем на самом деле нет. Бак иронично поднимает бровь в ответ. Стив трогает его меж разведенных ног, поверхность ягодиц. Баки чуть хмурится, моргает — недоверчиво, еще непонимающе. Стив гладит теплую кожу, раздвигает ягодицы, касается — пока что не настойчиво, легко — скользкими из-за вазелина уже пальцами, гладит с легким нажимом, молчаливо объясняя. Барнс напрягается и смотрит на него огромными глазами. Стив ждал вопроса. «Все-таки дисциплинарное взыскание?» «Уверен? Я однажды предлагал тебе, ты вроде не хотел». «Эй, Стиви, это то, что я подумал?» Ничего-то он не спрашивает. Смотрит в глаза, цепляется за плечи, дышит тихо, часто. Стив вталкивает в него средний палец — мягко, но сразу же на всю длину, и Баки содрогается, пока что не от ощущений, а от напряжения. От страха — было бы громко сказано, он храбрый. Он закусывает губы, делает так иногда, когда сдерживает слова, когда волнуется, когда спрашиваешь его о плене в ГИДРЕ… ГИДРА. Нет, не понял, Стивен, идиот — когда пугается, по действиям все сейчас храбрые, солдаты, но Баки страшно. Стив хочет спросить: «Нет?» «В другой раз?» «Мне прекратить, Джим?» «Эй, мне кажется, это не для тебя?» Он ничего не спрашивает. Склоняется, касается губами рта, целует его, лижет, заставляя расслабиться, прикусывает нижнюю губу Баки — легонько, сам, посасывает — нижнюю, верхнюю, попеременно, ласково, в такт медленному, вкрадчивому, ритмичному движению руки. Баки приподнимает бедра. Сам-то замечает? В нем уже два пальца. Смотрит то ли на Стива, то ли сквозь, обозначается четче морщинка меж бровей. Стив отрывается от его губ и спрашивает: — Джим? В этот момент, кажется, наконец находит — Джеймс крупно вздрагивает, сжимает руки на его плечах, чуть выгибается, Стив повторяет, не давая время пережить, несколько раз, пока Баки не всхлипывает. От зрелища кровь убыстряет ток. Чувствительный, — стучит у Стивена в висках, — очень чувствительный. И Стив впервые представляет. Как, как это будет. Не успев остановиться, прижимается членом к внутренней стороне его бедра, хоть как-то, терпеть внезапно не хватает сил, и Баки вздрагивает, смотрит, улыбается, у него наконец знакомый взгляд, не напряженно-загнанный, пьяно-сосредоточенный скорей. — Эй, Стив, ты большой парень, помнишь? — говорит протяжно, ужасно по нью-йоркски. Они все здесь растеряли слегка акценты родных мест, стали чуть-чуть британцами, чуть-чуть французами, улучшили немецкий, Баки напевает детскую песенку на итальянском, разбирая свою винтовку, и откуда-то — откуда только — знает пару ругательств, кажется, на русском. Но сейчас он говорит ужасно по нью-йоркски, крутой парень, золотой мальчик переулков Бруклина, смельчак и шалопай, с легкой ленцой подначивающий приятеля. Стив вводит третий палец, гладит, вынимает все, вновь вводит, вынимает, вводит, гладит, Джимми весь гнется на столе перед ним, ахает, глубоко дышит, грудь тяжко вздымается. Он закрывает наконец глаза. — Вот так, Джим, — шепчет Стив.***
О чем он думает, с ума сошел, с ума… Стив наклоняется к нему, смотрит внимательно, целует, улыбается. У Барнса расплывается в глазах его лицо, а видеть хочется, так хочется. Глядеть на волосы его растрепанные, влажные, темней обычного, прядки липнут на лоб, рот этот приоткрытый… Баки и боязно, и хорошо, так странно это, Стив, какой же он сегодня. Стив раскрывает его зад, трахает пальцами, ритмично, почти жестко, сладко оказывается, нет, он примерно знал, сам же со Стивом иногда и не такое… Так хорошо. Так страшно. Стол тихо скрипит. Течет по вискам пот. Так хорошо, Стив. Страшно и спокойно. Джеймс открывает глаза — а когда успел закрыть? Он смотрит в потолок. Сознание плывет. Это, наверное, плохо… Лежать на самом деле