The truth is out there

Однажды, для того, чтобы избавиться от груза занимающих мою голову мыслей, которые большую часть времени напоминали мне крыс, вгрызающихся в гниющее мясо и которых невозможно было отогнать от подвернувшейся добычи, Кейт, в шутку, посоветовала мне начать писать. И сейчас, когда я набрасываю на бумагу воспоминания пятилетней давности, мне кажется, не найти более подходящего времени для того, чтобы набраться терпения, потратить еще какое-то количество времени, вложить в слова силу случившихся переживаний и неторопливо, вдумываясь в мельчайшие детали, закончить свою историю. Я абсолютно спокойна, меня никто и ничего не тревожит. Все бури, в которых мне пришлось побывать, улеглись и утихли. Теперь я могу говорить, возвращаясь к узелкам уже далекой и ускользающей из рук ниточки, за которую я держалась, идя к цели. Мы вернулись в Париж ближе к полуночи. Бросив на прощание Кейт что-то не совсем похожее на пожелание доброй ночи, я попыталась добраться до дома, не спотыкаясь, шатаясь из стороны в сторону и останавливаясь, ощущая в теле невероятную слабость. Всю дорогу в поезде меня мучило неясное, смутное беспокойство, жгли болезненные сомнения, а в голове стоял страшный шум, который будто пытался заглушить непрошеные мысли, настойчиво пробирающиеся в мое сознание. А когда я переступила порог собственной квартиры, появилось липкое чувство страха. Оно знает, когда приходить, умеет выбирать время. Один на один с человеком страх побеждает всегда. И он не покидал меня, пока я пыталась во мраке просторной квартиры, которая стала казаться тесной, не задеть плечом дверной косяк, не скинуть со стола стопку книг, не наступить на гору исписанной бумаги, Меня шатало то вправо, то влево и я только умножала опасности, что мерещились мне на каждом шагу. Вместе со страхом появился пробирающий до костей холод и озноб, от чего тут же захотелось укрыться тёплым пледом, пытаясь сохранить остатки уходящего тепла. Однако прежде, чем мне удалось это сделать, несколько неудачно стоящих на полке книг всё же оказались на полу. В ту ночь я спала беспокойно: меня преследовали видения тревожные и приятные одновременно. Так, что я сначала пыталась отогнать их, просыпаясь несколько раз, как будто выныривая из глубокого небытия, но видя перед собой лишь темноту, вновь хотела грезить дальше. Поэтому, когда проснулась окончательно, чувствовала страшную сонливость. Как сейчас я помню то раннее утро. Я стояла в темноте у открытого окна сонной квартиры и глубоко дышала, вдыхая и медленно выдыхая сырой воздух. Уличные фонари ночного Парижа постепенно гасли, уступая место предрассветному туману, который словно серый исполненный таинством призрак, нависая над городом и только обозначая его контуры, создавал иллюзию акварельной размытости и позволял его жителям еще какое-то время мирно нежиться в постели. В этом тумане, несомненно, было своё очарование, которому невозможно было не поддаться, но во мне, вопреки мимолётному дурману утренней мглы вспыхнула тоскливая зависть и жадность, словно у голодного при виде пищи. Я хотела видеть солнце, которое жидкой медью растеклось бы по небу. Но оно опаздывало и меня захлестнуло всепоглощающее чувство поражения и отчаяния. Его опоздание зияло в моём сердце, как беззвучный крик и невысказанная боль, которые я не торопилась заглушать или останавливать, потому что это состояние было мне знакомо, и я злилась. На этот мир, на несправедливость всего и вся, на собственную сонливость и спутанность мыслей, на то, что колотится сердце, а душа рвется вон из груди, стараясь сбежать. То, что на протяжении многих лет терзало мою душу, перестало меня бояться и словно стая шакалов, кружившая рядом и иногда наподдавшая, стала приноравливаться и подбираться ближе, чтобы снова напасть. И я знала, что если это случиться вновь, оно уже не отступит, как прежде, а растерзает меня и обглодает оставшиеся кости. Захотелось вновь сбежать, но в исполненной тишине моего разума эта идея только замерцала в сознании, как мыльный пузырь и я не решалась даже сразу ухватиться за неё, опасаясь, что она лопнет. Я лишь ласково потянулась за ней, но идея сбежать, чувствуя опасность, изумлённо шарахнулась прочь, словно пёс, стоящий рядом с обезумевшей толпой, скрываясь в подсознании. Но я упрямо последовала за ней, преодолевая неизвестные мне ранее участки подсознания и внутренние районы катастроф, пока не обнаружила её прячущейся за грудой детских воспоминаний о доме, в которых в кабинете отца я выросла среди книг, находя незримых друзей на их ветхих страницах, чей запах давно выветрился с моих рук. Идея сбежать тем временем истошно завизжала, бросая мне вызов, может быть, тоже зная, что такое детские мечты и как легко они исчезают под