The truth is out there

Истории рассказывают только для того, чтобы показать, как меняются её персонажи. Быть человеком означает постоянно меняться, но когда острый осколок стекла или бритва распороли мои вены, я была всё такой же, что и в начале истории. Люди не меняются. Боли и страха не было, но когда первая багровая змейка обвила моё запястье, всё замерло, безвременье разрасталось, как лёд, а мир сузился до размеров ванной комнаты, в которой было очень тихо и тепло. И всё, что мне удалось запомнить перед тем, как вокруг меня сомкнулись вспыхивающие голубые огни беспамятства, это сгустившиеся бесформенные тени пронзительного холода, которые за одно мгновение приняли отчетливые очертания и из тёмного угла, окутанного лохмотьями зловещего и унылого тумана, появился Смерть. Он не был галлюцинацией. Его тёмная, мрачная, безмерная и безмолвная фигура, ухмыляясь, возвышалась надо мной. Впрочем, неизвестно, было ли это выражение, навечно застывшее на его лице, ухмылкой. Смерть кивнул сам себе, перекинул через плечо белую косу с мерцающей в воздухе бледно — голубой полоской лезвия такой острой и тонкой, что сквозь неё можно было смотреть, с помощью неё можно было резать пламя и колоть звук. Потом наклонился бесшумно и без усилий к истекающему кровью телу, и резко повернув мою голову к себе, сказал: — НЕТ. НЕ СЕГОДНЯ. СЕГОДНЯ ТОЧНО НИКТО НЕ УМРЁТ. Вновь наступила тишина. Я ждала, что тьма продолжит говорить со мной, но появившийся новый плотный туман скрыл от меня все возможные звуки и не давал ничего рассмотреть до того момента пока я не пришла в себя, а больничную палату, где царил непроглядный мрак, не нарушил мой собственный вздох. Голова гудела, словно неподалёку били в большой гонг. Суставы не гнулись. Было холодно, как утопленнику, но, несмотря на слабость и головокружение, моё сознание всё больше прояснялось. Однако, попытавшись открыть глаза, я испытала чрезвычайно странное ощущение. В окутывающем моё тело воздухе стоял какой-то резкий горьковатый запах и всё, что попадало в поле моего зрения, было окружено радужными кольцами. Я попыталась позвать на помощь, но мой язык распух и совершенно не шевелился, от чего мне пришлось напрячься, чтобы произнести хоть какой-то звук. Первая попытка была обречена на провал. Воздух вылетел изо рта, но ничем не нарушил ночное молчание, расплескавшись в пространстве. После второй попытки, когда я закричала во весь голос, но он прозвучал словно через подушку, которой, казалось, меня хотели задушить, всё моё тело ослабело, лишая желания и возможности попытаться снова. Вернувшие меня в сознание голоса, сразу же превратились в разрозненный хор из мольбы, воплей, криков и ворчания. Вокруг меня копошились люди в белых халатах. Голова казалась огромной, как воздушный шар и такой же лёгкой, а зрению мешало еще что-то, кроме клубов дремотного пара, поднимающихся к потолку, круживших вокруг вентиляторов на потолке, словно заблудившиеся призраки, тщетно пытающиеся вырваться на свободу. — Правда, приятно, моя дорогая, — голос звучал в неустойчивом ритме, больно ударяя по черепу. Казалось, мой разум существует независимо от тела. — Когда чувства не давят и не угнетают разум, а безграничная свобода помогает видеть всё напускное и ложное? — что-то скрипнуло, как несмазанные ворота. — Тише, Хелен, сейчас лучше не делать резких движений и вообще попытаться не двигаться, — я не собиралась спорить с этим незнакомым человеком и тихо ждала, — мисс Фрей, — обратился он ко мне, от чего яд воспоминаний, плотно закупоренный дурманом, начал заполнять окружающее меня пространство. Казалось, органы чувств работали и делали свои выводы прежде, что у меня появлялись силы подумать — Вы пытались покончить с собой. Я Андре Сорель. Это больница Сальпетриер. Будем заново учиться жить, — доктор улыбнулся. Эта улыбка беспокоила, заставляла нервничать. — У меня появились хорошие новости для тех, кто Вас ждет. Мне страшно хотелось выкрикнуть какие-нибудь ужасные