The truth is out there

Над Люксембургским садом пылала осень, чередуя изо дня в день неостывшее с лета солнце и синее небо с плачущими дождями и непроницаемой стеной тумана. Зловещей и унылой. Я вздохнула, откинувшись на деревянную скамейку, что стояла в конце аллеи и посмотрела вверх на желтые кроны деревьев. Наступающие холода были таким облегчением, потому что лето угнетало, но сегодня, словно по команде, оставив свои занятия, люди заполонили огромную территорию парка и, запрокинув головы, смотрели в чистое небо, наслаждаясь блаженством тихого шелеста ветра. Солнце заливало фонтаны и цветы изумительно ярким светом. Вокруг царили оживление и суета. Где-то вдалеке играла музыка. Казалось бы, с тех пор, как мне пришлось покинуть Лондон и вернуться на континент, прошло достаточно времени для того, чтобы забыть о случившемся, но месяцы, которые последовали за переездом, я провела в чистилище: кошмарах из тёмных, как склеп, коридоров и глухих непроходимых лесах. Они преследовали меня каждую ночь, и я просыпалась с криком или тошнотой, которую раньше никогда не испытывала. А после, всё оставшееся время до рассвета, ворочалась с боку на бок, не находя места, потому что стоило мне только закрыть глаза, как возвращались образы, зовущие в пустоту без формы, темноту, остающуюся бесстрастной и не издающей не единого звука. Иногда я так скрежетала зубами, чтобы не заснуть, что, казалось, они раскрошатся до основания и всё чаще рыдала, обхватив голову руками. И ничто не могло избавить меня от мучительного состояния, принести избавление от боли, одиночества и ощущения, что теперь, уж точно, я навсегда стала чужой в этой жизни. Я постепенно, минута за минутой, сходила с ума, но и речи не могло быть о том, чтобы с кем-то поговорить об этом. Сначала мне казалось, что моё безумие временно, но жизнь шла своей чередой, продолжалась везде и повсюду, сливалась в одно расплывчатое пятно, а состояние моё не менялось. Даже наоборот, что-то действующее до этого нормальным образом в организме разладилось. Меня начали преследовать фантомные боли – воспоминания моего тела о травме. И если я засыпала, то каждое мрачное утро, после звонка будильника, открывая глаза, прикладывала руку к животу, уже ощущая зияющую пустоту, которая срослась со мной и стала неотъемлемой частью. Мне приходилось заставлять себя вставать, одеваться, причесываться и вести себя, как нормальный человек. Хотя, больше всего на свете, хотелось свернуться клубочком и принять обезболивающее, чтобы ненадолго забыть все неприятные ощущения. Душа плакала, подобно дождю, который всё реже стучал по крышам Парижа. Его звуки были знакомы, но не приносили былого спокойствия, а гулко отдавались в голове неустойчивым ритмом, вызывая неприятные ощущения. Они были ударами молота резкими, надоедливыми, отрывистыми, жесткими и даже болезненными. Первые несколько дней в редакции мне приходилось бегать и прятаться в лабиринтах офиса от преследующего меня перешептывания коллег и их любопытных взглядов. Именно это нездоровое любопытство к моей персоне заставляло каждый день сжиматься сердце от сильной боли до тех пор, пока мадам Сапсан не вызвала меня в свой кабинет. - Я всё знаю, птенчик мой, - начала она, как только я осмелилась сесть в одно из предложенных кресел, потому что почувствовала волнение и неприятную дрожь во всём теле, - и в данном случае, хотела бы, чтобы твои дни были заполнены работой, - я вздохнула. Птица умела говорить прямо и по делу, к тому же, я бы не вынесла её сочувствующего и жалостливого взгляда, – но, - она остановилась, - знаю, что сейчас работа не будет приносить тебе удовольствие. - Я Вас поняла, мадам Сапсан. Соберу вещи сегодня же, - я попыталась встать, но меня остановил полный ужаса голос Птицы. - Я не собираюсь разрывать с тобой трудовые отношения, дитя моё. Но, получив послание, должна предпринять хоть какие-то меры. Тем более, проступок ты всё же совершила, - она добродушно усмехнулась, пригрозив мне пальцем. - Да, конечно, – согласилась я, пытаясь улыбнуться