неудобно, ноги приходится держать у Стива на плечах, не так уж просто, учитывая, что тело дрожит и содрогается, словно само собой, не слушая его… Барнс, сто седьмой… О чем он думает, черт, не сейчас, не надо о заводе… О заводе внезапно думать совершенно просто, словно бы нормально. Джеймс смотрит вверх, на белый потолок, цепляется за стол не слушающимися пальцами, скребет ногтями, хорошо и сладко, и ничего не сделать, все так же беспомощный, как будто и не вырывался, словно… Страх еще не ясный, но подступает к горлу тошнотой, сжимает мышцы холодом и стискивает легкие ремнями… — Стив? Стив!.. — зовет он. Нельзя было уплывать. Наверное, он звучит так испуганно. Наверное, он кричит слишком громко — а за стенкой Дуган, дьявол, если застанут, если… он не слышал собственного голоса. Он звал вообще? Говорил вообще что-то? Где он, где он, что он… — Стив, — просит он, не знает сам чего. Приходит в себя, только когда лица касается холодная ладонь. Стив умывает его, будто маленького, мокрой ладонью водит сверху вниз, потом дает попить. Страх отступает быстро, словно не было его. Баки смеется с облегчением, смотрит на Стива: — Чертов стол, прости. Друг прикасается к его виску губами, обнимает, позволяет упереться мокрым лбом в свое плечо. Барнс чувствует себя в такой невероятной безопасности, как будто война кончилась. Стив сильный, сильней Баки. И всегда был. Всегда за него можно было так же ухватиться. Баки усмехается: — Извини, что-то я… Знает ли Стив? Барнсу впервые как-то все равно. Знает, наверное. Как не стараешься, такое трудно скрыть. Надо, наверное, поговорить с ним, а то вдруг решит попридержать в штабных, как обещал, еще чего. Баки не хочет убеждать его. Нет сил. Он поднимает голову и тянется к губам. Не нужно говорить… Стивен серьезный, но молчит, целует, мокро, глубоко. Хороший капитан из него вышел, можно идти за ним и не бояться. Можно не бояться. Вода стекает по лицу, по шее, Роджерс ловит капли, Баки смеется тихо — хорошо, щекотно. — Стиви, к черту стол. Какого дьявола на капитане китель все еще? Смешно — при полной форме, только без штанов. Бак вынимает пуговицы из петель, тянет за отвороты. Руки у него тяжелые, но слушаются. Голова тоже тяжелая, звенящая… — Бак, ты уверен?.. — Сделай это, Роджерс. Баки и самому чудно, что хочет, до сих пор, после такой-то встряски — но, кажется, хочет даже больше. Странная истома, странная тяга, такой раньше не бывало. Не такой. Он тянется, смеется, выдыхает Стиву в теплые губы: — Просто сделай это со мной, ладно? В глазах у Стива беспокойство уступает место узнаванию. — Джим, — говорит он, — Джимми. Баки закрывает глаза. Стив знает вообще, что делает с ним этим «Джимми» каждый раз? — Пойдем. У тебя вроде тут диван был. До дивана на самом деле два шага. Только заставить капитана посторониться, слезть с проклятого стола… Не получается. — Роджерс, какого?.. — Тихо ты, — просит Роджерс, — ладно тебе. Дай мне. Несет Баки как девушку, в охапке, на руках, ему это легко, Стив такой сильный стал, до робости невольной. Медленно опускает на диван, обитый кожей, с высокой спинкой, неудобный страшно, Барнс вообще не понимает, как друг спит на нем. Бак смотрит снизу вверх и раздвигает ноги, демонстративно, широко и просто. Хватит тянуть. Стив улыбается спокойно. Смотрит. Баки не по себе, совсем, совсем немного, ведь сколько они вместе, Стиви его знает наизусть. Только взгляд новый. Такой, что хочется внезапно выгнуться как кошка, подставиться, такой, что невозможно смотреть в глаза, такой, что в горле жмет. — Ну? — спрашивает Баки тихо. Стив нависает над ним, ободряюще целует его в лоб, Баки кладет руку ему на грудь — та ходит ходуном. Вдруг вспоминает — Стиви Капитан теперь. Такой… серьезный