слова вслед ушедшему человеку, назвавшему себя Сорелем, но морок седативных средств с трудом позволял мне сосредоточить своё внимание на близкой истерике, которая могла привести к катастрофе. Он не мог понять, что моей последней мыслью перед совершенным преступлением было отвращение к жизни, что оказывается мои чувства, лгали мне и мир был полон не счастья и энергии, а мерзости, предательства и безразличия. Жить гадко и умереть не лучше и во всей вселенной, в конце концов, не существовало другой правды. И мне захотелось умереть лишь только потому, что я почувствовала глубокую, меланхоличную усталость, тошноту души, жуткое, обессиливающее отчаяние. Где-то там снова послышался шум. Чувства обострились. В окружавшем меня воздухе повис запах гнили, который плотной тусклой массой навалился на меня, стремясь раздавить. Я не могла больше думать. Сердце бешено трепетало, от чего хотелось вынуть его из грудной клетки, предварительно разодрав её, чтобы кровь брызнула и потекла, а потом замедлилась и остановилась, оставляя после всего грудь пустой и бескровной. Кто-то завопил. Кто-то смотрел на меня и вопил. Резкие, отрывистые, вызывающие острое мучительное ощущение, звуки казались жесткими ударами молота. В этом крике можно было различить гнев и разочарование, торжество и облегчение. Мне стало страшно, хотелось спрятаться, сбежать, укрыться, но пульсирующая боль в лобной части головы заставила опомниться и обернуться. Человек, которого я не знала или не узнавала, плакал. Такую искренность в каждом вдохе и неловких прикосновениях невозможно было сыграть. И если бы я сейчас могла говорить, а не скулить или выть, то обязательно спросила бы о причинах его тоски. А он продолжал плакать. От него разило безумием. Потом он много говорил, и, возможно, рассказывал важные вещи, но от сказанного тогда остались лишь тени смыслов. Меня больше интересовало его имя. Хотя одно мне было известно точно. Это был не Майкрофт Холмс. Я с интересом рассматривала этого человека: худое, лишенное цвета лицо, большие карие глаза, прямой острый нос и бороду, торчащую в разные стороны, пытаясь вспомнить, кем он может быть. Воспоминания. Их было много, но моему мозгу, отягощенному только сильным успокоительным, никак не удавалось ухватиться за серебряную ниточку мысли, которая могла привести к разгадке тайны этого лица. «Кто он?» — этот вопрос не давал покоя, пока я брела по тёмным коридорам памяти, где моё теперь возможное будущее перетекало в прошлое, протискиваясь сквозь узкую арку настоящего. И внезапно всё вернулось. Окружающую меня темноту осветило яркой вспышкой. Образ этого человека хранился в памяти, был у меня в голове на своём месте. Филипп Граф. Вдруг мне стало не хватать воздуха, казалось что-то острое и твердое застряло у меня в горле и не давало дышать. Взгляд обезумел. Я начала кашлять, по щекам бежали слезы. Нужно было позвать на помощь, но руки Филиппа, сжимающие моё тело, не позволяли шевелиться. От отчаяния и страха меня выгнуло дугой, глаза обожгла мертвая серость утра, спасаясь от которой мне пришлось вжаться головой в подушку. Руки Филиппа исчезли, но свободы не появилось. Меня крепко держали кожаные ремни, стянувшие изрезанные запястья. Потом пустота, молчание и забвение. Время шло, но об этом я первый раз узнала, когда у меня появилась возможность посмотреть на безжизненный, пустой парк больницы Сальпетриер, запорошенный хлопьями снега, падающими с неба, которые к полудню превратились в дождь. За окнами палаты, которая стала основным местом моего пребывания, он лил сплошной стеной до самых сумерек и стал тише только когда уже совсем стемнело и тени мелькавших бесформенных предметов, которые нельзя было различить из-за залитых водой стекол, сделались еще незаметнее. В тот день я открыла глаза, потому что все доступные мне сны в который раз были уже пересмотрены или, скорее всего, потому что действие нейролептика, которым методично пичкал меня доктор Сорель, для того, чтобы