The truth is out there

Вернувшись домой, после бесконечно долгой, но принесшей результаты беседы, я опустилась в излюбленное кресло, ощущая полное изнеможение. Я достигла той стадии усталости, когда постоянное перевозбуждение, хотя и тщательно скрываемое, притворяясь настороженностью, непрестанно теребит и мучает натянутые нервы. День клонился к вечеру и на небе уже появились первые отблески холодного зимнего заката. Уже больше недели, ненароком вовлеченная в самую гущу криминальных событий Лондона, я не чувствовала голода и к еде не испытывала никакого интереса. Но понимая, что для нормального жизнеобеспечения необходимо хоть что-нибудь есть, приходилось заставлять себя питаться без малейшего аппетита. Наконец, заставив себя встать, я направилась на кухню, которая большую часть моего пребывания в Лондоне, всегда встречала меня погруженная в полумрак, будь то ранний утренний кофе или поздний, ограничивающийся перекусом, ужин. Когда я покончила с едой, меня стало клонить ко сну. Из-за событий последнего времени мой сон вред ли можно было назвать полноценным. Скорее всего, моё состояние можно было назвать бессонницей со способностью терять контроль над собственным сознанием и частичной амнезией. Вернувшись в гостиную, я, успев накрыть себя пледом, упала в кресло и, прислушиваясь к размеренному ходу стрелки часов по циферблату, провалилась в темноту. Мне снился сон, ужасный сон, который оказался приговором… Небо над городом, в котором я оказалась, было совсем мертвым. Казалось, кто-то вырезал его из матовой бумаги и наклеил сверху, над силуэтами далеких башен. Я сидела на плоской крыше и смотрела вниз на опасный город. Фонари на улицах еще горели, хотя город постепенно съедала кромешная тьма. Темнота сгущалась всё больше и больше. И чем меньше оставалось горящих фонарей, тем всё сильнее меня начинало одолевать гнетущее беспокойство, которое сковывало грудь и лёгкие тугой, железной цепью, заставляя снова и снова задавать один и тот же вопрос: в какой момент я потеряла тебя? Не знаю или, возможно, не помню, когда именно это произошло. Но пробираясь сквозь темноту и сырость лабиринта собственных памяти и мыслей, в котором я оказалась, сидя на крыше, помню, что знала, что должна была найти и поговорить с тобой. Помню, что покидала пустую, плоскую крышу и искала тебя лихорадочно и отчаянно, почти сходила с ума от тревоги за тебя. Нервно слонялась по близлежащим улицам дома с плоской крышей, когда искала тебя, но всё равно возвращалась к исходной точке. А потом, я всё же, как казалось, нашла тебя, но вновь потеряла. И мне уже никогда не забыть всё то, что ты сказал, перед тем, как уйти, раствориться, исчезнуть, разрушив всё то, что нас связывало. Вблизи дома, на крыше которого я сидела, не было ни садов, ни парков, которые яркими пятнами вписались бы в монотонность застройки, ни знаменитых башен, о которых хотелось бы с тобой поговорить. Была, лишь одна, непрерывная штриховка из кирпичей, хаотичность пустых и темных переулков, которая тянулась от дома до самого горизонта. В этом городе практически не осталось ни одной живой души. Хотя я знала точно, что городской вокзал еще работает и составы вагонов поездов всё еще ходят по расписанию. Сидя на крыше, я ощущала порывы холодного воздуха и приближающуюся к этому отголоску города пустоту и одиночество. Подумать только, что этот город, на который я сейчас с пренебрежение смотрела, смог так сильно измениться. Некогда процветающий, он за короткое время смог превратиться в серый, точно выцветший набросок старой картины. Вдруг ветер донес до меня еле слышное шипение и бормотание. Конечно я ничего не видела, но чувствовала, что что-то должно произойти. И вдруг с грохотом, который оглушил полупустой город, в воздух взлетел фейерверк и искрами рассыпался как раз на уровне моих глаз, открывая взору городской ландшафт. Дома стояли на своих местах, а магистрали не утратили своей былой красоты, но что-то стало иначе, что-то изменилось в самом облике города. Я не была экстрасенсом, у меня никогда не было шестого чувства, но сейчас оно было ни к чему. Чтобы увидеть неправильность происходящего достаточно было и одного — зрения. Я почувствовала, как к горлу подкатывает истерика. И единственное, что мне хотелось крикнуть в