The truth is out there

Утренние планерки редакции были обычным делом, которые быстро надоедали и начинали злить. Я, опершись на локоть, слушала монотонный монолог мадам Сапсан о ближайшем графике вынужденных поездок и пыталась вести себя так, как будто, то, о чем мне говорят, я знаю, но забыла и пытаюсь заново запомнить. Предполагалось, что находясь в этом солидном конференц-зале, я должна была испытывать что-то приятное. Например, было приятно думать, что иногда этот кабинет становился местом самых жарких споров, которые обычно решались без вмешательства Птицы. Но она должна была держать при себе много носовых платков и мазь от синяков. Или самым приятным должно было быть, то, что за окном можно было разглядывать пейзаж Парижа на протяжении всех времён года. Но сейчас напряженная обстановка царившая в кабинете, слишком мало времени для того, чтобы оказаться там, где нужно вовремя, долгий и трудный перелет из Лондона, дождь, которым приветствовал меня Париж из-за чего я вдруг почувствовала, что оказалась в мире черно- белого кино, не располагали к хорошему настроению и приятным мыслям. Только закроешь глаза, и из темноты за ними появляется живущий там тихий голос. Он пристально смотрит на тебя несколько мгновений, а следом ты заводишь с ним разговор, только потом понимая, что это голос твой. Иногда, когда боль, просочившаяся в сознание человека, как чернила в трещины и щели, слишком сильна, он пытается найти ей выход. Отрицает её. Перекладывает чувство вины на кого-то другого. Особенно когда ощущает себя виноватым, виноватым абсолютно за всё. Я точно знаю, что с самого своего начала моя жизнь не была правильной или идеальной, как будто собирал её какой-то неумеха, забыв прикрутить мелкие, но очень важные детали для того, чтобы она функционировала, как и все обычные жизни. К примеру, я никогда не понимала чего хотят от меня люди, от чего-то всегда с ними не ладила: так или иначе я всегда была для окружающих плохой дочерью, сестрой, человеком. Я родилась вполне здоровой, но так уж повелось, что, сколько бы здоровья во мне не было, все считали меня странной. Я изо всех сил старалась быть интересной, но беда заключалась в том, что время шло, а положение вещей не менялось, я не устраивала людей. Они старались как можно скорей избавить свою жизнь от меня. Как будто моё существование для них было чем-то инородным, зудящим, приносящим неимоверную боль. Я старалась компенсировать все недостатки между нами, напоминая о себе и своём существовании, но всё чаще ощущала себя униженной. Поэтому для того, чтобы не испытывать адской душевной боли, я научилась сторониться людей. Научилась скрывать свои чувства, а со временем и саму себя. Лишенная человеческого тепла, в любом его проявлении, я могла полагаться только на саму себя. Казалось, одиночество родилось вместе со мной и с ним мне, и покидать эту жизнь. Но если бы мне сейчас предложили разобрать ее подобно, механическим часам до последней шестеренки и пружинки, разложить их на черном бархате и рассмотреть, как препарированную, почистить, смазать, а потом собрать, чтобы в ней было всё абсолютно понятно и подконтрольно, я бы отказалась. Потому что человеческий разум — очень гибкий и способен вбирать в себя нужные объяснения того или иного поведения человека или выкидывать ненужную информацию о том или ином событии. И никому вокруг абсолютно неважно, что испытывает человек, который пытается что-то запомнить или наоборот забыть. По крайней мере, тем, кто сейчас сидел рядом со мной, было всё равно. Они сидели по стойке смирно, вытянувшись в струнку и почти не дышали, когда мадам Сапсан говорила. Эта картина напоминала прилежно занимающийся класс, в воздухе которого летали запахи наточенных карандашей, невысохших чернил, плакатных красок и клея. Я напряглась, стараясь отогнать непрошеные мысли, выпрямилась, оставалась не так много времени до конца утренней пытки в кабинете главного редактора. — Всё — таки, — шепотом спросила Кейт, наконец-то набравшись смелости. Увидев меня сегодня перед планеркой на рабочем месте, она радостно встрепенулась, будто очнулась от долгого сна, её лицо словно затрепетало или замерцало, она даже встала из-за стола, чтобы обнять меня, но остановилась, как только я сняла темные очки, скрывающие темные тени под глазами, и поставила на стол большой стакан кофе. Когда я попыталась ей улыбнуться, она сдавлено вскрикнула и зажала рот рукой. Видимо даже у трупов выражение лиц было приятнее, чем у меня этим утром. И мой вид её напугал, — есть новости? — она наклонилась ко