AHS: MurderHouse, Asylum, Coven, FreakShow, Hotel, Apocalypse.

[Эрика вместо Салли] Эрика смотрит пристально, не мигая. Окутывающие ее клубы сигаретного дыма — извечный антураж, как гребанные винтажные платья, вечно влажные от слез щеки и исколотые иглами до синяков и незаживающих ран вены на сгибах внутренней стороны локтей. Впрочем, ее вены в паху выглядят точно так же — до тошноты неэстетично и до вечно грызущей тоски жизненно. Эрика — мертвая наркоманка, сучка, которая сломала его и фактически убила, но при этом совершенно случайно подарила ему новую жизнь. Жизнь в объятиях Графини, жизнь на острие клыков, в богемном шике проклятого отеля «Кортез», в котором все они — заложники, вот только кто-то в большей степени, а кто-то — в меньшей. Донован — в гораздо более меньшей, чем Эрика. За это она ненавидит его. За это, и за то, что он выбрал Графиню — безоговорочно, и, мать его, искренне. — Меня ты никогда не любил, — хрипло упрекает она, и новые слезы на ее щеках прокладывают новые черные дорожки из туши для ресниц. — По-моему, между нами никогда не шло речи о любви, — раздраженно напоминает Донован, швыряя ей шелковый платок с монограммой Графини. Эрика не ловит его — она игнорирует этот нежнейший кусочек ткани, и он падает к ее ногам, а она топчет его круглым носом своей туфли: такие уже давно никто не носит, но разве ей есть дело до таких пустяков? — Ну да, конечно, — хмыкает она, словно каркает, и горбит плечи. Злится, конечно. — Это всегда были просто наркотики. Секс все равно получался через раз, гребанный ты обдолбыш. — Я давно уже не обдолбыш, милая, — брезгливо кривится Донован. — Кто старое помянет, тому и глаз вон. — Ну вот и выколи мне глаза! — кричит Эрика ему в лицо, чертова истеричка, она бросается на него с кулаками и норовит прижечь сигаретой, брызжет на него слюной и безумно вращает глазами, а затем вдруг начинает дико хохотать, и обмякает в его руках, и плачет, и утыкается лицом в его плечо, и пачкает его светлый пиджак от «Армани», и она на самом деле порядком достала его уже, но… — Как-то не получается окончательно тебя бросить, завязать с тобой насовсем, — вздыхает Донован устало, и растирает ее болезненно худые плечи. Ей вечно холодно: это он переродился иным, особенным, новым, а с ней навсегда осталась ее ломка, которую теперь уже, в вечной смерти, не унять никакими наркотиками. — А говоришь, что не обдолбыш, — сквозь слезы смеется Эрика ему в плечо. Она немножко счастлива сейчас, совсем ненадолго, но все же. — Я — твой наркотик. Да? Скажи это. Скажи, Донован, — требует она, готовая соваться с командного тона на жалобный скулеж. — Ты — мой наркотик, Эрика, — послушно повторяет он, и на душе гадко до невозможности. Да есть ли у него вообще она, эта душа? Впрочем, какая на хрен разница? В отеле «Кортез» такие мелочи никого не интересуют. — Может, ты все-таки любил меня однажды, а, Донован? — она заглядывает ему в лицо с надеждой, от которой его неизменно тошнит. — Может, хотя бы один раз тебе казалось так, м? Может, ты просто забыл об этом? — Нет, — холодно отвечает он. — Я тебя никогда не любил. И она снова бьет его сжатыми кулаками по груди и лицу, снова плачет, снова чего-то требует… Между ними всегда будут лишь наркотики и безысходность. Порочные круги всегда были его бичом — он не смог разорвать ни одного в своей жизни.