натиском суровой реальности взрослой жизни настигающей нас словно приливная волна, которая может забрать всё, что нам дорого. Я обернулась, пытаясь рассмотреть квартиру, которая незаметно стала частью меня или, скорее всего, частью того, что мне так хотелось забрать из родного дома в Лондоне. Первые утренние лучи несмело скользили по привычной обстановки и все еще, стоящему в тени, книжному шкафу. Он был отголоском отцовского кабинета и домашней библиотеки, в которых от пола до самого потолка были прибиты полки, забитые книгами. Каждый раз, вручая нам с Джеймсом книгу, отец говорил, что она может стать нам лучшим другом, если мы сможем увидеть в ней душу. Что ж, книги, которые действительно стали моими друзьями нашли своё пристанище на полках книжного шкафа, который сейчас стоял в темноте. Переизданные, в новых твердых обложках, до сих пор хранившие запах свежих чернил и новой бумаги. Я старалась относиться к ним бережно, полагая, что они знают обо мне больше, чем любой живой человек, с которым мне приходилось общаться, переехав в Париж. Я подошла к книгам и легонько коснулась их корешков, почувствовав, что за ними таиться их прекрасные, прочитанный мной миры, в то время как за стенами квартиры течет совсем другая жизнь тех, кто едва ли способен видеть дальше собственного носа. В библиотеке отца я чувствовала то же самое, правда, его книги, ко всему прочему, пахли старой бумагой, пылью, которую невозможно было смахнуть и чуть — чуть волшебством. Никогда прежде детские воспоминания не отнимали у меня столько времени. Листая их в памяти, словно страницы еще одной старой книги, я не могла не улыбаться, возможно, проникшись магией момента. Он погрузил меня в мир детских образов и чувств, и на миг мне показалось, что я дышу воздухом, которым дышала в детстве на заднем дворе нашего особняка. Я целиком пребывала во власти этой книги, пока реальности не напомнила о себе телефонным звонком. В утреннем свете поднявшегося на небосклон солнца имя Кейт на экране телефона казалось потусторонним и чужим, но, не смотря на это, мне пришлось ответить. Её формальное, беглое приветствие я старалась не слушать, отчаянно пытаясь найти поверхность, на которую можно было либо сесть, либо просто облокотиться на неё, но вместо этого наступила на что-то мягкое, лежавшее возле книжного шкафа. Мягким и бесформенным комочком оказался Нэд, которого я реставрировала на рождество и обещала себе никогда с ним не расставаться. Взяв его в руки и стряхивая с него невидимую пыль, я грустно улыбнулась. Кейт на том конце провода продолжала что-то говорить, а я старалась ей не мешать, пристально разглядывая зайца, пока в трубке не повисла неловкая тишина. — Я еду в Лондон, — произнесла я. Мои слова в тишине квартиры прозвучали, как ультиматум самой себе и окружающим, которых в данный момент представляла Кейт, ожидающая моей реакции на ее новости. — Ты не веришь, что он мертв? — спокойным тихим голосов задала вопрос она. Ей даже не пришлось называть имени Шерлока, потому что, как мне показалось, она давно знала, что я не смогу оставить вопрос открытым, не узнав всей правды. — Я не верю, что могла что-то упустить, — легко согласилась я, на ложность её выводов. — Не думаешь же, ты, что Холмс мог изменить облик и на следующий день отправиться со сложной миссией на континент? — Прости меня, Кетрин Элизабет Беккер, — вместо ответа произнесла я. Всякая тайна стоит ровно столько, сколько тот от кого мы её скрываем. Но я даже не попыталась доверить часть своей настоящей тайны, человеку, которого считала своим другом, но никогда не произносила этого вслух. А ведь было бы здорово поделиться с ней секретом, но вспомнив, о клятве, которую дала сама себе, приехав в Париж, решила, что обстоятельства вынуждают избрать иной образ действий. — Что это значит, Хелен Фрей? Что произошло? — в её вопросах промелькнуло беспокойство, но она ждала моих объяснений, но я молчала. — Ты не могла бы…  — Да, конечно, — подхватила она, догадавшись, о чем я хочу её попросить, — я объясню мадам Сапсан твоё отсутствие. Только, пожалуйста, Хелен, постарайся закончить свою статью, прежде, чем я окажусь в её кабинете. — Без вопросов, Кейт, — отозвалась я и, не дожидаясь ответа, сбросила вызов. Я хочу домой! — произнесла я, обращаясь к потухшему телефону, — Я хочу к отцу и матери, — уже увереннее произнесла я в темноту, — и к Ханне. Оказывается, всё это время я стремилась обратно к дому, который давно ушел из моей жизни. Признав это, я почувствовала такую усталость, опустошенность и печаль, что обрадовалась, что успела сесть в кресло прежде, чем состоялся этот разговор. Идея сбежать в моей голове загадочно улыбнулась и растворилась в детских воспоминаниях, не оставляя даже привкуса горечи.

