The truth is out there

Это своего рода автобиография, в которой я пытаюсь рассказать саму себя, свои взгляды и свою жизнь, подвести итог проделанного пути, но не для того, чтобы завершить его, а скорее из желания мобилизовать силы перед следующим этапом, который мог бы и не случиться. Наоборот, я, вполне возможно, могла потерять рассудок или, если бы на то была воля Создателя, отдала ему душу, освобождая уставшее тело от дальнейшей борьбы с судьбой. Мой прах бы тихо развеяли по ветру в день, когда на небе ярко светило солнце, но этот свет сопровождался бы колючим холодом, а воды могучей Темзы несмотря ни на что монотонно разбивали свои волны о берег и казались как никогда спокойными. Не буду лукавить и обманывать, пребывание в больнице Сальпетриер не смогло изменить мою жизнь в лучшую сторону. Горе никуда не ушло и осталось, став тише и медленней, позволяя мне, тем самым, тешить себя иллюзией нормальной жизни, в которой до сих пор можно воочию любоваться беспокойством Темзы. Горе никуда не ушло и возвращается, как море, с презрением напоминая моей душе о случившемся, напоминая душе о ее ранах, показывая в отражении пыльных зеркал истерзанное болью и страхом тело, отвратительное и голодное. Поит его злом, словно ядом, переполняя им так, что можно забыть саму себя. Забыть о правильности выбора, который был сделан в пользу жизни. Забыть того, кто постепенно изо дня в день поил тебя надеждой, как эликсиром. Филипп Граф. Он не был монстром, которым показался мне при первом знакомстве. Он верил в то, что людям свойственны сомнения, что они уязвимы. И до сих пор не устаёт повторять мне, что у каждого человека есть свои мотивы для тех или иных поступков. Видимо поэтому не пытается давать оценку моим действиям в прошлом, но искренне счастлив тому, что я смогла остановить свои безумные попытки саморазрушения, в которых видела своё спасение, которое незаметно трансформировавшись, превратилось в долгие разговоры с ним. Благо он любил говорить, а я слушать. И первое время, особенно после возвращения из больницы в мир живых, но бездушных людей, всё еще бродя по мрачным лесам собственных воспоминаний о случившемся, единственное, что позволяло мне вновь не сорваться в знакомую пропасть и не завершить начатое, был его голос. Филипп говорил много и о многом. Чаще упоминал собственную семью, городок Батгей с историй, начинавшейся еще до нашей эры, в котором ему посчастливилось родится, город Пейсли округа Ренфрушир его Шотландии, где он вырос и в котором мне обязательно стоило бы побывать. Говорил о работе, которую выполнял до того, как поступил на службу к Майкрофту Холмсу, и о самом Майкрофте Холмсе, которого также не осуждал из-за случившегося, потому что иногда бывает так, что добрые поступки бывают губительны, а то, что может показаться злом является наивысшим благом, но человек, сам того не ведая, может этого не замечать. В его, казалось бы, простых словах о повседневных событиях было столько жизни, что сначала мне становилось плохо рядом с ним, а когда это происходило, я напоминала себе большую черную дыру, в которой энергия смерти настолько велика, что любое живое существо, попавшее под моё влияние, могло с лёгкостью сгинуть, потому что было не способно сопротивляться её давящей силе. Не сосчитать, то количество попыток, которые я предприняла, пытаясь уберечь Филиппа от этой губительной силы. Но меня начинало лихорадить, как только он исчезал из вида, и я буквально задыхалась от сгущающихся надо мной мрака одиночества, когда не находила его поддержки, защиты и опоры. Невольные слезы разочарования и обиды выступали у меня на глазах каждый раз, как только мы встречались где-нибудь в парке посреди ночи на скользкой и сырой от дождя аллеи, после тысячи моих сообщений с потоком извинений, которые я пыталась набрать трясущими руками, не глядя глотая выписанные доктором Сорелем успокоительные. Мне было стыдно за своё поведение, сердце надрывалось от сожалений, а он в такие моменты просто проживал эту жизнь за нас двоих. И обращал очередной возникший между нами кризис в возможность радоваться