Поспорили однажды две Стихии чувств человека и его ума. Одна Поэзия: пишу стихи я! Другая — Проза: я пишу роман. Галина БЕДРИК «Спор Поэзии и Прозы»
В тридцатые годы родилась новая Марина — Марина-прозаик. О её прозе следует сказать особо. Во-первых, потому, что у неё — свой жанр. Вернее, сплав нескольких жанров. Невымышленный сюжет и герои. Её проза, как и её стихи, — её биография. То, что она помнила, переживала, любила. Во-вторых, — несмотря на невымышленность, — её проза — добрый миф. Прозаические страницы настолько полны света и любви, что и прозаическими-то — это, в-третьих — назвать нельзя. Это — стихи. Белые. Точнее — светлые, светоносные. Почему Марина “перешла на прозу”? Объяснение тому — ряд совокупных причин: б ы то в ы х и б ы т и й н ы х. “Эмиграция делает меня прозаиком”, — горько улыбалась Марина. Потому что — “стихи не кормят, кормит проза”. Это — б ы т. Б ы т и й н о с т ь — нехватка “времени на чувства” и “ревность” — в ней поэта к прозаику. И, кроме того, уйдя “… в себя, в единоличье чувств”, она воскрешала мир, ушедший в небытие. (Небытие — третья причина ). Мир, который создал, вылепил её — человека и поэта. Мир, где остались те, кого любила она и те, кто любил её. Мир, где любили Любовь. И родились — «Отец и музей», «Мать и музыка», «Жених», «Дом у Пимена». А еще очерки-реквиемы — «Живое о живом», где ожил Макс Волошин, «Пленный дух» об Андрее Белом. Вспомнился и «Нездешний вечер», подаренный Михаилом Кузьминым. И, кончено же, знаменитая «Повесть о Сонечке» — о Софье Голлидэй. Была ещё “Пушкиниада” — «Мой Пушкин», «Пушкин и Пугачев». В этих произведениях Пушкин — живой, вечно современный, сугубо цветаевский и всемирный. И как все Поэты Марина этого периода высказывается о проблеме Поэта — «Поэт и время», «Искусство при свете совести», «Эпос и лирика современной России», «Поэты с историей и без истории». И это ещё не всё. Ещё были письма — писать их любила смолоду. Письма-эссе. Письма, слишком художёственные для просто писем. Письма с черновиками. Например, её письма к Пастернаку. Их — эпистолярный роман. Сначала — “Вы”, потом — “ты”. Ещё ближе, ещё понятнее, ещё единокровнее. И вот уже — нет двоих, есть — одно. Без лица (мужского или женского), ибо у Поэзии его нет. Есть только среднее — Оно: вдохновение, откровение. Её прозу читаешь взахлёб, взахлёст, не отрываясь. И огорчаешься, когда заканчивается. В её многожанровой прозе — мемуарной, литературно-критической, дневниковой, эпистолярной — главный герой — Поэт. “Поэт — эмигрант Царства Небесного”, “невозвращенец на с в о ё небо”. Поэт, “права суда” над которым “никому не дано”. Поэт диктовал равновесие мифа и реальности её воспоминаниям, предавал литературно-критическим статьям и эссе об искусстве высокую эмоциональную напряжённость, наполнял письма стихами.***
Обидел и обошел? Спасибо за то, что — стол Дал, стойкий, врагам на страх — Стол — на четырёх ногах. *** Землицу, стёршуюся в пыль Ужель ребенку в колыбель Нести в трясущихся горстях; — “Русь — этот прах, чти — этот прах!”
Стихи, созданные внутренней необходимостью, — благодарность и тоска. Благодарность столу — цикл «Стол». («Поэма стола»? — прим. автора).— Мой письменный вьючный мул Спасибо, что ног не гнул Под ношей, поклажей грёз! Спасибо — что нёс и нёс.
Тоска по Родине. «Стихи к сыну» — напутствие: “Езжай, мой сын, в свою страну” — и наставление: дети должны писать “повесть дней своих и страстей своих”; ведь “наша ссора - не ваша ссора!/ Дети сами творите брань /Дней своих”. Цветаева верила: СССР — страна детей, не отцов. Но, любя Родину, стремилась ли она вернуться домой? Она разрывалась между: “здесь я н е н у ж н а. Там я н е в о з м о ж н а”.Ведь она из племени — вымирающего! — больших поэтов: Поколенье! Я — ваша! Продолженье зеркал. Ваша — сутью и статью, И почтеньем к уму И презрением к платью Плоти — временному! Двойственность её натуры и судьбы в том, что она “втянута в насильственный брак со временем”. Ей не нравился её век — хотя и “ваша”! И не нравился новый — “век трибун”. Её “нет” современности было порождено современностью же. Поэтому первой, как и должно, — в “страну детей” — уехала в 1937 Ариадна. Уехала, полная радостных надежд. А Марина — “отец”— осталась. Потом — спешно и тайно — уехал Сергей. (Вот уже несколько лет он верой и правдой служил советской Родине — агентом НКВД. Влип в политический детектив — до конца нераспутанный и по сей день — и вынужден был ретироваться). Марина осталась с Муром. Но не надолго. Так как отъезд их — верной жены и сына — отъездом Сергея был предрешён. И состоялся — 12 июня 1939 года. Семья воссоединилась. Они жили все вместе в подмосковном Большово. Это было последнее счастье. Очень короткое. В августе арестовали Ариадну, в октябре — Сергея. Для неё с Муром начались скитания по чужим углам. Марина ездила с передачами Але и мужу; дрожала над хрупким здоровьем Мура; вызволяла прибывший из Франции багаж; занималась переводами: подвижнически, с самоотречением. По-прежнему — общалась с собратьями по перу. Но это общение, как и двадцатъ лет назад, было лишь “людскою пустотою”. Осень 1940.Гослитиздат собирается выпустить маленький сборник её стихов. Марина сама — старательно и волнуясь — составляла его. Но книга — «зарезана». «Убийца» — К. Земенский, точнее - его рецензия. В лицо — он хвалил, а на бумаге объявил её стихи “формалистическими”. Голод и нищета нависли над ней дамокловым мечом. Воля к жизни — казалось, неистощимая — стала ослабевать. В апреле 1941 — после многих мытарств - она, наконец, принята в профком литераторов Гослитиздата. С фотографии в удостоверении смотрит старая (а ей всего 48!) женщина с остриженными, завитыми — не к лицу — волосами и слабой улыбкой. Но страшно не это, не физическая старость Марины. Она — так долго юная — стала стареть душой. Она попала под гусеницы войны с судьбой. Боролась, сопротивлялась. Но была раздавлена. Не выдержала тяжести. Ведь — о, несправедливость! — в б ы т и е она была Поэтом с твёрдостью алмаза, а в б ы т у — женщиной с хрупкостью стекла.