мне, как только мадам Сапсан объявила, что её «птенчики» могут быть свободны. Мисс Беккер сидела рядом со мной. И всё то время, что было в распоряжении у Птицы, выражение её лица сменялось одно другим, как серия стоп — кадров: задумчивость затем удивление, потом растерянность, причем в промежутке между этими кадрами черты её лица становились совершенно неподвижными. Теперь же она дышала глубоко и взволнованно, словно дождалась той минуты, когда я должна была рассказать ей самую страшную тайну на свете, о которой почему-то до сих пор молчала. Всё её поведение выглядело странно. Было каким-то не логичным. Наблюдать за ней всё это время было очень сложно. Искусство наблюдения за людьми помогало заглядывать к ним в головы, помогало видеть на их лицах возникновение и бурление мыслей, которые будто потоки энергии перекатывались от одного лицевого нерва к другому, мозг при этом начинал сверкать. Однако наблюдение помогало видеть возникающие мысли, но то, о чем они были, оставалось скрыто. Поэтому для того, чтобы узнать, что беспокоит Кейт, мне следовало всего лишь ответить на её вопрос, а дальше она сама сделает выводы, которые помогут ей успокоить её встревоженные мысли. Но я очень удивилась, осознав, что не хочу ей отвечать. Да и не должна была! Я вообще не хотела с ней говорить. Мне хотелось сейчас только слушать. Еще одно искусство, которому я училась в течение долгих лет, давно поняв, что если слушать внимательно, то можно услышать больше, чем было сказано. Кейт от напряженно ожидания наморщила лоб, и если бы в её руках был карандаш или ручка сгрызла бы их. Она всегда обладала какой-то странной способностью заполнять собой и своими эмоциями всё свободное пространство. Её всегда было много, она никогда не унывала и постоянно всех поддразнивала. Она не была глупой, но никогда не зацикливалась на одной идеи или мысли больше, чем одну минуту, считая это потерей драгоценного времени, которое можно потратить на решение более важных задач. Потом медленно, с крайне важным видом, но лукавым взглядом выпрямилась и вновь задала вопрос: — Абсолютно ничего нового? После этого вопроса мне, как человеку, которого было столько, сколько должно было поместиться в одном теле или даже меньше стало не по себе. Я вдруг почувствовала острый приступ клаустрофобии, ощутила себя запертой не только в собственном теле, но и в собственной жизни и этом городе. Я медленно сжала и разжала кулак, от чего ручка в моих руках жалобно хрустнула, а Кейт удивленно приподняла брови. — Лозанна? — Что? — удивилась Кейт. Она почти запаниковала, посмотрела на меня с каким-то зачарованным ужасом, не понимая, почему я не тороплюсь утолить ее любопытство, ведь ее сознание было полностью поглощено моим путешествием, и это была единственная тема, о которой она хотела слышать и о чем хотела говорить. — Мы едем в Лозанну? — с вежливым непониманием обратилась к ней я, стоически выдержав её взгляд, испытав при этом какое-то странное неприязненное чувство к сидящей рядом Кейт. — Ты никуда не поедешь, Хелен, пока не расскажешь, чем закончилась твоя поездка в Лондон, — она обворожительно улыбнулась, стараясь не замечать моего мрачного настроения. — Поверь, в Лондоне не осталось ничего интересного, — застывшая на её губах улыбка начинала действовать на нервы, но я сидела тихо с учтивым и внимательным видом. — И Шерлок Холмс каким-то мистическим образов, вдруг, не окажется живым? — продолжила спрашивать Кейт, наконец, услышав мой отклик на интересующую её тему. Она относилась к тем людям, которые в любом человеке всегда видят что-то хорошее. Даже сейчас, когда моё поведение могло вывести из себя даже ледник, она старалась не терять энтузиазма и пыталась продолжить разговор. — НЕТ! — тихо, но уверенно сказала я. От удивления глаза Кейт расширились. Моё «нет» таило в себе скрытое предупреждение об опрометчивом поступке продолжать этот разговор. И она его услышала. Спорить не стала. Успокоилась. — Что ж, — мисс Беккер как-то обреченно пожала плечами, — тебе лучше знать, о чем ты можешь рассказывать и когда. — Послушай, Кейт.- я попыталась изобразить некое подобие улыбки, от чего у меня заболела челюсть, — сейчас я, больше всего на свете хочу оказаться дома. — Хелен, ты дома. — Безусловно, — я встала, тяжело вздохнув. От внезапно мелькнувшего солнечного блика болезненно сморщилась. — С тобой всё в порядке? — взволнованно спросила Кейт, пристально наблюдая за мной. — Конечно. Мне просто нужно чуть-чуть отдохнуть, — я кивнула мисс Беккер на прощание и не оглядывалась, поспешно, покинула кабинет.