возвращающиеся ко мне воспоминания отступали во время сна, начало ослабевать. А еще, потому что, возможно, мне начало казаться, что я парю в воздухе. Что-то изменилось. Кроме подступающей к горлу тошноты, которую невозможно было преодолеть каждый раз, стоило мне прийти в себя, я не ощутила собственного тела. Можно было подумать, что это продолжение моих снов, так как большую часть времени я проводила именно в них. Но особенностью моих медикаментозных сновидений была понятность, ясность и простота, как первобытная палка каменного века. Или, скорее черный мрак, который в лучшем случае сменяла темная синева. Поэтому я попыталась приложить руку к животу, чтобы ощутить себя в реальности. И реальность встретила меня, заключив в свои объятья. Всё оказалось настолько просто, что мне стало обидно за собственную глупость. Бинты, перевязывающие мои запястья, с легкостью скользили по ткани и шипели от лёгкого трения о поверхность одеяла. Эта маленькая победа заставила задуматься о более серьезном подвиге с моей стороны, что, учитывая моё состояние, оказалось ошибкой. Когда я попыталась подняться, голова закружилась, но я, жадно хватая воздух, попыталась сесть на кровати. Мир начал вращаться сильнее и меня стошнило прямо на простыни. Вышло немного слизи и желчи вперемешку с кровью. Я рассматривала это липкое месиво, уставившись на простыни, и пережидала новый приступ головокружения. И когда мне больше не казалось, что при любом движении я могу упасть в обморок от слабости, то отважилась принять вертикальное положение. Всё увенчалось успехом, если не брать во внимание того факта, что если бы я не ухватилась за стоящую рядом с кроватью тумбочку, то встретилась с полом раньше, чем сама предполагала. «Как буду я себя чувствовать, если у меня появится возможность не принимать прописанные мне лекарства? Получится ли, вопреки ожиданиям, не заговариваться и не устраивать истерик без помощи антидепрессантов? — задавала я себе вопросы, наблюдая, как в утреннем небе показалось солнце, но его ослепительные лучи совсем не согревали, — возможно, ли избавиться от воспоминаний, въевшихся мне под кожу с парой бледных шрамов вдоль вен? Потому что у рубцовой ткани нет собственного характера. На ней не остается признаков возраста или болезни, на ней не видна бледность или загар. Это словно плотный чехол. Он заполняет и скрывает то, что еще осталось под ним». Задумавшись, я не заметила, как сумела развязать бинт на левой руке и, если бы не невесомое прикосновение к моему плечу, то обязательно бы развязала и правую руку. А дальше? — на секунду хаос вновь овладел моим сознанием и мне потребовались все оставшиеся силы, чтобы сосредоточить своё внимание на остановившем меня человеке. — Думаю на сегодня достаточно подвигов, моя дорогая Хелен, — мягким, низким голосом сказал доктор Сорель. Осторожно изучив черты моего лица, он нахмурился, потому что, если бы я не была уже бледна от потери крови, нервного срыва и напряжения, то наверняка побледнела бы опять. И, как будто что-то почувствовав, выставил руки вперед, поймав моё обмякшее тело. Словно сквозь толщу воды я слышала указания доктора Сореля о требующихся мне медикаментах. И отчаянно желала, чтобы мне позволили остаться в сознании, потому что возвращаться в мир сновидений, окрашенный в лиловые тона, не хотелась. Одиночество в этом мире не пугало меня. Однако хуже всего во сне, как мне удалось понять, я переносила глухое шипение на самом пороге слышимости. Абсолютная тишина, если бы она такой оказалась, была бы лучше. Или полная какофония звуков в сознании была честнее. Так уж получилось, что на первом этапе своего лечения в больнице, я не произнесла и слова, поэтому доктор Сорель попросил откликаться на просьбы жестами и требовал жестов, если мне что-либо потребуется. Поэтому я сжала его руку, привлекая к себе внимание, и очень медленно закачала головой. — У тебя что-то болит? — незамедлительно последовал вопрос. Мне пришлось сильнее сжать его запястье. — Вот