в ответ, но выходило плохо, – принцип невмешательства родственников. - Мы не служители правопорядка. И всё же… - она глубоко вздохнула. – О высшие силы, Хелен, мне пришлось очень внимательно прочесть все твои статьи о Шерлоке Холмсе. - И? – я затаила дыхание и вскинула голову. - Хочу отправить тебя в бессрочный отпуск, чтобы ты подумала над своим поведением. Что скажешь? К тому же, ты сможешь не прятаться по углам редакции, чтобы не слышать этого мерзкого шепота. - От Вас, мадам Сапсан, невозможно ничего скрыть. - А этого и не нужно, Хелен. Я не просто так занимаю место главного редактора. - А мистер Холмс… - начала я, но запнулась. На первом месте была тревога, но тревожилась я сейчас не за себя. - Он был весьма деликатен, Хелен. Не беспокойся, место своё я не потеряю. - Тогда я совершенно спокойна, - произнесла я дрожащим голосом, смахивая слезу со щеки. - Иди, - ответила она, - и постарайся не наделать глупостей, пока за тобой нет присмотра, потому что, возможно, ты будешь испытывать эти страдания всю жизнь, – я отвела глаза. Её слова были правдой, но действовали словно удары тупого ножа по незажившей ране. И нет даже надежды, что такие вещи вообще могут когда-то закончиться. Я пыталась не замечать пульсирующую боль, разрастающуюся в груди, и старалась незаметно смахнуть непослушные слезы с лица, собирая свои вещи в коробку со стола. До ночи нельзя плакать, а дальше боль не будет спрашивать, возьмёт своё, отыграется с лихвой. Буквально задушит и отпустит только к следующему утру. Кто-то ошибся, утверждая, что Боги, желая уничтожить человека, сначала лишаю его памяти. Отнюдь. Одной едкой мысли или образа достаточно, чтобы свести человека с ума. А если образов и мыслей тысяча и нигде нет от них спасения? Даже уникальная способность человеческого разума к восстановлению может не спасти. - Какая жалось, - раздался за моей спиной голос Кейт Беккер, - что святой образ Хелен Фрей разрушен. Как ты могла? – после небольшой паузы поинтересовалась она. - Прости меня, Кетрин Элизабет Беккер, но я ненавижу жалость к себе, - ответила я и, с трудом подхватив коробку с вещами, направилась к выходу. - Это что всё? – Кейт пошла следом, - Хелен, постой. Я хочу помочь. - Но ведь святой образ Хелен Фрей разрушен, - удивилась я, - а той, кто сейчас стоит перед тобой помощь не нужна. Мисс Беккер, - я улыбнулась ей, тратя на этот последние силы и вежливо кивнув, сказала, - к сожалению, но мне пора. Опять бесконечные коридоры редакции, долгий путь на свободу. Я задыхаюсь, но у меня нет времени на отдых. Улица, затянутое облаками небо Парижа, глубокий вздох, новые слезы. Домой. Я оборачиваюсь по сторонам, пытаюсь рассмотреть безликих прохожих, но отвлекаюсь на острый порыв ветра, который вдруг бритвой скользит по коже, закрываю лицо ладонями в попытке отгородиться от мира, забыв, что в руках держи коробку и не замечаю пристального взгляда Филиппа Графа, стоящего на другой стороне улицы. Дальше события сменяли друг друга с ошеломительной скоростью. Несколько дней я ощущала слабость, прежде которую никогда не испытывала. Каждый шаг, даже по замкнутому пространству квартиры, стоил мне больших усилий. Я почти ничего не ела, еле – еле передвигала ноги, мгновенно уставала, а облокотившись на стену, чтобы отдохнуть, хватала воздух открытым ртом, словно выбросившаяся на сушу рыба. Мои нервы были взбудоражены, я страшилась каждого постороннего звука, который дырявил моё сознание острой иглой. Я боялась рассыпаться от любого шороха, звука входящего сообщения, гудка автомобиля за окном, мечтая заглушить их любым способом, но не хватало сил встать, закрыть окно или отключить мобильный телефон. Хотелось вернуться в детство, в то время, когда можно было довольствоваться малым даже, когда рушится то, что внушительнее по значению и больше. Когда счастье это всего лишь воздушный шарик, привязанный к запястью или любимая игрушка, которую никогда не выпустишь из рук, чтобы не случилось. Воспоминания разрывали на части. Это было невыносимо. Почти каждую ночь я