***

Было два часа ночи, когда я удобно расположилась в мягком кресле — качалке у себя в маленькой, уютной парижской квартире на мансардном этаже. Холодный воздух, проникая через приоткрытое окно, хозяйничал в комнате, пробирая до костей. Но, не ощущая холода, подобрав под себя ноги, я сидела в темноте и смотрела, как падает снег, как блестят и мерцают снежинки, которые попадают в полосы света. Это было моё любимое место. Широкие окна выходили на юг, отсюда открывался красивый вид на реку. Днем квартира была полна света, а ночью во время высокого прилива огни на берегу весело отражались в реке. Также ночью, при желании, можно было различить тихий ритмичный плеск волн, разбивающихся о каменный берег, который дням растворялся в городском шуме, Из окон моей квартиры было видно небольшое кафе, которое располагалось на углу противоположной стороны улицы. Летом это кафе было излюбленным местом отдыха большинства горожан и туристов, поэтому было абсолютно необходимо из кафе на тротуар выставлять небольшие столики с витиеватыми ножками и плетеные кресла. Нередко посетителей кафе было настолько много, что официанты не справлялись с работой, поэтому иногда на этих столиках можно было увидеть полупустые стаканы из-под напитков, корзинки с недоеденными булочками, тарелки с остывшими заказами и пепельницы, в которых оставленные сигареты могли истлеть до самого фильтра. Зимой же это кафе как будто сиротело. Нет, посетителей не становилось меньше, а скорее наоборот, людей, которые, желали согреться чашкой горячего кофе или какао становилось больше., но когда уличные столики убирали, чтобы их ненароком не испортила непогода, помещение как будто теряло собственную душу. Покинув днём душную редакцию, когда на душе стало совсем неспокойно, я попыталась окунуться в живительную тишину бесконечных узеньких улиц и переулков Парижа, вымощенных каменными плитами и булыжниками. Я просто брела, наслаждаясь вдруг обретенным спокойствием, ни о чем не думая и ни на что несмотря. Шла пока не начал моросить дождь, а на улице стало темнее и безлюднее. Вернулась домой, пройдя за сегодня больше, чем обычно, когда пропали последние огненные всполохи заходящего за горизонт солнца, уступая место набирающей силу ночной синеве. И как бы ни сопротивлялась, пытаясь разложить дорожные вещи по своим местам и смахнуть пыль с многочисленных книжных полок, усталость, взяла надо мной верх и я, наконец, заснула. Мне снился какой-то путанный и беспокойный сон, когда без веской на то причины, проспав около трех часов, хотя, а мне показалось, что одно мгновение, я проснулась. В комнату проникал слабый, но мягкий свет висящего в небе полумесяца и приглушенных городских фонарей и был похож на тонкую, невесомую ткань, что колышется от дуновения невидимого ветра. Мне казалось, что я слышу этот свистящий шорох и от этого ощущения становилось необычайно легко на душе. Сегодняшняя ночная тишина была бархатной. Она походила на тишину в святых местах и глубоких каньонах. Такая тишина пробуждает в людях непреодолимое желание ей заполнить, но меня она оглушала, и как будто не было нескольких месяцев утомительной работы, из-за которой ты чувствуешь себя скорее мертвым, чем живым. В процессе, которой из мира вокруг тебя пропадают все цвета, и видишь ты их словно через дымчатые очки, а звуки этого мира доносятся до тебя словно сквозь вату. Наконец-то я начала понимать, что нахожусь у себя дома, потому что даже среди глубокой ночи, среди звенящей тишины все казалось ярким и разноцветным. В голове возникали и не исчезали добела раскаленные образы, и от них не хотелось, скорее, избавиться, чтобы ненароком не сойти с ума. Как будто я разом выдохнула всю боль и горечь, которая осела во мне во время пребывания в Лондоне. Я испытывала эйфорию. Но, прошло не так много времени и легкость от осознания присутствия в родном доме, улетучилась, подобно невесомой дымке. Где-то в глубине души поселилась печаль от того, что столь полное счастье не может длиться долго и что никому не под силу остановить время. И бархатной тишины нет, а если и есть, то она означает опасность и требует внимательно прислушиваться к каждому шороху, шепоту, эху и любому звуку, способному рассказать, что на самом деле происходит вокруг. В большинстве случаев тишина означает, что кто-то затаился и ждет, когда ты допустишь ошибку. Мне стоило больших усилий напомнить себе, что подобного рода редакционное задание, которое я выполняла в Лондоне, вряд ли повторится и мне станет легче. Пройдет еще какое-то время и все вернется на свои места. В это нужно было верить. Никому доподлинно неизвестно, какой бывает сила веры. А она всего лишь создает вокруг тебя пустое место, которое обязательно необходимо чем-нибудь запомнить. Эта ночь была спокойней дня, но проснувшись, не смотря на обрушившееся, на меня осознание лёгкости чувствовала я себя опустошенной и вместе с тем натянутой как струна, поэтому крайне