парень. Вроде подготовил хорошо, но… Желание отдернуться такое неожиданное, что Баки даже почти это делает… Но поздно. Стив держит. Руки у него стальные совершенно, целует в шею, осторожно входит в Джеймса, толкается плавно и ровно, идеально, как все делает. Конечно, больно, а чего он ожидал, Джим дышит под ним загнанно, пытается схватиться за предплечья Стива, самого кидает из жара в холод, начинает колотить, он сам не понимает, из-за чего… — Тшшш, тише, — шепчет Роджерс, склоняясь еще ниже, ложась грудью ему на грудь, придавливает к кожаной обивке. Джим кивает, глупо, но говорить в голову не приходит почему-то, он только запускает руки Стиву в волосы — и дергает, когда Стив делает рывок. Потом лежит под ним, дрожа всем телом, смотрит на пятна, плавающие перед глазами. — Джимми, больно? Барнс только тупо крутит головой. Не больно, Стив. Не в этом дело. Странно. Хорошо. Стив терпит, ждет, водит носом по коже на виске и на скуле, словно и хочет целовать, и нет, задумчивый, как слон… глупости лезут в голову какие… — Давай. Все. Стив двигается. Это больно еще. Страшно. Хорошо. Это по-настоящему, и остро, и какой, к чертям, завод, не может быть завода. Бак, улыбаясь, смотрит в потолок, видит самые маленькие трещинки на нем, хороший снайпер, как же хорошо, потолок движется, елозят по лицу стивовы волосы, дыхание у него жаркое… — Бак… Боже… Бак ухмыляется, ему так сладко, боль уже уходит, она уже почти приятна, эта боль, он выгибается чуть-чуть, елозит, хочет подставиться сильней, чтоб Стив вошел еще поглубже в этот раз, он хочет, обивка липнет с неприятным звуком к коже, скрипит, Стив мычит на ухо, большой тяжелый парень, его Стиви, кто бы мог подумать раньше, черт, Стив отвечает на движение, дергается и толкается в него чуть-чуть сильней, совсем чуть-чуть неловко — и Барнс даже не сразу понимает, что впивается короткими ногтями в его спину. — Стив… — Так? Так? Зачем он спрашивает, если сам видит, если уже решил? — Подожди… Стив! — Что, плохо? — Нет, нет, просто… Подожди просто, дай прийти в себя, нет, подожди же… Холода больше нет, есть жар, тяжесть и боль, или не боль, или это такое удовольствие, такое сильное и мягкое, как нож, как искры от костра прямо по нервам, кровь волнами прибоя движется по венам, каждое движение уносит, как будто накрывает с головой. Стив держит его бедра, сильно, так, как надо, пальцы впиваются жестоко, хорошо, двигается внутри, ритмично, глубоко, немного слишком быстро, чтобы можно было привыкнуть, успокоиться немного, каждый раз — резко, неожиданно, Джим стонет; тише — велит Стив. Тише, он говорит, услышат. Наскоро целует, зажимает ему губы своими — замолчи, а Джим не может, и, как только поцелуй кончается, вновь стонет, пытаясь закрыть рот себе рукой. Сам виноват, Стив, говорю же, медленней, не слушай, еще, больше… Баки сам скалится, сам извивается, сам хочет получить — глубже, сильнее, больше в себя, ну же! Да как же не орать — нельзя же, Дуган, нельзя — он разорется все равно, вот-вот, он же не слышит себя даже… Стив зажимает ему рот, ладонь большая, влажная и жесткая, Стив шепчет ему что-то на ухо, быстро и низко, угрожающе и нежно, Барнс почти не слышит, Стив держит его за правое бедро, левой рукой зажимает ему рот, не дает двигаться, говорит — можно, можно, Джимми. Джим растворяется. В собственных заглушенных криках. В себе. В нем. Все хорошо. Барнс смотрит в потолок. И улыбается ему — лениво, сыто. Сознание еще не прояснилось, но и черт с ним. Баки хорошо. Стив лежит рядом — лишь наполовину, наполовину все еще на нем. Такой удобный тяжеленный слон. Даже руку с лица не убрал. Баки раскрывает рот и лижет центр ладони, как собака или кошка, широко. Стив вздрагивает