лежала с широко открытыми глазами, а сердце сжимала сильная боль. Я не могла справиться с эмоциями. И молила Бога только о том, чтобы прекратилась эта борьба с судьбой за моё существование. Потому что с любым горем или потрясением можно научиться жить, однако мне также было известно, (меня всегда интересовали болезни разума, и нет на свете более жестокой, чем безумие) что это же горе или потрясение, независимо от степени тяжести, может стать началом увлекательного путешествия в ад. Медленная дорога туда, где нет покоя, достоинства и души. Однажды утром, когда яркое солнце, не смотря ни на что, упорно пробивалось сквозь плотно сомкнутые шторы, а я пыталась проглотить безвкусный кофе, в мою входную дверь кто-то настойчиво постучал. Я зажмурилась, сжала пальцы в кулаки и начала считать, но стук продолжался. Минута, две, пять. Отражение в зеркале коридора каждым своим несовершенством выдавало намеки на страдания, которые прячутся глубоко в душе. Я чувствовала глубочайшую ненависть, к той, кто смотрит на меня оттуда. - Мисс Мориарти, из-за Вас я могу стать кофейным наркоманом, - не здороваясь с порога, заявил непрошеный гость. Мои щеки вспыхнули. Мне не понравился тон, которым он произнес эти слова. И, если честно, то и мысль о том, что на пороге собственного дома я вижу Филиппа Графа, который, не церемонясь, буквально затолкнул меня в самолёт, следующий рейсом Хитроу - Международный аэропорт Париж — Шарль-де-Голль, мне не нравилась. - Даже на расстоянии Майкрофт Холмс умеет издеваться над безразличными ему людьми, - нахмурившись, на одном дыхании произнесла я. И глубоко вздохнула, вновь почувствовав, что задыхаюсь. - Еще пара – тройка подобных финансовых отчетов мистеру Холмсу, о том, что я питаюсь кофе, сидя под твоим окном, и он примчится сюда, - он указал на порог моей квартиры, - с инспекцией. - Зачем? – испуганно спросила я, ухватившись за сердце, которое пропустило удар. - А вдруг Вы, мадам, вены собрались вскрывать? – усмехнулся он. - Между прочим, мадмуазель, - поправила его я и в первый раз за всё это время рассмеялась. Однако смех получился надрывный, кашляющий и совсем недобрый. - И всё же, - серьёзно спросил он, - что скажите? - Вы про вены, мистер Граф? - уточнила я, скользнув взглядом по собственным бледным рукам, с выделяющимися синими венами, - чтобы меня остановить, мистер Граф, вы должны жить здесь, - я повторила его жест, указывая на порог квартиры, - на коврике. - Это намного лучше, - невесело отозвался он, - чем машина и двадцать бумажных стаканчиков кофе в день. - Вы совсем себя не бережете, мистер Граф. - Филипп, - он протянул руку для приветствия. - Хелен, - я несмело протянула ладонь, отвечая. С тех самых пор и до сегодняшнего дня в Люксембургском саду Филипп возложил на себя обязанность почти каждый день приглашать меня на прогулку, оправдывая это возможностью разнообразить отчеты о проделанной работе мистеру Холмсу, не понимая, что подобным способом еще сильнее сжимает незримую руку Майкрофта на моей шее. Я замолкала, как только Филипп начинал меня осматривать, недовольно хмурясь, расспрашивать и кивать собственным выводам. Однако проявляла огромный интерес к его рассказам о Шотландии, острове Скай, рядом с которым океан дышал с присвистом и как будто чихал, сильно простудившись. Солнце, которое, поднимаясь на ясное, но бледное перед рассветом небо, озаряет золотым сиянием спокойную водную гладь и о клане Макдональдов, которым он приходился потомком. Филипп мыслил своеобразно, открыто. Когда он о чем-то рассказывал, эмоции на его лице сменяли друг друга, как серия стоп – кадров. В этом человеке чувствовалась жизнь, от которой он не собирался отказываться, вздыхал каждый раз свободно и после первого вздоха, всегда хотел сделать второй. Он мучился, если молчание между нашим разговором длилось больше положенного времени, потому что ему казалось, что со мной необходимо говорить, и тревожился, если я оставляла его слова без должного внимания. Моё же существование больше напоминало вредную привычку, грязное