T h e O r i g i n a l s

Никогда прежде в его сердце не находилось столько любви и нежности, и никогда — после. Только рядом с нею он ощущал этот необъяснимый трепет, только она могла одним лишь взглядом, одним словом вознести его в поднебесье или же низвергнуть прямиком в преисподнюю. Только рядом с ней он ощущал себя живым, настоящим, только она наполняла его существование смыслом более глубинным, чем банальное выживание благодаря отточенным инстинктам. — Камилла… — ее имя, срываясь с его губ, оказывается подхвачено промозглым осенним ветром и уносится прочь по промозглым серым улицам, а он, зябко кутаясь в пальто, шагает по мокрому асфальту туда, где снова зажжет свечи и окунется в тепло, которое способна была подарить ему лишь она одна. Никлаус Майклсон живет и здравствует на этом свете уже более тысячи лет, но истинное счастье суждено ему познать было лишь теперь. То, как правильно ложились ее пальцы в его ладонь — да, именно это и есть счастье. То, как на ее щеках появлялись ямочки, когда она лукаво улыбалась ему. То, как негодующе она вскидывала на него взгляд, когда считала, что он вновь перегибает палку. То, как она искала у него защиты в моменты опасности — совершенно позабыв о том, что он куда как страшнее тех чудовищ, от которых она ищет защиты. То, как она произносила его имя — никто и никогда ни прежде, ни после не смог заставить его так реагировать на собственное имя. Все дело было в ее голосе, в интонации… Он знавал десятки, сотни ведьм на своем веку — но настоящую суть колдовства познал лишь с нею, с Камиллой. Колдовства более древнего, более могущественного, чем любое другое во всей вселенной. Имя ему было — любовь. В ее квартире пусто и тихо, и слой пыли уже покрывает каждую свободную поверхность, но он приходит сюда не для того, чтобы отмечать степень запустения или поддерживать порядок. Он приходит, чтобы зажечь свечи на подоконнике, плеснуть в пузатый бокал лихую порцию коньяка и, не снимая промокшего под бесконечным дождем пальто, сесть в кресло и смотреть на маленькие языки пламени до тех пор, пока связь с реальностью истаивает вместе с воском. Алкоголь и апатия, зияющая пустота в груди, невыносимые тиски одиночества и чувство вины — он изводит себя снова и снова, методично, с садистским удовольствием. Все это позволяет ему впадать в забытье, уходить в некую пограничную зону, где она все еще жива, где ему почти удается услышать ее голос и ощутить почти невесомое прикосновение кончиков ее пальцев к своей щеке… — Камилла… — шепчет он, и отчаяние наваливается во сто, тысячу, миллион крат сильнее, потому что все, что ему осталось на память — это слишком реалистичное ощущение ее безжизненного тела в собственных объятиях. Истинное горе отчего-то ему так же суждено было познать именно теперь — после кратких мгновений счастья. Камилла ОКоннел яркой вспышкой промелькнула в его жизни и оставила после себя след, который не стереть никому и никогда. Колдовство, не иначе. Любовь.