жизни. Никто и никогда не влиял на меня так, как Филипп. Я оставалась его работой, меня оставил ему на попечение человек, который, как мне казалось, перестал мной интересоваться, но слушая его рассказы, украдкой наблюдая за ним, я училась заново жить и чувствовать. За последние несколько месяцев, проведенные с ним бок о бок, я пережила настолько глубокие чувства, которыми не могла похвастать за всю прожитую жизнь, что невольно стала задавалась вопросом: когда моя собственная жизнь стала для меня отвратительной? Ведь главным постулатом всех детских сказок, которого придерживаются родители, воспитывая своих детей, была и остается простая фраза: тьма не может победить свет. И наши с Джеймсом родители не были исключением. Они прививали нам доброе начало. Однако почему мы, их дети, оказались в вечном аду откуда уже невозможно выбраться? Люди всего мира привыкли считать моего брата монстром, а меня для них как будто и не было вовсе. Когда-то давным-давно, еще до знакомства с Майкрофтом Холмсом, один очень умный человек сказал, что возможность подобна наркотику. Однако, если стоять на краю пропасти и всматриваться в зовущую тебя бездонную бездну, которая, как раскинувшаяся передо мной вселенная ждала, когда я в нее упаду, какую возможность следует выбрать? Обратиться к свету или покориться бездне? И я покорилась, просто потому что другого выбора не было. Просто потому что все огромные катастрофы начинаются с малого. Просто потому что я шаг за шагом приближала себя к краю пропасти за которой правит темнота. Моё тело должны были найти в ванной без единой капли крови, но Филиппу удалось исправить мою роковую ошибку и сейчас он скрупулёзно собирает ненужную мне собственную жизнь, которая разлетелась на тысячи мелких осколков, воедино. И мне почему-то кажется, он добьётся своего. Ведь на моё неубедительное: «нет, наверное, правильно, что некоторые люди рождаются монстрами или невидимками» звучит непоколебимое: «ты не понимаешь, важно не кем человек рождён, а кем он становится». И это правда, в которую у меня до сих пор не получается поверить. Сейчас мягкий и тихий вечер уходящего лета. Солнце клонится к закату и скоро заалеет тёплым сиянием. Тени в неясных сумерках сделаются еще незаметнее, а дождевые тучи, принявшие очертание голодных птиц, собравшихся где-то на горизонте, не омрачают заканчивающийся день. Моё длительное путешествие, на котором настоял доктор Сорель неважно куда, но подальше от воспоминаний и мест, их дарящих после выписки, а Филипп эту идею безоговорочно поддержал, только уточнив: — Куда ты хочешь? — перехватывая покрепче мой саквояж с вещами на крыльце больницы Сальпетриер. — Туда где тихо, — не задумываясь ответила я, постепенно приучая себя заново реагировать на заданные мне вопросы, — туда где можно услышать абсолютную, всепоглощающую тишину, — фиолетовый свет предрассветной поры, который превратился в реку, тянущуюся через весь мир, больно резанул по глазам, раскрашивая окружение в новые неприятные краски. — Совсем одна? — тихо уточнил он, как будто боясь услышать ответ. — Да, — честно ответила я, — но мне известно, что это невозможно. — Тогда, — еще тише заговорил он, наклонившись совсем близко ко мне от чего я непроизвольно вздрогнула, — предлагаю самые удивительные и загадочные земли Шотландии. — Ты обещаешь мне спокойствие? — тяжело вздохнула я, поёжившись. День был прохладный и ветреный. И для этой местности и времени года было холоднее, чем обычно. Хотя, возможно, причиной моего состояния были не капризы погоды, а нервное возбуждение перед очередной неизвестностью, — ты обещаешь, что единственный голос, который я услышу в Шотландии будет принадлежать тебе? — Граф нахмурился, распознав в моём голосе подступающую истерику, — Филипп, — слёзы невольно выступили у меня из глаз, — обещай? Он ничего не сказал, но утвердительно кивнул. Подходит к концу. Шотландия, которая тысячи лет назад, была скованна великим белым покоем последней ледниковой эпохи, но в последствии таянья ледников Арктики превратилась в богатейший край с разнообразной флорой и фауной с тысячей рек