это тяга к жизни, — сморщившись от боли и потирая покрасневший участок кожи, сказал он, — неудивительно, что Филиппу удалось забрать Вас из костлявых рук Смерти. Я молчала, пытаясь придумать, как высказать немую просьбу. — Может быть, попытаешься сказать? — попытав удачу, спросил он. В ответ я улыбнулась, но эта улыбка больше походила на страшную гримасу. — Ладно, — согласился доктор Сорель, — чего ты хочешь? Я ждала. Мне хотелось, чтобы пришли люди, призраки, чудовища, тот, кто сможет передать доктору моё желание. Мне даже захотелось, чтобы тот страх, который обосновался у меня в голове, обрел форму, чтобы Сорель мне поверил. — Она не хочет засыпать, доктор Сорель, — услышала я голос Филиппа. Он стоял в дверном проёме со стаканчиком кофе в руках, за которым пришлось идти в ближайший к больнице кафетерий. Шерстяное пальто синего цвета и повязанный вокруг шеи шарф в монохромную полоску не спасали от капризов парижской погоды, потому что он весь дрожал от холода, — есть снотворные легче, чем те, что были прежде? — Мистер Граф, — улыбнулся доктор Сорель, — я вижу Вам уже сообщили, что мадмуазель Фрей пришла в себя. — Нет, — отозвался Филипп, — я скорее почувствовал, что Хелен пришла в себя. — Неудивительно, — согласился Сорель, — если Вы продолжите проводить столько времени у постели этой женщины… — Достаточно, — тихо, но настойчиво прервал его Филипп. — Поэтому, — спокойно продолжил доктор, — я вынужден просить, чтобы Вы эту ночь, да и несколько следующих, провели за пределами больницы. — Вы прекрасно знаете, доктор, что этого я сделать не могу, — ответил Граф. — Причина? — серьёзно задал вопрос Сорель. — Вдруг ей станет хуже, — предположил Фил. — Для подобных случаев есть специально обученные люди, а еще Хелен пора отдыхать, поэтому предлагаю закончить наш разговор у меня в кабинете. Конец их разговора так и остался для меня загадкой, однако его результат я почувствовала уже этой ночью. Спала я очень плохо. Меня преследовали кошмары. В холодной и сырой темноте сна присутствовало нечто очень жуткое, затаившееся, готовое наброситься на меня стоит мне только потерять бдительность. Я блуждала вдоль невидимых лабиринтов памяти, которые были переполнены воспоминаниями, тревогами, смутными желаниями, бурлящими мыслями и боялась заблудиться. Прошлое, настоящее и образы будущей судьбы, которая ждала своего часа, всё было здесь, мерцая тусклыми огоньками, которые в один миг вспыхнули от раздавшегося где-то вдали раската грома. Побег из страны сновидений был стремительным. Мир обрёл своё существование, и я открыла глаза. За окном, словно рассерженный лев, рычал гром, а в небе змеился иссиня — белый свет молний. Он то вспыхивал, то снова гас, освещая бесстрастную темноту моей палаты. Рассматривая потолок, я пыталась прислушаться к собственным ощущениям. Тошнота, которую я ощущала утром, стала слабее, но не прошла до конца. От сухости во рту и жжения в горле хотелось пить, но ради глотка воды нужно было подняться. Стараясь сильно не шуметь, я стянула с себя одеяло и, прижав ноги к груди, пережидая при каждом движении легкое помутнение сознания, постаралась подняться. Когда мне всё — таки удалось сесть на край кровати, я огляделась. Стакан, полный живительной жидкости, предусмотрительно стоял на тумбочке. Но, выпить эту воду у меня не получилось. Стакан выпал из рук, стоило мне вздрогнуть от вновь заворчавшего за окном грома. — Хелен, — позвал сонный голос, и я вновь вздрогнула. Уши заложило. Филипп оказался рядом со мной прежде, чем я смогла сделать вдох. Воздух в палате оказался холодным и сырым. Пока Граф убирал разлетевшиеся осколки, я, считая про себя удары моего сердца, пыталась справиться с паникой. Когда он скрылся за дверью, чтобы принести новую порцию воды и, возможно, для того, чтобы сообщить о моём состоянии, живот скрутило от спазма. Я упала на кровать и чтобы не закричать от боли, что есть силы, сжала краешек подушки. От безмолвных усилий на лбу появилась