T e e n W o l f

Когда весь твой мир сужается до одной точки, до одного человека, это страшно. Это, черт побери, больно. Особенно, когда тебе нужно держаться подальше от центра своей вселенной — как Джексону Уиттмору. Он сжимает кулаки, стискивает зубы, он почти не спит и только и делает, что думает о ней — о Лидии, которая должна жить, а чтобы она жила, он должен оставить ее в покое. — Ты не отвечаешь на мои сообщения. Лидия не спрашивает, не заискивает, не упрекает. Лидия злится — и преграждает ему дорогу. Толкает в грудь, гневно сверкает глазами, ждет ответа. Никто на свете не сможет понять, насколько тяжело для него промолчать и изобразить надменность; никто не сможет понять, насколько тяжело для него проигнорировать ее и пойти дальше, не оглянувшись. — Так ты что, меня бросаешь? — холодно, очень спокойно несется ему в спину. Она не верит: в самом деле, это же чистый бред. Интересно, она заплачет вечером в подушку? Хоть раз, о нем? Потому что сейчас, не дождавшись ответа, она надевает маску такую же непроницаемую, как он. Теперь и она тоже перестанет замечать его. Это не холодная война, нет. Для Джексона это — пытка разлукой. Что это для Лидии? Хотел бы он знать, но спросить больше нельзя. Он — чудовище, канима, выродок даже по меркам оборотней. Будь они прокляты, эти оборотни — из-за них он потерял Лидию. /// Стайлз Стилински знает, каково это, когда весь твой мир сужается до одной точки, до одного человека. Это совсем не страшно, это что-то сродни волшебству — вот только сложно порой дышать от осознания того, что центр твоей вселенной взаимностью тебе ответить не может. У центра твоей вселенной тоже есть свой собственный центр — вот так бывает, и это не ты. Для Стайлза, впрочем, это не новость — он всегда знал, что если Лидия Мартин ответит ему взаимностью, то это будет чудом. Вот только чудес не бывает — он и это понял со временем. Нужен план, нужно действовать наверняка, нужно верить, нужно добиваться, быть терпеливым и сильным, нужно идти напролом к своей цели… Однажды она поймет, однажды она оценит. Однажды она не сможет сказать «нет». Сколько для этого нужно бессонных ночей, мрачных мыслей, отчаянных метаний? Сколько для этого нужно тягучих, исполненных надежды дней, сколько нужно чертовых лет, в конце-то концов? Стайлзу всегда казалось, что он умеет ждать, а на деле он чуть не спятил. Но однажды… Однажды все так закрутилось, что Лидия уже не смогла без него — он стал последним оплотом человечности в мире, наполненном монстрами, и даже сама Лидия была монстром среди прочих, и ее рыжие волосы так одуряюще пахли, когда она утыкалась лицом ему в плечо и плакала от бессилия и страха, а он был ее рыцарем и с замирающим сердцем понимал: вот оно, дождался. «Друг» — так она сначала говорила, до тех самых пор, как поцеловала его во время панической атаки, до тех самых пор, как он спас ей жизнь, до тех самых пор, как уже она спасла жизнь ему… «Друг» — так она говорила, а потом перестала. Губы у нее на вкус были, как рай — если только у рая может быть вкус. Стайлз снова дышать не мог — вот только теперь уже от счастья, что переполняло так неистово, так ярко, что даже страшно порой становилось. Бояться потерять свое счастье — гораздо страшнее, чем дожидаться его и не знать, дождешься ли. /// — Джексон вернулся из Лондона. Эллисон говорит это с напряженной улыбкой, словно бы ничего такого, словно ерунда, словно рассказывает, как утром пила кофе и у нее закончился сахар. Эллисон боится, что Лидия будет злиться — как происходит всегда, если речь заходит о Джексоне, но Лидия лицом белеет и кусает губы. У Лидии внутри все переворачивается, и Лидии никогда и не переставало все переворачиваться внутри — она просто научилась с этим справляться. Быть ненужной кому-то, кто самой тебе нужен до боли — она знает, каково это. Она живет так с тех самых пор, как Джексон прошел мимо нее в школе. Уезжая в Лондон, он даже не попрощался — она узнала все от Дэни уже после того, как Уиттморы уехали. А теперь вот он вернулся — и она узнает от Эллисон. Меньше всего она думает о Стайлзе, когда стучит в дверь Уиттморов. На самом деле, она вообще ни о чем не думает — она повинуется сиюминутному порыву и бежит, бежит к нему, хочет посмотреть ему в лицо, в глаза, хочет увидеть в них хоть каплю сожаления, хочет увидеть хоть что-нибудь кроме того холодного равнодушия, которое он приберег для нее напоследок. — Ты здесь, — не говорит, а выдыхает, когда он открывает дверь. — И ты — здесь, — вторит он ей. Сделать шаг так просто и так правильно, и упасть в такие знакомые и родные объятия, и будто бы не было ничего между этим и его уходом, и будто бы они расстались всего на минутку, только очень долгую: такое бывает, когда время замедляет ход в переломные моменты, такое бывает, пусть. Джексон стискивает крепко, отчаянно, и лицом утыкается ей в волосы, а ей горло сдавливают рыдания, но она не плачет — она ведь счастлива. — Я боялся причинить тебе боль, — шепчет Джексон. — Я боялся причинить тебе вред. Ты и причинил, хочется сказать ей, но все ведь в прошлом, к чему ворошить. И только задыхаясь от его поцелуя, только умирая от любви она вдруг вспоминает — Стайлз. Так уж вышло, что ты причиняешь кому-то боль своим счастьем. Так уж вышло, что когда ты счастлива — тебе все равно.