неохотно приняла решение встать с постели, и провести остаток ночи не смыкая глаз. Наблюдать за ночным городом было крайне интересно. Вдалеке, где-то рядом с горизонтом, мелькали огоньки отдельных домов. Живущие там люди, даже не догадывались, что кто-то в Париже в эту ночь может не спать, и причиной тому является вовсе не площадь красных фонарей вблизи холмов Монмартр, там, где когда-то давным-давно стоял языческий храм. Сейчас мои мысли ходили крайне странными маршрутами где-то очень далеко. Как будто, пытаясь вернуться, домой, после долгого отсутствия, они были поглощены или снова впитывали Париж. Потому что, когда меня снова посетило чувство, будто в своей жизни, я пропустила что — то важное, правда не понятно, что было упущено, я была поглощена мыслями о людях, сейчас спящих, но окружающих меня, родном городе и небе, которое никогда не повторяется и каждый день и тем более ночь разное. За две тысячи лет Париж видел всякое. Он страдал и выживал, видел взлеты и падения империй. Хаос и диктатура, монархия и республика — Париж перепробовал их все. Был городом ярких огней, карнавалов и чумы. Когда рождался новый Париж, свершались медленные перемены, и через перенаселенные районы старого города пролегали широкие бульвары, строились дворцы и благородные площади, которые предавали ему величия. Но, тем не менее, старый Париж не пропадал бесследно, он и сейчас живет почти за каждым углом, навевая воспоминания о прошедших столетиях и прожитых жизнях, что повторялись из поколения в поколение, как старая полузабытая мелодия; сыгранная вновь — в другую эпоху, в другом ключе, на арфе или шарманке. Был бы сейчас рядом со мной мой отец, то не пожалел бы времени и красноречия для того, чтобы рассказать о рождении Парижа. В его историях города приобретали душу, становились главными героями. Он смотрел в рассказываемые им истории, как в зеркалах. Видел в них устройство мира и готовил нас, своих детей, к грядущему дню, отвлекая от темных мыслей. Откуда брались его истории, я не знала. Будучи ребенком, о таких вещах обычно не задумываешься. Но сейчас можно было бы предположить, что рассказывал он их для того, чтобы избавится от образов и мыслей или выпустить своих внутренних демонов дать им полетать или рассказывал просто из прихоти и каприза, с которым не смог совладать. Ему можно было бы начать писать романы, пригвоздив свои истории к бумаге, но они сидели в дальнем углу его памяти в ожидании подходящего времени, и когда они являли себя миру, слушать его было интересно и познавательно. Большинство своим рассказов о городах отец начинал одной фразой: «Начало города — река» и этого было достаточно, чтобы привлечь наше с Джеймсом внимание к начинающейся истории. История Парижа начиналась на землях, через которые протекала судоходная река Сена, на юге соединяющаяся сухопутными тропами с могучей Роной, которая вела к Средиземному морю, а на севере впадала в узкое море, за которым лежал остров Британия. В широкой, неглубокой долине, где Сена делала несколько изящных поворотов в красивой излучине, лежало несколько больших заиленных участков и островов. В этой местности теснилось поселение кельтского племени Паризии, на месте которого сначала возник город Лютеция, а позже Париж. История города может быть длинной и не всегда понятной, но отец умел выстраивать свои истории так, что там, где был известен исторический контекст, он был приведен достоверно. Если же возникали сомнения в толковании, каких — либо фактов, он старался найти наиболее точный путь для их отражения, тое есть, история не казалась слишком выдуманной и приукрашенной. Истории моего отца были для меня глотком свежего воздуха. Я относилась к его городам, как к живым существам, сама проживала их сложные жизни и абсолютно не догадывалась, что в то время, когда я вместе с ними радовалась, переживала и плакала, для большинства людей города являлись всего лишь муравейниками, полными слепых созданий, которые считают только мелкий земной мирок вокруг себя реальным и значимым. Работа моего отца была колоссальной и отнимала много сил и времени. Видимо поэтому мама и папа предостерегали меня от сочинительства, предрекая, что со мной может стать, если я их не послушаю и выберу работу похожую на ту, которой был увлечен мой отец. Каждый раз, вспоминая их наставления, я непроизвольно съёживаюсь, нервно улыбаюсь, стараясь унять громкий стук сердца. И все же, несмотря на полное неодобрение и запрет родителей связывать свою жизнь с писательством, я стала журналистом и до сих пор с трепетом отношусь к историям, которые рассказывал нам отец. Поэтому, когда я смотрю на горящие в ночи окна, мне до сих пор хочется думать, что за ними скрывается великое множество интересных историй и событий. Хотя я знаю, что там за нет ничего кроме мелочных тупых душенек, пожирающих пищу, называющих свои инстинкты чувствами думающих, что их ничтожные жизни более значимы, чем дуновение ветерка.