испарина, а на глаза выступили слезы. Гром зашипел в третий раз, от резкого порыва ветра ветка, росшего поблизости дерева, ударила в окно. Просочившийся на мгновение из коридора тусклый свет, погас и рядом со мной в бесформенной темноте появился Филипп с холодным полотенцем в руках. Холод обжег лоб, но помог успокоиться и забыться. Я вновь заблудилась во времени. Когда я очнулась в следующий раз, лучи солнца, которое то и дело проглядывали сквозь занавесу облаков, касались краешка кровати и грели довольно сильно. Было тихо, но я была не одна. Филипп безмятежно спал, уютно расположив голову рядом с моим запястьем. Это была одна из тех картин жизни, ради которых люди живут. И даже находят радость в таких мелочах и в подобном своём существовании. Хотя, как по мне, в этом жестоком, неподатливом мире приемлемо только отчаянье. И доказательством этого, а также причиной моего нахождения здесь были мои перерезанные вены, до сих пор перевязанные бинтами. Я попыталась тихо подняться, но всё-таки разбудила моего бессменного стража. Но прежде, чем открыть глаза, он схватил мою руку чуть выше бинтов и крепко сжал. Я ждала. Граф внимательно посмотрел на меня, потом нахмурился, не решаясь пошевелиться, а потом облегченно вздохнул. — Кризис миновал, — констатировал он, — как и утверждал доктор. Доктор Сорель ошибался. И эта ошибка стоила ему сломанной руки. Допущенная ошибка чуть не лишила Филиппа жизни, а я благодаря этой ошибке начала искать новые способы самоубийства. Но это случится позже. А пока, я окунулась в ад будней психиатрического отделения больницы Сальпетриер. Долгое время на все утверждения доктора Сореля, я молчаливо возражала. Он меня не слышал, но мне казалось, что меня понимают и только поэтому загадочно улыбаются. Первый раз я возразила ему, как только он пришел навестить меня и представился, после того, как Филипп сообщил о том, что я пришла в себя. Андре Сорель утверждал, что человек может долгое время находиться в состоянии полного безразличия, но это не означает, что его организму не нужно продолжать функционировать. «А если душа умерла, зачем и телу жить?» Поэтому, перед тем, как предложить мне твёрдую пищу, меня начали подключать к питательной капельнице. Усталые медсестры или медбратья то и дело бегали вокруг меня, вводили иглы в вены, поправляли одеяло, помогали справлять нужду. Не дай Боги никому испытать такое отвратительное чувство, когда из-под тебя, взрослого человека, выносят твои экскременты. Филипп, свято веря, что кризис миновал, рассказывал мне какие-то ничего не значащие истории. Потом, с разрешения доктора Сореля, откуда-то принес книги и начал читать их для меня. Это спасало от надоевших капельниц. Через неделю этих манипуляций мне разрешили вставать, предварительно предупредив о возможной спастики мышц. И мне действительно приходилось постоянно контролировать своё тело, вместо того, чтобы полностью довериться ему. Я стыдилась этой слабости, но Граф был рядом. Филипп помогал. Его не раздражало моё молчание. «Возможно, он привык». Я ни разу не видела на его лице недовольства. «Ему за это платят. Платит Майкрофт Холмс». Когда я начала немного двигаться, ко мне вернулся голод, который уже невозможно было заглушить «питательной водичкой». Но проголодавшись, уже через минуту не могла смотреть на еду, потому что во рту чувствовалась сухость, и вообще во всем теле возникало ощущение странной тяжести, будто все внутренние органы перекосились, рот наполнялся желчью, мне хотелось сглотнуть, я сжимала губы, закрывала рот рукой и давилась желтой слизью. Но иногда желчь всё же прорывалась сквозь губы и пальцы, и я, глядел на это месиво из еды и слизи, мне хотелось кричать, не жалея собственных связок. Мне без спроса стремились вернуть эту жизнь, однако я не желала принимать этот щедрый подарок. За вернувшимися в моё существование едой и движением, пришли психологические сеансы, после которых бессонница была моим наказанием. Андре Сорель не относился