и озер, действительно вселяла надежду. Над ней, как и прежде, поднимался пылающий диск солнца, а его лучи, рассыпаясь над водами морей и океанов, омывающих её, даруют поразительный цвет здешним пейзажам, не такой изумрудно-зеленый, как в Ирландии, но всё же схожий. Над ней, как и прежде, в небе летают птицы, но кажутся прикованными к небу. И окруженная этими причудами, я открыла бесконечное удовольствие в созерцании вида величественных холмов, которые овевает пронзительный студёный ветер, безмолвных, безмерно высоких горных долин, вселяющих в человека благоговейный страх, холодных и острых камней призрачных побережий, разбросанных то тут, то там мрачных маяков, не терпящих чужаков. И чем дальше, тем жизнь моя становится ровнее. Дни кажутся неестественно долгими и в них уже нет кромешной темноты, которая не издаёт звуков. И всё же мои чувства не описать, когда я пытаюсь вспомнить былое. Какое мучительное ощущение я испытываю, думая о случившемся. К горлу всё также подступает тошнота, прерывая мое дыхание и все из-за того, что спустя еще несколько моих неконтролируемых криков в больнице, когда темная материя разносторонней, многогранной, яркой боли словно свинец, плещущийся в моей черепной коробке, облизывая острые грани накопившихся травм, выплескивалась наружу и бесконечных попыток распустить в хрупком мире окружающих меня людей убийственную паутину своего персонального кошмара, накопленного под кожей, злость выгорела, оставляя после себя разрастающуюся, словно нефтяное пятно, апатию. По мнению доктора Сореля, моя апатия — это усталость мозга от каждодневного прокручивания заезженной пластинки воспоминаний, которые погружают его в бесконечные пытки. Боль перестала быть одержимостью, но переродилась в постоянно фальшивившую ноту. Одну единственную ноту среди миллиарда ей подобных, которая никогда не позволить звучать гармонично мелодии моей жизни. На смену истерикам пришла постоянная лихорадка с бесконечными приступами тошноты и рвоты, после которых я рвано и судорожно хватала воздух потрескавшимися губами, молясь поскорее забыться в бесконечной ночи. Мне каждый день приходилось проходить через это и всякий, находящийся среди одинаковых, безликих, серых стен больницы ясным утром со слепящими глаза лучами встающего солнца или в ночном, заполненном молчанием пространстве, будь он в твердом уме и светлой памяти или лишенный этой привилегии, мог слышать, как меня разрывает на части, вытекающая наружу через рот серая слизистая, липкая масса. Забываясь я не видела снов, а когда вновь открывала глаза, в ожидании новых приступов рвоты, то непременно находила свою голову лежащей на коленях у Филиппа. Он каждый раз бережно и аккуратно гладил меня по спутанным и грязным волосам, боясь нарушить минуты моего выстраданного спокойствия, всеми силами стараясь заставить моё безучастное, заржавевшее тело из несмазанных шестерёнок, кривошипов и часового механизма, когда-то людьми названного сердцем, жить. В такие минуты я понимала, что только одному Богу было известно, как ему удается пережить каждую минуту, проведённую здесь, рядом со мной. Он, несмотря ни на что, просто терпеливо ждал, когда Злому Року надоест испытывать на мне весь арсенал невзгод и ненастий. И это время наступило. Судьба сжалилась. Дорога, которая должна была привести меня к полной умственной катастрофе, сделав крутой поворот, изменилась. Моё худое и больное тело, больше напоминающее оживший труп: удручающе хрупкий, бледно — белый, костлявый и угловатый, окрепло. Я начала чувствовать себя так словно с моих плеч сняли огромный груз. Всё чаще на сеансах доктор Сорель спрашивал меня о работе, которую я выполняла, заставляя задуматься о людях, которые остались за пределами больницы: мадам Сапсан — невероятно умной женщине, знающей обо всём на свете и даже больше, Кейт — добром друге, с которой так внезапно разошлись дороги. И внезапно окружающую меня темноту яркой вспышкой пронзила мысль: когда я решила, что весь мир отвернулся от меня, люди этого мира всего лишь были заняты своими делами, а именно были живыми и не замечали и