от щекотки и вздыхает сонно, хочет отнять у него руку, Барнс не отдает — лижет задумчиво, ну нравится ему, хочет еще. Стив хмыкает, целует за ухом с улыбкой — Баки не видит, чувствует ее. — Как ты? Бак жмурится смешливо: — Позволял тебе бездельничать. Так долго. Я идиот, — блаженно подытоживает он. Стив чуть приподнимается, чтоб не давить сильно. Целует брови, вечно нежничает потом, Баки и не против… — Я сильно орал, — это важно, — кто-то мог услышать? — Не сильно, — говорит Стив, — я тебя немного придушил, ты извини уж. Не думай ни о чем. — Да, сэр, — радостно шепчет Барнс, чувствуя, как медленно просыпается в нем сила. Прежняя смелость — воевать, смеяться, жить, целовать Стива. Он пьян, он чувствует, куда пьяней, чем был после джина Дам Дама. Как шампанского напился… А Стив вдруг серьезнеет. — Бак, скажи мне… — Ммм? — Баки трется о его плечо лицом. — Ты веришь мне? — Стииив? — тянет Барнс. Смеется. Заглядывается в глаза и успокаивается. — Верю, Стив. Знаешь же. — А если я скажу, — Роджерс весь каменеет лицом, словно ему трудно это сказать, как будто он вдруг Капитан Америка сейчас, с чего бы это вдруг. — Если я прикажу тебе умереть, Бак? Если решу, что это нужно, ты мне будешь верить? Это война, такое может быть, я думаю об этом. Джеймс напрягается. Война. Роджерс, скотина. Ну неужели нужно вспоминать это сейчас? — Стив… слушай. Мы рискуем каждый день. Я знаю, на что шел, и ты, и все мы. — Не так, Бак. Риск — это одно. Но если я решу так. Что тебе придется умереть. Если я прикажу. Ты понимаешь? Стив смотрит жестко, Барнсу тяжело смотреть в ответ. Не шутит. И не просит помощи, не жалуется. Стив, впрочем, вообще не тот, кто жалуется. Но неужели он и вправду хочет знать? Барнс отворачивается. — Мне очень нужно, чтобы ты ответил, Джеймс. И даже Джеймс… — Стив… — это тяжело. Не думать, а сказать. Кажется, Стиву будет больно это слышать, но свести теперь на «нет» его вопрос… можно, конечно. Но не честно, нет. Нельзя. — Сделаю, Стив. Конечно, сделаю. Стив выдыхает. Губы дрогают, словно он хочет улыбнуться. Смотрит горьковато. — Зачем? Почему? Почему ты веришь мне так? Ты меня знаешь. — Потому что знаю, Стив. И верю, — об этом говорить легко, Джеймс даже расслабляется, — ты всегда сделаешь как лучше. И не потому, что ты обязан, просто не можешь по-другому. Капитан Америка… — он улыбается, тянет поцеловать. Стив позволяет, но не больше. Еще что-то? — Джим, пообещай мне? Что? Неужели, что умрет по его слову? — Что угодно, Роджерс. — Что будешь верить мне. Именно так, как ты сказал. — Стив? — Баки улыбается. Не понимает. — Обещай мне. — Обещаю. Он обещает. Обещает в самом деле. Он понимает — что именно требует Стив, он это… ощущает, наверное. И это просто и одновременно сложно. Но он обещает. Стив улыбается: — Не нарушай больше приказов. Джим вздрагивает. Молчит. Кивает. Стивену достаточно. Капитан Роджерс появляется в дверях своего кабинета ранним утром. Будит Дугана, заснувшего у камелька с бутылкой джина, отсылает за свежей одеждой для сержанта Барнса и за аспирином. — Капрал, — прохладно окликает он пытающегося очухаться с похмелья Тима, — если Баки снова нарушит мой приказ, любой, имей в виду, что в группу будет нужен новый стрелок. Передай Монти, пусть присмотрится пока. — Да, Кэп, — кивает Дуган. За спиной у капитана что-то мелькает в дверях, видимо, сержант. Хороший он получил, верно, нагоняй, если теперь Кэп его и выпускать, пока не протрезвеет, да не приоденется, не хочет. Славное дело все-таки — друзья. Когда Коммандос идут в следующий рейд, сержант идет за правым плечом капитана Роджерса, как раньше. Барнс незаменимый. Так что другого снайпера не ищут. Никогда. Даже когда у них не остается снайпера.