к своим пациентам, как к биоматериалу, которому нужно прописывать горстку препаратов со страшными названиями. Однако если он чуял интересный случай, то был готов на всё лишь бы препарировать, словно лягушку, жизнь человека, который попал к нему в руки. Задавая, казалось бы, простые вопросы, он выстраивал лабиринт, где больной человек терялся, находил себя вновь, чтобы запутаться опять. В первую нашу встречу, он предположил, что причина моего поступка может скрываться в детстве и ребёнком я не была счастлива, а только иногда довольна. «Нет, доктор Сорель, ребенком я была абсолютно счастлива». Последующая после этого ночь промелькнула незаметно и уснула я только под утро, потому что скопившиеся вокруг меня детские воспоминания больше напоминали красиво мерцающие звезды на тёмном небе. И не было в них того, что могло бы мне не понравиться. Следующие встречи также не приносили результатов, но одно можно было сказать точно, Андре Сорель мог вывести из себя даже ледник. Ему для этого достаточно было просто сидеть с учтивым, внимательным видом перед человеком. Но меня подобное поведение больше забавляло и даже иногда развлекало, когда становилось особенно тошно от собственной бесполезности, потому что, посещая сеансы Сореля, я очень быстро поняла, что причина моего поступка кроется во мне самой. — Моя беда в том, что я давно мертва и ненавижу живых. И делаю мертвым всё, к чему прикасаюсь, — еле шевеля губами, произнесла я на одной из прогулок вдоль безлюдной аллеи больницы, когда, не слушая моих вялых возражений, Филипп вывел меня на улицу. Скрип колёс кресла — каталки, которую он катил перед собой на случай, если я устану, откликался во мне неописуемой болью. И я посчитала, что единственным верным способом остановить эту адскую колесницу, пока меня с головой не накрыло этой болью, было просто заговорить. Я добилась, чего хотела. Филипп замер как вкопанный. На его усталом лице за несколько мгновений промелькнуло столько эмоций, что я невольно улыбнулась. Карие глаза расширились от потрясения. Он пошатнулся и крепче схватился за ручки кресла, чтобы не упасть. Я не шевелилась и ждала его дальнейших действий, но Филипп молчал и с усилием тёр лоб. — Господи, — наконец вымолвил он, — так можно заполучить сердечный приступ, Хелен. Скажешь еще что-нибудь? — я пожала плечами. — Мистер Холмс будет счастлив, — я нахмурилась, но не произнесла и слова, — ладно, — тяжело вздохнул он, — неудачная шутка. Но насколько я могу судить, он дезориентирован. Его слова удивили меня. — Не удивляйся, — усмехнулся он, — он не знает, как тебе помочь. «И мне этот способ не известен». — Мне следует сообщить, что любимая пациентка доктора Сореля идет на поправку? Я отрицательно покачала головой. — Видимо на этом всё, — вздохнул он, — что тебе так не понравилось? Я кивнула на кресло. — Действительно жутко звучит, — согласился он, — тогда лучше вернуться, потому что я не уверен, что ты способна осилить всю прогулку. Я кивнула, соглашаясь. На обратном пути, который занял чуть больше времени, чем предполагалось, Граф интересовался, сколько времени я собираюсь здесь оставаться и очень надеялся, что мистер Холмс не оставит в этой богадельни годовой бюджет всего Лондона. «Дорогая, однако, получается игрушка. Но, к сожалению, сломанная». Не помню точно, что делала после прогулки, однако ночью резкие тени воспоминаний, полные пронзительного холода, расплылись по стенам палаты, разошлись по больничной мебели и унесли меня к ужасно кружащим звездам, рассказывая правду. На утро этой правдой были исписаны все простыни, переходили на подушку и заканчивались на стене. — Художник, — рассматривая надписи, похвалил меня доктор Сорель, но мне показалось, что покидая палату, он еле сдерживал раздражение. Возможно, моё своеобразное поведение больно ударило по его профессионализму. Я оказалась права, но совершенно не была готова к тому, что череда моих скучных и монотонных психологических сеансов закончится грандиозным