пятно, которое следовало удалить. И от этого сравнения у меня мороз пробегал по коже, действуя на нервы. Всё это время я не была одна, однако, когда Филипп уходил в воздухе ощущался тяжёлый запах одиночества, который продолжал сводить с ума, как только бешеный ритм жизни оставался за дверью моей квартиры. Никто из нас не целен сам по себе, куда не посмотри, везде будут люди со своими драмами, но моя беда состояла в том, что я давным-давно была мертва и старалась сторониться живых, потому что губила всё живое вокруг себя. Я закрыла глаза. На лужайке позади меня послышались шаги. - Привет! – раздался знакомый радостный голос где-то над моим ухом. Он был приятным, но казался чересчур неуместным. Я почувствовала легкую дрожь, но списала её на поднявшийся лёгкий ветерок и рассеяно заморгала. Филипп держал в руках огромный букет белых роз. Я, прищурившись, вопросительно посмотрела сначала на него, потом на цветы. - Филипп? – произнесла я, а сердце сжало нехорошее предчувствие. - Мадам... . – начал он. - Между прочим мадмуазель, - машинально поправила я, - что это значит? - Понимаешь, - виновато начал он, - еще в Лондоне я прочел на тебя досье, - он замолчал, ожидая моей реакции, но я молчала, - настоящее, на Хелен Мориарти. - И? – спросила я. Мой разум не хотел разгадывать эту загадку. - Сегодня восьмое сентября, - растерялся он. - И? – продолжила я задавать глупый вопрос. - Хелен, - Филипп обошел скамейку и буквально упал рядом со мной – день рождения. - Чей? - Ты меня пугаешь. Твой конечно, - присмотревшись, ответил он. – Забыла? Я действительно забыла и немного растерялась. - Если не ошибаюсь, - вместо ответа сказала я, - в моей второй биографии стоит та же дата. Не удивляйся, я читала её, - я остановилась, но подумав, добавила, - еще в Лондоне. Немое мгновение, мутное отражение в колодце памяти, голодная грозовая туча, метнувшая молнию в сердце. Словно голодная птица с огромным клювом раздирает тебе грудь, хватает сердце, которое еще бьется и пожирает его, стремясь добрать до того, что в нем спрятано. - Тогда тем более всё правильно, - усмехнулся он, протягивая букет. - Это же не от…, - принимая букет, попыталась спросить я, но остановилась, по телу прошла болезненная судорога. Я нахмурилась. - Нет, это не от Холмса, - небрежно облокотившись локтем на спинку скамейки, ответил Филипп, - этот букет - только моя затея, а Майкрофта никогда не интересовали подобные вещи. Тебе не нравится? - Думаешь? – повернувшись вполоборота к нему, попыталась удивиться я, игнорируя его последний вопрос. Шипы роз, опущенных на колени, неприятно царапали кожу. - Хелен, - серьёзно начал Филипп, - Майкрофт Холмс сделал с тобой всё, что хотел. От этих слов у меня в груди все похолодело, словно я вздохнула студеного ветра, - а сейчас он серьёзно беспокоится только о двух вещах: государственных делах и о твоём здоровье. Последний раз отчет о твоём здоровье я отправлял ему в Сербию. - Он не в… подожди, - остановила его я, - он выезжает из страны? Тебе можно разглашать подобные вещи? Ему интересно мое здоровье? Почему? – вопросы сыпались, как из рога изобилия, я едва успевала их обдумывать. Несколько роз упали на землю, но я не обратила на это внимание. - Остановись, неугомонна, - затараторил Филипп, примирительно подняв руки вверх, - мистер Холмс теперь не считает тебя опасным субъектом и разрешил мне делиться с тобой любой информацией. На моё усмотрение, - закончил он. - Какой щедрый подарок, мистер Холмс, - наконец сказала я, довольно долго рассматривая плывущие надо мной облака. Картина надо мной мне не нравилась, день начал клониться к вечеру. И я вдруг поняла, что окружающий мир больше никогда не принесет мне радости. Возникшая на мгновение темнота начала давить на глаза. Печаль и опустошение внезапно легли на меня неподъёмным грузом, и мне показалось, что единственное спасение от них будет смерть. Только… - Филипп, а почему ты до сих пор здесь? До каких пор ты будешь меня опекать? - А ты себя видела? – совсем не обидевшись, ответил