Над церковкой — голубые облака Крик вороний.. Я проходят — цвета пепла и песка — Революционные войска Ох ты барская, ты царская моя тоска!
Семнадцатый год принёс горечь. Первую, настоящую. Вторая беременность протекала тяжело. Сергей — всё время отсутствовал: из-за обучения в офицерской школе. Всё это усугублялось общественными событиями. Назревал перелом: в жизни, стране, людях. Их — разделение, разобщение, размежевание. “Из истории не выскочишь”. Не выскочила. Попала под колёса. Время неустанно вторгалось в её — личную, частную — жизнь. История диктовала «сюжеты» её чувствам и творчеству. Тогда-то и обозначились в поэтическом сознании Цветаевой две враждующие (и вечно единые) силы: б ы т и б ы т и е. В апреле 1917 года Цветаева родила вторую дочь. Собиралась назвать Анной — в честь Ахматовой. Но потом передумала —“ведь судьбы не повторяются” — и назвала Ириной. Надеялась, скоро все перебурлит и устроится. Но не устроилось… Шестнадцатый был годом встреч, семнадцатый стал годом разлук: с прежней жизнью, покоем, устроенностью, мужем. Сергей — на стороне белого движения — влился в войну. Отныне он превратился для Марины в мечту, в прекрасного “белого лебедя”, героического и обреченного. Она стоически переносила разлуки и беспомощно — разруху и лишения. Осень девятнадцатого — самое тяжелое время. Из пищи — морковный чай (пустой!). Шкафы красного дерева идут на дрова. Марина отдала своих девочек в подмосковный приют: мол, пусть отъедят себе щёки на деревенском молоке. Не отъели. Вскоре пришлось забрать тяжело заболевшую Алю. А в феврале двадцатого — умерла Ирина. От истощения (вот оно — молочко!) и тоски. С начала 1917 года в поэзии Цветаевой появляются два основных «русла». Первое — надуманная, книжно-театральная романтика. Например, в цикле «Любви старинные туманы». Всё это — маски и плащи; мало души и много одежд. Эта декоративная лирика её уход от реальности. Слишком “неуютной”. Даже более — страшной. Но была и другая романтика («рукав» первого «русла»). Под влиянием исторических и личных обстоятельств: гражданской войны и — разлуки с мужем; поражения Добровольческой армии и — значит, уверенности в гибели дела, которому служил Сергей, и гибели его самого, — в цветаевской лирике зазвучало: “добровольчество — это добрая воля к смерти”; “Белая гвардия, путь твой высок: // Черному дулу — грудь и висок”; “Бури-вьюги, ветры-вихри вас взлелеяли, // А останетесь вы в песне — белы лебеди!”. Это не политика — Марина вообще не могла, не умела — быть политическим поэтом. В этих стихах — тоска по обречённому герою — идеальному и благородному Воину — и больше всего было здесь отвлечённой патетики и мифотворчества. Второе «русло» — народное, русское. Это, например, почти дословные записи рассказов владимирской няньки Нади: “И зажёг, голубчик, спичку... ”, “Простите меня, мои горы!..”, или — гадания цыганки, или цикл стихов о Стеньке Разине. “ России меня научила Революция”, — скажет Марина потом. В тетради её есть полушутливая запись: “Очередь — вот мой Кастильский ток! Мастеровые, бабки, солдаты”. Ведь, в сущности, она обладала подлинным демократизмом. (Он — в этих стихах). Никогда не ощущала себя «барыней», презирала малейшее проявление буржуазного «ожирения»:Два на миру у меня врага, Два близнеца, неразрывно-слитых: Голод голодных — и сытость сытых!
Осенью двадцатого родилась «Царь-девица». Её герой — дева-богатырь, полюбившая маленького, хрупкого царевича-гусляра. Их судьба — роковое разминовение. (Не Россия ли это и её Поэт?). В финале поэмы восставший народ свергает царя — пьяницу и разрушителя:— Смеялся — плачь! — Грозился — трусь! Да, Царь-Кумач, Мы — Красная Русь!
Несколько лет спустя, в статье «Поэт и время», она напишет: “Признай, минуй, отвергни Революцию — все равно она в тебе — и извечно (стихия). Было и ещё одно «русло» — “Просто сердце” — нескончаемая песнь любящей женщины:Я — страница твоему перу Всё приму. Я белая страница. Я — хранитель твоему добру: Возращу и возвращу сторицей. Я — деревня, черная земля. Ты мне — луч и дождевая влага. Ты — Господь и Господин, а я — Чернозём — и белая бумага!
В этих стихах — снова! — два начала, две силы: противоборство Земли и Неба, Евы (плоти) и Психеи (души). И в этот самый период лирика Цветаевой провозглашала, глаголила о великом предназначении и долге поэта:В поте — пишущий, в поте — пашущий! Нам знакомо иное рвение: Лёгкий огнь, над кудрями пляшущий, Дуновение — вдохновения!
Горечь (пот) и жар (“огнь вдохновения”) — опять и всегда. 1921 год начался с поэмы «На красном коне». Это — новый рубеж её поэзии. Появляется высокая трагедийность. Аскетизм творческого самосожжения, суровая верность, дружба, преданность — главные темы. Истинный расцвет поэзии. Поэзии — Поэта, мэтра, классика. И — соответственно торжественный стиль и величавая «поступь»:Всё выше, всё выше высот Последнее злато. Сновидческий голос: Восход Навстречу Закату...
Здесь же, в двадцать первом — событие, перевернувшее всю её последующую жизнь. “Благая весть” — письмо от мужа — пришла 14 июня. Красное число в её календаре-сердце. Сергея разыскал Илья Эренбург. И Марина сразу же принимает решение — ехать к мужу. Она — его жена — должна быть рядом. А потом без него она не мыслила своего существования. Ведь он — её любовь: единственная (несмотря на все другие «любви») и на всю жизнь, до конца дней... Были и ещё два события, на которые не могла не откликнуться: расстрел Гумилёва и смерть Блока. Это её потрясло, взбудоражило. Как и ложная весть о самоубийстве Ахматовой. Когда ложь рассеялась — поняла: они с Анной осиротели. На смерть Блока она откликнулась реквиемом — «озвучила» скорбь России:Не свой любовный произвол, Пою — своей отчизны рану...