этот момент, было твое имя: Джеймс. Я знала, что здесь, в этом месте, здравого смысла больше нет. Город, наш с тобой Лондон, в котором я сейчас находилась, был сломлен и истекал кровью, доживая свои последние минуты. Мои чувства на мгновение онемели, а дальше я приняла этот факт, как должное… Я открыла глаза. В моей квартире было темно. На стенах играли странные блики, созданные холодным светом фонарей, врывающимся через окно с улицы. Я выпрямилась в кресле, пытаясь собрать все бессвязные мысли, атаковавшие моё сознание. Я знала, что очнулась от страшного кошмара, но мечтала вернуться на странную крышу. Мне еще раз хотелось увидеть сломленный город, потому что даже разрушенный, Лондон излучал абсолютное могущество, про которое не забывал упоминать отец в каждом из своих рассказов о нашем с Джеймсом городе. Бессонница, пришедшая на смену тяжелому видению, постепенно всё глубже погружала меня в бездну отчаянья, так как казалось, что ночь тянется бесконечно. Поэтому, когда я вновь попыталась закрыть глаза, даже не удивилась, когда поняла, что оказалась в поезде, который отдаленно напоминал тот, на котором практически пять лет назад покидала Лондон. А увидев за окнами вагона окрестности уже знакомого мрачного города, с облегчением вздохнула. Но… Как только я вышла из вагона, сделав шаг в ночную прохладу, мне стало страшно. Платформа была предсказуемо заполнена людьми, однако в движениях толпы отсутствовали приливы и отливы. Не было привычных течений, ведущих к кассам, доскам объявлений и магазинам. Поток людей не распадался, а был на удивление однородным. Взмах крыльев бабочки в одном углу вокзала не отозвался бы ни тайфуном, ни бурей, ни даже еле заметным сквозняком. Здесь глубина упорядоченности хаоса была нарушена. По моему представлению именно так должно было выглядеть чистилище: гигантская комната, полная неприкаянных душ, которые бесцельно бредут по одному и тому же кругу погруженные каждый в свое личное отчаянье. И тут я увидела тебя. Сердце пропустило удар от радости и облегчения. Ты стоял под козырьком привокзального газетного киоска, тень которого практически скрывала тебя от посторонних глаз. Но я не могла не узнать тебя. Это было невозможно. Немыслимо. Если подумать, то в том, что ты ждал меня именно на вокзале, не было ничего удивительного — в самом деле, где еще ты мог меня ждать? Ведь мой побег из Лондона начинался с этого места. И ты, если и знал об этом, то всё же не стал или не захотел меня останавливать. Я, наконец, увидела тебя. Это показалось мне чудом. Как много мне хотелось тебе поведать. Множество моих вопросов жаждали твоего ответа. Толпа неприкаянных душ, сквозь которую я пробиралась к тебе, абсолютно равнодушно приняла меня в свой бесконечный поток. Пока я не оказалась лицом к лицу с тобой, я не могла понять, испытал ли ты тоже облегчение, что и я, когда увидел меня? Поверил ли в то, что это действительно я? Мы встретились во тьме, которая каплями стекала с фасада вокзального здания. Я крепко обняла тебя, упав в твои объятья, почувствовав легкое прикосновение твоих губ к моей макушке. — Джеймс… — прошептала я, уткнувшись носом в плечо собственного брата. — Привет, — ответил он. — Что произошло? — осмелившись нарушить долгое молчание, спросила я. Джеймс отпустил меня и потряс головой. Потом, спрятав руки в карманы брюк, пожал плечами. — Я не могу вернуться домой, — сказал Джеймс, — для меня дома больше нет. — Что же теперь будет? — Я думал, ты мне скажешь, Хелен. Ведь я знаю, что единственный человек, который знает больше меня — это ты. — А Шерлок Холмс? — Не сейчас, Хелен, — коротко оборвал он меня, — так что же будет? — Джеймс вернулся к моему вопросу.  — Нет, Джеймс. Этого я не знаю. — Тогда просто улыбнись, сестренка, — я попыталась исполнить его просьбу, но получилось плохо. Тогда, взяв меня за подбородок, Джеймс сказал, — ты должна попытаться. Вот так. — Значит, вот так кончится наш мир? — спросила я, — Не взрывом… — А протяжным вздохом, Хелен, — закончил брат за меня фразу, — тебе здесь не место, — вдруг сказал он, — сестренка, ты должна уйти. — А ты? — спросила я, но Джеймс не ответил. Он колебался. Волнение, растерянность и ужас вдруг начали мучить мое сознание. Сердце на мгновение замерло и оборвалось, когда я поняла: мой брат был привязан или прикован к этому месту. Что-то высасывало из него всю жизненную энергию, вселяя на освободившееся место в его теле, тревогу. — Хотя бы, проводи меня до дома, на крыше которого я оказалась, прежде, чем встретила тебя. — Ладно, сестрёнка. Я только хотел, — но я так и не узнала его желание. Джеймса что-то отвлекло. Когда он бросил взгляд через мое плечо, я тоже обернулась посмотреть на то, что так его заинтересовало. Что-то зловещее повисло в воздухе, появилось ощущение несосредоточенности. Тогда я вновь перевела взгляд на Джеймса и потянула за рукав, чтобы он шел за мной. И брат повиновался. Мы петляли меж домов по пустынным улицам. Под нашими ногами шуршали жухлые, осенние листья. Мы молчали, нам не нужно было слов. Еще один поворот в переулок, и мы оказались рядом с домом с плоской крышей. Моя исходная точка. — Еще какое-то время, Хелен, ты будешь в безопасности, — оглянувшись назад, когда мы остановились, сказал Джеймс. — Что это значит? — спросила я, взяв его за руку. — Будь осторожна, сестренка. Меня рядом больше не будет и… — но он вновь не договорил. Джеймс смотрел куда-то вдаль, всматриваясь во что-то невидимое мне. А дальше… Мне хватило одного взмаха ресниц и он исчез… навсегда. Едва ощутив его отсутствие, я поняла, что больше не увижу Джеймса. В моей груди защемило, а ноги налились свинцом. Казалось, что наступившее оцепенение продолжалось очень долго. Я пыталась кричать, но слышала только собственный глухой хрип. Потом кто-то, кого я не видела, вцепившись в мое запястье, затащил меня в дом. Дверь за мной захлопнулась, и этот хлопок гулом прокатывается по пустому зданию… Страшный, ночной кошмар, наконец, померк и я очнулась. В первый миг я не поняла, что меня разбудило. Перед глазами мерещилось жуткое багровое сияние, пересеченное черными полосами и слышался голос больше похожий на странный гул, доносившийся будто сквозь шум ветра или воды. Меня охватила дрожь. А когда туман, окутавший мой мозг, рассеялся, ночь, её безмолвие, её покой были прерваны яростным пронзительным криком. Но следом крик замер и не повторился. Да и кто бы ни пытался заново испустить этот душераздирающий вопль, ему нужен был отдых. Скинув с себя плед и поднявшись, я направилась в ванную комнату. Только когда я увидела своё отражение в зеркале, а из него за мной наблюдало жуткое существо, с посиневшим, неподвижными губами и стеклянными от ужаса глазами, паника по-настоящему запустила в меня свои ледяные когти. Пришлось несколько раз ополоснуть лицо ледяной водой, чтобы привести себя в чувства. Прошло более часа, прежде чем я легла в постель, прислонившись головой к подушке, но даже думать не могла о сне. Ночь тянулась бесконечно долго и в смутной игре и блеске выпавшего за окнами снега, я была всего лишь игрушкой неспокойного течения собственной тревоги. Физически я чувствовала себя очень слабой и разбитой, но куда хуже было моё душевное состояние — подавленность заставляла меня плакать, но слез я не чувствовала, поэтому не старалась стирать появляющиеся на щеках соленые капли. Казалось, что ночная тишина должна была успокоить меня. Однако мои истерзанные нервы достигли того состояния, когда тихая безмятежность уже не могла этого сделать. Потревоженная память и разыгравшееся воображение, сохранившее образ разрушенного Лондона, построенный когда-то моим отцом, как только я пыталась закрыть глаза, чтобы уснуть, кричали о том, что Джеймс погиб, и я не смогу найти его живым. С приходом первых лучей солнца нового дня я могла точно сказать, что конец своего света я могу описать буквально: я окажусь в разрушенном Лондоне, на одной из его высоких башен, которая к тому времени превратится в некую станцию по выработке энергии духа, внутри которого что-то вдруг заедает и весь мой мир в одночасье лишается питающей его силы и связности. Я увижу, как трутся, цепляясь друг за друга зубцами шестерёнки и колёса неведомой машины, как они перегреваются в процессе и, наконец, перегрев достигает критической стадии. Механизм начинает барахлить, стопорится и вдруг его сердцевина разлетается на куски, заливая ядовитым топливом город и его окрестности. У нашего города было два сердца, одно из которых теперь больше не бьётся. Нас всегда было двое, а теперь только я.