***

Несмотря на то, что весна распахнула свои объятья для всего мира, и Лондон тихо нежился в них, как довольно мурлыкающий кот, в городе шел дождь. Казалось, что облака, превратившиеся в грозовые тучи, сползли с неба на землю, и я пыталась скрыться от них под зонтом, который был вручен мне Майкрофтом Холмсем, безмятежно улыбаясь, позабыв обо всём на свете. Дождь шумел без умолку: хлюпал, плескал, барабанил по крышам и каждый раз, когда в городе хозяйничает небесная стихия, если даже вода и падала с неба чистой, это было ненадолго. Стоило ей коснуться Лондона, и она мешалась с пылью, которую город накапливал за день, неделю или месяц, и превращался в грязь и слякоть. Прежде, чем появиться в отцовском особняке, я решила прогуляться по набережной и привести, напуганные моим решением приехать к отцу, мысли в порядок. Потому что, монстры у нас в голове, как и монстры у нас под детской кроватью неистребимы. Они вечно таятся во тьме словно плесень, а тьмы в моем существовании хоть отбавляй. Моя жизнь щедра на тьму, которая в любой момент может вырваться, выведя меня из равновесия, спровоцировать неприятные воспоминания, вызвать страх, испортив то, что мне так хотелось исправить. Я взглянула на хмурое небо. У облаков был такой невозмутимый вид, словно они давно уже знали, что Лондону в один прекрасный день суждено было захлебнуться в дожде, и они обдумывали, не начать ли этот день сегодня. Сквозь тучи потоками темной крови проливалась гроза. Дневной свет, не найдя сил бороться с дождём, оставил пейзаж, постепенно уменьшая освещения, словно вся сила вытекла из умирающего солнца. Капля за каплей из мира уходили краски. От чего Темза, например, казалась грязным животным, ползущим на брюхе через Лондон как червяк, несущий в себе отбросы, помои, трупы кошек и собак, которые канут в небытие где-то рядом с Северным морем. Дождь продолжал рябить по поверхности воды, постепенно усиливаясь. Грязь все-таки запачкала подол шерстяного платья, и я поспешила покинуть любимое в городе место, но тревога, подтачиваемая меня изнутри, заставляла замедлять шаг и я еле переставляла ноги. Набережная превратилась в сплошную лужу, а вокруг меня не оказалось и души. Рядом, рыча, словно разъяренный тигр, грянул оглушительный раскат грома, и мне показалось, что земля подпрыгнула у меня под ногами. Нужно было спешить, пока была возможность не промокнуть до нитки, добираясь, домой. Около двенадцати часов по полудню, я стояла, как и шесть месяцев назад, около входной двери в Особняк Мориарти, нервно перебирая пальцами по рукояти зонта. В воображение, терзаемом мыслью о встрече с родителями, вспыхивали картины взаимных упреков и обиженных взглядов, которые совершенно меня не успокаивали, от чего мне стало казаться, что принятое мной решение вновь навестить родной дом было всего лишь ночным видением или простой случайностью. В тот миг я буквально лишилась разума, сдавшись на милость происходящим событиям, а если бы я тогда была в состоянии спокойно размышлять, то, наверное, поняла, что эти неконтролируемые вспышки приносят мне одни страдания. Однако я всю жизнь привыкла на них опираться, и мне неприятна была сама мысль о том, что может настать тот день, когда эта опора исчезнет. Так уж сложилось, что по глупому людскому обычаю, мы больше всего любим то, что причиняет нам боль. Впрочем, сейчас не было времени мыслям отвлекаться от цели, потому что я и так, когда начинала задумываться над чем–то, время странным образом теряло границы, поэтому, не дав себе передумать, я коротко постучала в дверь. Надеясь, что дверь откроет Ханна и у меня будет еще немного времени перед встречей с отцом и матерью, я судорожно отступила на два шага назад. Но надежда умерла, как только дверь распахнулась, и на пороге появился мой отец. Он был человеком любезным и обходительным, но в тот