T h e O r i g i n a l s

Хоуп была так похожа на него самого: пытливый взгляд ее голубо-серых глаз неизменно заставлял собеседников испытывать неловкость; и ямочки на ее щеках — озорные и милые, прямо как на его собственных; и волосы ее того же золотистого оттенка спелой пшеницы, и вились такими же мягкими, крупными локонами… Порой у Клауса даже щемило сердце от осознания нежности и привязанности, испытываемой к дочери, — а ему ведь казалось, что сердце его давным-давно почернело и ссохлось в груди, и под ребрами вот уже тысячу лет покоится пустота. Наверное, так оно и было — просто с появлением Хоуп пустота вновь была заполнена. Заполнена не привычными для него обидами, гневом или злобой, не жаждой власти и не амбициозными планами по захвату если не мира, то доброй его части, она была заполнена чем-то иным и новым для него. Клаус никогда не думал, что любить — это так приятно. Что когда любишь, то открываешь утром глаза уже с улыбкой на губах — но так оно и оказалось. Что глупые колыбельные — это услада для ушей, а детский смех — куда как приятнее предсмертных хрипов врагов. Он стал отцом, о котором сам мечтал, но которого никогда не имел — заботливым и любящим, ласковым и внимательным, терпеливым и всепрощающим. Он был так счастлив, пока Хоуп была рядом, пока оставалась его маленькой девочкой и ее крохотные пальчики доверчиво покоились в его большой ладони… А затем Хейли забрала ее, забрала малышку Хоуп и сбежала — скрылась так далеко и так умело, что даже Фрея не могла помочь ему в поисках дочери. И Клаус вновь превратился в то мрачное, испорченное, озлобленное и капризное чудовище, которым был прежде — только во сто раз хуже. Без Хоуп ничто не имело смысла — и он вновь принялся делать то, что получалось у него лучше всего: разрушал все вокруг себя с упоением и остервенением безумца. *** Спустя почти два десятка лет с тех пор, как Хейли лишила его дочери, он отыскал эту суку и вздернул прямо посреди внутреннего дворика своего новоорлеанского поместья — да, он все еще жил здесь, в городе, который принес ему чуточку счастья, в городе, который был ему домом все это время лишь потому, что он продолжал надеяться на то, что однажды Хоуп вернется сюда: отыщет путь к нему и они вновь будут счастливы, вместе… Впрочем, болтающийся под потолком труп с синим языком наружу ничуть не символизировал счастья — Хейли он нашел одну, и чертова волчица так и не сказала ему ни слова о местонахождении их дочери. Беспросветное одиночество и страдания продолжались — всегда и навечно, черт побери. Его любовница, белокурая Хоуплетт (так уж вышло, что все его женщины носили имена, схожие с утерянной дочерью), спустилась по лестнице со второго этажа, накинув на юное и гибкое нагое тело длинный вязаный кардиган — у нее была страсть расхаживать всюду голой и выпачканной в кровь, именно этим она и привлекла Клауса. Миниатюрная и немногословная, жестокая и целеустремленная, эта вампирша была заключена в совершенно безобидную оболочку юной прелестницы с мягкими чертами лица. Настоящий волк в овечьей шкуре — она напоминала Клаусу его самого, такого, каким он был когда-то, еще до того, как окончательно погряз во тьме. Привлекательное, изысканное зло — вот какой виделась ему Хоуплетт. Пожалуй, он почти любил ее — впервые после того, как потерял дочь, он испытывал к кому-то другому столь же похожие привязанности. — Это и есть мать твоей дочери? — спросила Хоуплетт, с непостижимым равнодушным любопытством запрокидывая голову вверх и разглядывая труп волчицы Хейли Маршалл. — Ну, или то, что от нее осталось, — сухо усмехнулся Клаус. — Где ты была, милая? Неужели не слышала ее крики? Я пытал ее в одиночестве, хотя надеялся, что ты присоединишься и мы славно развлечемся… — Я не могла составить тебе компанию, — небрежно откинув с лица белокурую прядь, Хоуплетт улыбнулась, и на щеках ее заиграли ямочки. — Была занята кое-чем. К примеру, тем, что пряталась от собственной матери, которая могла бы признать ее и раскрыть отцу — Хоуплетт понятия не имела, как может Клаус не узнавать ее, но он упорно не замечал ничего. Ни их внешнего сходства, ни сходства характеров, ни одинаково взрывного нрава… Даже эта порочная тяга к грехопадению досталась ей от него — от Клауса. Он был удивительно слеп для того, кто страдал без нее — впрочем, Хоуп это пока что устраивало. Быть может, когда он надоест ей, она и расскажет отцу правду…