нервным срывом, после которого, мы вернулись к тому, с чего начали. И время, проведенное в больнице, было потрачено впустую. Но вспоминая тот стылый февральский день, спустя несколько лет после случившихся событий и анализируя собственные ощущения и мысли в тот момент, я поняла, что было бы лучше проявить другие эмоции, отличные от показанных. И на первую ступень, ведущую к мудрости, я встала бы гораздо раньше, чем это действительно произошло. Всё шло своим чередом. Доктор Сорель на протяжении уже двух часов задавал всё те же знакомые вопросы. Я молчала, рассматривая уже выученный наизусть интерьер кабинета. Центр комнаты занимали маленький квадратный стол и кресло из темного дерева. Напротив двери стояли несколько стеллажей из того же материала. На стене висело несколько картин с невнятными сюжетами, а также часы с круглым циферблатом. Окна выходили на солнечную сторону и, казалось, что это место никогда не покидал дневной свет. Когда секундная стрелка заканчивала свой сотый круг, я заметила, что в кабинете стало слишком тихо. Для вечно говорившего доктора это было из ряда вон выходящее событие. Я повернула голову в его сторону. — Я могу говорить без умолку долго, Хелен, хоть до завтрашнего дня. «Или ближайшие двадцать минут, потому что сеанс не может продолжаться больше двух часов. Таковы уж правила, которые никто не смел нарушать». — Чего тебе не хватает? — поинтересовался он. Я пожала плечами. Он усмехнулся. — А я, кажется, догадываюсь. У тебя нет умственной защиты, — он постучал пальцем по виску, — ты не умеешь забывать, и не можешь игнорировать. Воспринимаешь всё буквально. Я нахмурилась. «Себя невозможно переделать». . — Не надо так хмуриться, моя дорогая. Я знаю, о чём ты думаешь, — сказал он, — Но, я думаю, можно хотя бы попытаться, попробовать. «Почему все считают, что я не пробовала или не пыталась», — эти мысли терзали меня, а отвлечься было не на что: напротив меня сидел Сорель и внимательно смотрел на меня. По ту сторону окон светило яркое солнце. Где-то там, за стенами больницы, гудел город, от чего казался мирно урчащим огромным животным. Я сидела в кресле, внимательно прислушивалась к каждому звуку, будто сольной теме музыкальных инструментов жизни, и не замечала ничего вокруг. Воздух тяжелел, стало нечем дышать. Я была в таком состоянии, что почти не помню деталей, но какие-то впечатления все-таки остались. Я подскочила со своего места. Безразличие, которое я так тщательно в себе взращивала, оставило меня. — Это не правда, — закричала я. Голос хрипел от долгого молчания. — Прошу прощения? — переспросил Сорель. — Это не правда, — повторила я, задыхаясь. — Вы не знаете, пыталась я или нет. — Так расскажи, — попросил он, — и постарайся успокоиться. Дальше всё было, как будто в тумане. Вбежавшие санитары, крики и искаженное ужасом лицо Филиппа Графа, беспорядок, валяющиеся бумаги и книги. Как потом рассказал Филипп, этот хаос устроила я. Никто точно не знает, что стало спусковым механизмом моей истерики, но успокаивали меня долго. И те, кто участвовал в этом, не сразу смогут забыть случившееся. Филипп, к примеру, утверждает, что он отделался лёгким испугом, хотя на его затылке, на память остался шрам. Он, пытаясь меня успокоить, налетел на угол маленького столика в кабинете Андре Сореля. Страшно подумать, что он мог расстаться с жизнью, упади на угол сантиметром выше. Сам же доктор Сорель, перепоручив меня другим врачам, очень долго не решался подходить ко мне. Но потом вернулся. Все эти события в прошлом, но мне до сих пор стыдно за свои поступки перед этими людьми. Время способно заточить нас не только в камеру из кирпича, но и в башню несбывшихся надежд и необратимых трагедий. И становится жаль, что люди не способны возвращаться назад в прошлое, для того, чтобы лучше понять себя. Мы иногда сами по своей воле становимся заложниками собственной натуры. И только самые трудные испытания и великая боль помогают достигнуть глубин нашего существования.