момент его мастерство на какое-то время покинуло его, и он вместо приветствия изогнул бровь, очевидно, пытаясь что-то разглядеть. Потом еще раз посмотрел на меня украдкой и крикнул, при этом на его губах подрагивала еле заметная улыбка: — Рен, твоя блудная дочь вернулась, — используемое сокращение имени матери, острым лезвием прошлось по моему сердцу, срывая с него швы давно зарубцевавшихся ран. Все мы воссоздаём истории у себя в голове, и поэтому я довольно долгое время переживала из-за того, что не оправдала маминых ожиданий. И сейчас с нетерпением ожидала ее появление, тщательно скрывая это под маской напускного безразличия. Айрен Мориарти появилась в прихожей через минуту. — Ханна не сможет угостить тебя чаем, Хелен, если ты не переступишь порог этого дома, — просто сказала она, как будто я не жила на континенте последние несколько лет, а снимала квартиру тут недалеко и каждые выходные навещала своих родителей. Я нервно сглотнула, а легкие запросили пощады, так как оказалось, что всё это время, пока мы ждали появление мамы, я не смогла сделать и вдоха и переступила порог дома. В воздухе повисла неловкая тишина, пока я пыталась снять мокрое пальто и найти место, куда можно убрать намокший зонт. — Давай помогу, — отозвался отец, забирая у меня его, а как только нашел ему место, заключил меня в объятья. Я нервно повела плечами, сбрасывая невидимый груз, и неловко обняла его в ответ, — мы с мамой знали, что ты вернешься, — я была потрясена. Еще никогда я не видела отца таким счастливым, каким он показался в тот момент. — Я до сих пор не уверенна, в том, что это правильное решение, — начала объяснять я, когда отец наконец-то отпустил меня, — и всё же, несмотря ни на что, приехала, — а подумав, добавила, — я ненадолго. — Чай будет готов через пятнадцать минут, Хелен, — сообщила мама, собираясь покинуть прихожую. Наши взгляды на секунду встретились и я только молча кивнула, не найдя, что на это ответить. Она удалилась на кухню, унося молчаливую боль от встречи, с собой. Когда я появилась в родительской столовой, Ханна в белом накрахмаленном переднике заканчивала накрывать к чаю огромный, старый, деревянный стол, который со временем обзавёлся таким количеством трещин, что казалось, будто сквозь старую древесину на меня смотрят какие-то лица. — Я зашла спросить, не нужна ли помощь, Ханна, — на последнем слове, голос предательски вздрогнул. — Мисс Хелен, — радостно улыбнулась она, — как хорошо, что Вы вернулись. Мне осталось расставить только чашки. Если хотите… — отступив, она отряхнула руки о передник, предоставляя мне место для действий. — Спасибо, — облегченно, выдохнула я, с радостью принимаясь за порученное дело, — я немного нервничаю, — призналась я. — От чего? — удивилась Ханна.  — Я не знаю, как объяснить, — начала я, — наверное, было не очень вежливо являться без предупреждения. — Ну что Вы, мисс, — она опять улыбнулась, — родители рады Вас видеть, уж поверьте. — Если так, это хорошо. — А почему это должно быть не так? — Ханна, — я, покачала головой, слегка улыбнувшись. — А Вы здесь надолго? — она наигранно — виновато улыбнулась, ожидая ответа. — Если честно, я не знаю, — честно призналась я. — Останьтесь, подольше. Я знаю, Вы закончили свою большую работу. — Знаете? Вы знаете о Шерлоке Холмсе? — Да, — честно призналась она, — отец прочитал все Ваши статьи. И о Шерлоке Холмсе и остальные. И до сих пор следит за Вашей работой. Мы все следим. — Все статьи? — удивилась я, наблюдая, как она утвердительно кивает. — И что он думает о ситуации с мистером Холмсем? — Об этом лучше спросить его. Я всего лишь слушаю его чтение и радуюсь за Вас. — Вы правы, Ханна. Спасибо, — я не видела родителей несколько лет, и у меня не было надежды на разговор, который не будет переполнен неловким молчанием, поэтому была рада, что нашлась хоть одна тема