он, - ты собственной тени перестала бояться две недели назад, Хелен, - он тяжело выдохнулся. Я посмотрела на него удивленно. - Вижу, ты удивлена, - он еще раз вздохнул. – Таких как ты, Хелен, я видел много раз. - Самоубийц? - Не совсем. Ты же прекрасно знаешь, Хелен, решение свести счеты с жизнью не принимаются в одну секунду, - он внимательно посмотрел на меня и кивнул сам себе, - кто бы, что не говорил, а подобные вещи это долгая дорога от первого решения до последнего. Самоубийство - это не прыжок в пропасть с разбега, а марафон. Долгий, нудный выматывающий. - И? – вздрогнув, спросила я. - Ты пока не приняла решение, но ты его скоро примешь. - А как же вдохновляющие речи о том «как прекрасна эта жизнь»? - Они не помогут человеку, который уже всё решил. Не одна сила не может удержать человека на этом свете, если он хочет умереть. И еще, - он остановился, - принять решение в пользу жизни намного сложнее. - Почему? - Хелен, - он добродушно рассмеялся, - насколько мне известно, ты любишь читать книги. Верно? - Пока я росла, медленно сходилась с людьми, - призналась я, - со временем этот стиль не изменился. Поэтому меня спасали книги, - я вытерла неожиданную слезу со щеки и продолжила, - мне нравилось читать и жила я больше в книгах, чем где-нибудь еще. Они многому меня научили. Я вычитала в книгах столько примеров для подражания. Что и когда нужно делать, как себя вести, всё это их советы и их наставничество. - А добро и зло, что книги говорят об этом? - Это не одно и то же, - ответила я. - От чего же? – удивился Филипп. Я не ответила. - Послушай, но ты же не думала о смерти, когда бежала от собственной семьи. Что тебя тогда остановило? Я вновь не ответила, вспоминая былое. Филипп терпеливо ждал. - Хелен, - обеспокоенно позвал он, тронув мою руку, - с тобой всё в порядке? - Мне нужно домой, - отозвалась я и виновато улыбнулась. Я убрала с колен розы на скамейку и поднялась. Филипп растерялся, но подхватив розы, последовал за мной. Мы шли по Люксембургскому саду. И мне казалось, что это место, куда никогда не заглядывало солнце. Мы брели по пустеющим аллеям, кое – где уже встречались горящие фонари. В других местах же еще светило закатное солнце. А мы всё шли и шли. Петляли сквозь серость, как две жалкие личинки, которые барахтались в пепле. Когда эти мысли посетили меня, я невольно вздрогнула и поморщилась, атмосфера печали действовала мне на нервы. Я взглянула на Графа. Он неуклюже нес букет и молчал. Я подумала, что нужно взять себя в руки. - Хелен, не делай глупостей, - на прощание сказал Филипп, протянув почти завядшие розы. Когда он скрылся за углом близлежащего дома на город плотной тусклой маской навалился сумрак. Весь выцветший и тревожный.

***

Незаметно сумерки перешли в ночь, а я всё сидела напротив окна и уже не могла различить границ между явью и сном. В домах напротив зажигался и гас свет. Его тонкие лучи мерцали в темном воздухе. Бесшумно, без усилий. Темнота клубилась, словно сигаретный дым над городом и стремилась дальше в близлежащие земли. Но она меня больше не пугала. Наоборот, наконец-то я почувствовала свободу, которая не давила и не угнетала разум. «До меня нет никому дела, - рассуждала я, рассматривая букет белых роз, который сиротливым призраком тщетно пытался вырваться на свободу из моей квартиры, - в моем сердце дыра и я не буду счастлива, потому что не смогу забыть. Больше не будет ни сна, ни покоя, ни радости. Я буду стенать, и плакать до тех самых пор, пока я в последний раз не сомкну глаза». Возможно, так суждено, но можно иначе… Двадцать таблеток аспирина, легкий надрез вдоль набухшей вены или хотя бы полчаса на краю крыши. Или пистолет, суешь ствол в рот, пробуешь его на вкус, чувствуешь, какой он холодный и маслянистый, кладешь палец на курок, и вдруг у тебя перед глазами раскрывается огромный мир между этим мгновением и тем, когда звучит выстрел. Только что взошедшее солнце разогнало туман прошедшей ночи, а лезвие бритвы блеснуло над моими венами. Остальное неважно, потому что так надо.