половины того, что происходило вокруг. Но как люди могут жить с этим? Но ведь живут и даже находят какую-то радость в своём ограниченном существовании. Я вполне допускаю, что сегодняшнее течение жизни влияет на человека, что-то можно забыть, что-то не успеть. Однако за этим можно не заметить возможное расстройство психики. Что ж, хороший урок жизни. С того момента все дни на пролет я бродила по коридорам больницы и искала в сгущающихся за окнами сумерках, тускло — синем ночном небе, по которому иногда ползли клочья тумана, давящем дневном, сером небе или немилосердно поливающем дожде и влажном воздухе повод выплеснуть свои чувства на бумагу. Первое время это получалось из ряда вон плохо. Всё к чему я прикасалась оказывалось в полном беспорядке. В моей палате повсюду валялась смятая бумага, неизвестные мне книги, подушки, одеяла. Из шкафа и стола были вынуты ящики и полки, а их немногочисленное содержимое разбросано по углам. Этими вещами было заполнено всё без остатка. Постепенно становилось лучше, потому что кто бы что ни говорил и ни утверждал, я была и остаюсь человеком беспокойным и неугомонный. Только благодаря этим качествам своего характера я стала той, кем являюсь сейчас, хотя и страдаю из — за этого каждую секунду своей жизни. И мне хотелось надеяться, что, когда я выйду из больницы, я смогу вернуться к делу, которое умею делать лучше всего на свете, а именно: быть журналистом. — Неужели, моя дорогая Хелен, — улыбаясь и подписывая документы о выписке, вручая мне назначения и еще какие-то бумаги, — ты будешь довольствоваться малым. Неужели, — продолжил он, — ты не хочешь являться олицетворением силы, о которой можно слагать легенды. Я никогда не оценивала свои действия с точки зрения справедливости. В каждом конкретном случае я просто делала определенный выбор. И до сих пор в жизни выбор у меня был совсем не богат. Либо смириться, либо со всем бороться. Идти вперед или остановиться. Это решение могла принять только я. Штормы, казалось, закончились. Однако Жизнь и Судьба готовили мне новое испытание, о котором я узнала, как только ступила на землю континента. Мы находились в двухстах километрах от Парижа в городе Гавр, когда подозрительно молчаливый всю дорогу от Глазго Филипп Граф сообщил мне новость, которая прозвучала в моей новой жизни, как гром среди ясного неба — Уильям Шерлок Скотт Холмс жив и вернулся в свою квартиру на Бейкер — стрит 221B и, к большому сожалению самого Филиппа, после того, как мы окажемся на территории Парижа, наши пути с ним должны разойтись. Сейчас я знаю, что сообщи он мне об этом на несколько часов раньше, у меня была бы возможность отговорить его от этого поступка, но в то мгновение я даже предположить не могла, что Филипп поступал так не по собственной воле, а по воле Майкрофта Холмса. — Воды, — произнесла я, выслушав его скороговорку. — В бардачке, — отозвался он, не глядя в мою сторону, полностью сосредоточившись на абсолютно ровной дороге. — Я… — Хелен, послушай, — прервав меня, начал он. Я замолчала, прищурилась, словно пыталась заглянуть в затянутое паутиной окно воспоминаний, и слушала. Тогда меня посетила мысль, что мир запнулся и я четко услышала звук закрывающейся железной двери, как будто меня вновь поймали в подготовленную ловушку, — мне нужно выполнить работу, которая отнимет у меня всё свободное время, следовательно, я больше не смогу находится с тобой двадцать четыре часа семь дней в неделю. Отпусти… — Устал, — подражая его манере, прервала его я, не дав договорить. Он молча кивнул. — Только довези до квартиры, — попросила я, отворачиваясь, — и спасибо. Оставшуюся часть пути мы не говорили. Филипп исполнил своё обещание и прежде, чем я осознала, что снова осталась одна в пустой квартире, он интимно, но без тени пошлости, провел носом по моей скуле и тихо попросил куда-то в макушку: — Будь сильной Хелен. Ты со всем справишься. Только утром, я заметила, что кроме саквояжа с моими вещами на прощание Филипп Граф оставил мне еще один небольшой подарок: маленький безымянный щенок породы хаски удобно устроился у меня в ногах на постели.