для разговора, которая будет интересна всем, кто будет сидеть за столом. Я поклялась себе, что сама начну этот разговор и от этой клятвы на меня снизошло умиротворение. Неловкость, появившаяся, как только я оставила вещи в прихожей, испарилась. Впрочем, как оказалось, я не одна переживала за моменты неловкого молчания. Отец сам начал разговор о моей работе и статьях о Шерлоке Холмсе, когда все возможные светские темы разговора начали исчезать, а единственным звуком, который сейчас звучал в столовой, был шорох штор, подрагивающих от дыхания дождливой улицы. К большому сожалению, он закончился не слишком хорошо, заставив нас троих вспомнить о том времени, который, канув на дно моей души, каждый раз, отзывался невыносимой болью. — Я очень, надеюсь, — начал он, — что ты довольна своей работой, которую проделала, выясняя причины гибели мистера Шерлока Холмса.  — Я? — переспросила я, неловко улыбнувшись, — мне больше интересует, то, что Вы с мамой скажите? — Мы? — Гибель, гибелью, однако в истории Шерлока Холмса каждый раз фигурировало имя Вашего сына. Моего брата. — Может быть, — отозвался отец, — в блоге Джона Ватсона имя нашего сына, твоего брата и фигурировало, однако в твоих статьях оно лишь упоминается.  — Я не могла о нем писать открыто, папа, — сказала я, делая акцент на последнем слове. — Это почему? — удивился он. — Он мой брат и Ваш сын. — А кто об этом знает? Ты пишешь под фамилией Фрей. Почему то я уверен, что никто не знает, что твоя настоящая фамилия Мориарти. Так почему журналистка под фамилией Фрей не может писать о ком-то по фамилии Мориарти? — Как ты себе это представляешь? — от неожиданности и возмущения, я слегка повысила голос, что оказалось совершенно зря. — Надо было раньше думать о последствиях подобного выбора, Хелен, — негромко ответил на мой вызов отец, расслабленно опираясь на спинку стула. Он всегда так делал, в его голосе не было гнева, даже упрека. Он наперед знал, как я могу отреагировать на его слова, и кажется, сильно от этого устал. Я смотрела на него, не зная, что ответить, а он лишь, молча, кивнул. — И вновь, я что-то сделала не так, — констатировала я, опустив глаза. — Я так не думаю, Хелен.  — Что мне нужно было сделать? — вновь спросила я, — взять у Вас интервью, приправив всё собственными воспоминаниями? — отец нахмурился. — Почему бы и нет? — наконец спросил он, а потом добавил, — ты хочешь знать наше мнение? — он обменялся взглядами с мамой, та лишь слегка кивнула, тяжело вздохнув.  — По поводу статей? — В том числе, — кивая, согласился он. Я так же непроизвольно кивнула. — Одно время мы с мамой думали, что ты, всегда окруженная книгами, захочешь стать писателем. Думали, что это может, так сказать стать побудительным мотивом. — Но ошиблись, я хотела и стала журналистом, — перебила я и непроизвольно сжалась под пронзительным взглядом отца.  — Да, ошиблись, — согласился он, — но были не далеко от… — он запнулся, подбирая правильное слово, — истины. — Господи, — прошептала я, пряча лицо в ладонях, пытаясь спрятаться от мира и собственной жизни. Еще секунду и всё моё детство могло стать ложью, вся вера на которой строились мои стремления, могла превратиться в прах, а цветная слепота, появляющаяся каждый раз, когда речь заходит о моих детских воспоминаниях объясняется, скорее всего, моей впечатлительностью. Из-за этого годы, наполненные пустотой и одиночеством, я подсознательно раскрасила в черно-белый цвет, поэтому теперь все мое прошлое представлялось мне монохромным и бесцветным.  — Мы никогда не были тебе врагами, дитя моё, — продолжил он, — и ты поступаешь нечестно, пряча от мира собственного брата. Это непрофессионально, — его последние слова хлыстом прошлись по моей спине, оставляя невыносимую боль, от которой я непроизвольно вздрогнула. — Непрофессионально? — хриплым голосом спросила я. Подобное мнение о моей работе я слышала всего один раз в жизни от Майкрофта Холмса. На моём лице появилось жесткое, но в то же время страдальческое выражение. У меня появилось желание убежать и спрятаться подальше от людей. Неужели брат Шерлока, как и обещал, следит за мной и уже успел познакомиться с моей семьёй. — Ты побоялась, ответственности, Хелен? — осторожно спросил отец. Мой вид крайне взволнованного и раздосадованного человека, который старается и не может распутать какой-то сильно запутанный узел, стараясь сохранить самообладание, заставил его, умерить пыл. — Что? — растерянно спросила я. — Хелен, что с тобой? — Скажи, — аккуратно начала я. Душа мгновенно опустела, а потом мгновенно наполнилась невыносимой болью, страданием и обидой, — ты знаком с Майкрофтом Холмсем? — в тот момент моё предположение оказалось ошибочно. Но я не предполагала, что была недалека от истины. Знакомство Майкрофта Холмса и моего отца должно было состояться через несколько минут на моих глазах. — С кем? — Брат Шерлока Холмса, — стараясь держать под контролем эмоции, я не сразу смогла ответить на вопрос отца, — ты его знаешь? — К сожалению, не имел чести, — ответил он, — что — то не так? — Все просто замечательно, — заверила я его. Мои губы судорожно скривились, когда я попыталась улыбнуться, — мы можем закончить разговор позже? — спросила я его, — у меня разболелась голова, мне нужно принять таблетку, чтобы не стало хуже. — Конечно, — сразу же согласился он. — Хелен, тебе нужна помощь? — обеспокоенно спросила мама. — Только если стакан воды, — ответила я. — Ханна принесет, — поднимаясь из-за стола, сказала она. — Спасибо, — кивнула я. И уже обращаясь к отцу, добавила, — я пойду. В нашем доме было много места и много комнат. Моя бывшая детская комната, которая стала со временем, как и комната Джеймса, гостевой, располагалась на втором этаже особняка Мориарти. В ней всегда можно было спрятаться, читать тайком в ночное время на кровати под одеялом, которая, как и в детстве, сейчас стояла у окна. Я опустилась на её край и сильно зажмурилась, желая тем самым только спрятаться и убежать от людей. За окном гудел ветер, и стучали капли дождя о подоконник, как же мне хотелось вернуться в детство, когда в такую же погоду, ложась спать, можно было не закрывать окно и чувствовать дождь и ветер на своем лице. В тот момент на меня навалилась огромная тяжесть, меня знобило, чувство было такое, будто каждый дюйм кожи использовали как наковальню. От настигшей меня безысходности я начала злиться на себя, на этот мир, несправедливость всего и вся, на то, что в последнее время я мало спала и на то, что у меня сейчас путались мысли. Я так увлеклась разбором собственных переживаний, действий и намерений, что не заметила, что нахожусь в комнате не одна. Ханна, крепко зажав в руке стакан с холодной водой, смотрела на меня застекленевшим взглядом и, кажется, начала понимать, что моя нервная система, была сломлена чем-то худшим, чем просто требованиями родителей. Молчание расходилось по комнате, словно круги по луже. Оно каскадами спускалось по стенам и постепенно захватило всё пространство. — Спасибо, Ханна, — мой хриплый голос пронзил образовавшуюся в комнате тишину, словно лезвие ножа. — Мисс Хелен, — протягивая стакан воды, прошептала экономка, — может быть, Вы еще чего-нибудь хотите? — Нет, — пожимая плечами, ответила я, — скорее всего, нет. Мне просто нужно отдохнуть. Я хотела бы… — Конечно, конечно, — спохватилась Ханна, — если что-то будет нужно, — она замолчала, подбирая слова, — просто скажите. Мы с Вашей матушкой поможем, — я, молча, кивнула, в надежде, что этой благодарности будет достаточно. На губах Ханны появилась легкая улыбка, она в ответ также кивнула и ушла, оставляя в воздухе тяжелый запах одиночества, который окутал меня словно облако сигаретного дыма.