Море впадает в небо

Сокмин падает на спину, широко расправив руки, и, выдохнув, закрывает глаза. День был тяжелый: жаркий, долгий; люди сновали туда-сюда, кидали на него редкие, короткие, но недовольные взгляды. Он улыбался им всем без разбора так ярко, как только умел — работа такая. Он дышит глубоко и ровно, хмурит слегка брови, прислушиваясь, и — слышит. Ловит каждое движение Сунёна, когда тот снимает с себя фартук, жилет и бабочку, расстегивает верхние пуговицы на светлой рубашке и взъерошивает волосы; когда он подхватывает сумку и, легко махнув сменщику и остальным рукой, выходит из бара. Сокмин слышит, как Сунён легко запрыгивает в автобус, слышит песни, которые играют у него в дороге; слышит, как Сунён поднимается в лифте, копошится с ключами за дверью и, наконец, заходит в квартиру. — Привет, — кричит ему из комнаты Сокмин и слышит, как Сунён, дёрнувшись, наступает на свою же ногу и в итоге распластывается по коридору. — С возвращением? Проходит несколько минут, прежде чем Сунён наконец появляется перед ним, взъерошенный и совсем немного — уставший. Весь пропахший кофе и коктейлями. Кидает сумку прямо на Сокмина и принимается стягивать рубашку. — Ага, — говорит отвлеченно. — Привет. Чихун уже ушёл? — Ну, раз я здесь, — Сокмин фыркает, — то, конечно, он уже ушёл. Сунён кивает — логика железная, не придерешься, — и, натянув свою огромную лазурную футболку, подходит к окну, смотрит наверх, туда, где на темнеющем небе виднеется месяц. Улыбается, салютует ему рукой. Сокмин вздыхает и садится на кровати, кидает на месяц хмурый взгляд и тыкает Сунёна в бок: — Даже не спросишь, как прошёл мой день? — Не спрошу, — отвечает Сунён, уходя на кухню. Сокмин следует за ним, сложив руки на груди. — Я и так знаю, как он прошел: жарко. Ты сегодня совсем уж расстарался. Сокмин гордо кивает и только потом понимает, что это был не комплимент, а упрёк. — Так июль на дворе, — вяло протестует он, и Сунён наконец останавливается: замирает на месте, а после, обернувшись, улыбается. Сокмин не может оставить эту улыбку без ответа, он улыбается тоже — сияет так ярко, словно за окном не девять вечера вовсе. На кухне становится светло, хотя Сунён не включал свет — это всё Сокмин, тёплый и яркий. — И действительно, ведь июль. Прости, я просто очень устал. Сунён обнимает его коротко, проводит рукой по его спине — у Сокмина там под футболкой огромное тёмно-оранжевое солнце между лопаток, горячее и словно бы пульсирующее. Сокмин обнимает его в ответ, и, кидая взгляд за окно, туда, где хмурый месяц смотрит на них с небес, показывает Чихуну язык. Сокмин работает солнцем, работает утром и днём. Если его спросить: «кто ты?», он так и ответит, скажет легко и честно: «я — утро, я — день, я — солнце». Ему за это даже платят немного — вечной жизнью и возможностью проводить тёмное время суток там, где ему заблагорассудится. Хочешь — вот тебе мир вечной весны и надежды, мир таких же как ты, хочешь — странный человеческий мирок с его суетливыми жителями. Сокмин всегда выбирает второе. Здесь у него Сунён. Ещё здесь, конечно, Чихун, диаметрально Сокмину противоположный во всём, кроме одного — он тоже выбрал своим домом Сунёна. Они оба приходят сюда раз за разом, спят на его кровати, едят то, что он готовит, забивают его шкаф своими вещами, хотя они им не так уж и нужны в подобных количествах, если подумать. И Сунён принимает их — давно принял, давно задал миллион и ещё пару тысяч вопросов о том, кто они и откуда. Больше он их задавать не хочет, да и зачем бы ему? Он знает главное. Они — его дом, так же как и он — их. Они — его Солнце и его Луна. Его День и Ночь. Те, кто были задолго до него и те, кто останутся в этом мире после, даже если его в нём уже не будет. Когда его в нём уже не будет. Сокмин — златокожий и тёплый, пахнущий солнцем и нагретым деревом, одной лишь улыбкой способный осветить небеса и сердце любого, кого сочтет нужным. Сокмин — солнце между лопаток оранжево-коричное, живое. Он встречает Сунёна с работы, смешит, улыбается ему как никому другому — так ярко, что Сунёну порой слепит глаза, режет этим беспощадным светом. Он готовит вместе с Сунёном ужин, выходит с ним на пробежки долгими и тёмными зимними вечерами, когда свободного времени у него, в отличие от Чихуна, становится очень много, он лежит рядом с ним, когда Сунён засыпает, и неизменно, почти незаметно, согревает. Сокмин к нему, наверное, как-то по-своему привязан. Черт их разберет — этих бессмертных с небес. Сунён к нему привязан точно — и каждый из них это знает, вот только. — Жарко, — говорит Сунён, когда Сокмин забирается к нему в кровать. Одеяло сбилось, и сползло, оно где-то у Сунёна в ногах, он запутался в нём как в рыболовной сетке, как в этом их бесконечном треугольнике, где они ходят от одного другого, сталкиваются лбами, обжигаются, сжимаются в жалкие комья боли, но не сходят с маршрута. Сокмин вздыхает — и на мгновение в комнате становится ещё жарче, — и поднимается с постели. Подходит тихо к незашторенному окну, чтобы открыть его пошире и впустить в комнату ночную прохладу. На темном небе ехидно поблёскивает месяц, и Сокмин, не удержавшись, строит ему страшную рожу. Сунён к нему привязан, но он никогда не сможет принять окончательное решение и выбрать его. — Никто из них никогда не мог, — говорит ему Чихун, когда на они на несколько минут пересекаются в коридоре за считанные мгновения до рассвета, — и он тоже не сможет. — Тебе от этого легче? — Хмуро интересуется Сокмин, и Чихун, не найдя в себе сил ответить, опускает голову. — Вот и мне тоже нет. Сокмин уходит, а закат этим утром случается настолько алый, что редкие ранние пташки-люди, увидевшие его, сходят с ума. Чихун провожает Сокмина взглядом. Ему не нравится, что Сокмин здесь, так же, как Сокмина раздражает его присутствие. Они оба ничего не могут с этим поделать: за их бесконечные минуты, дни, годы, столетия вместе, они друг друга ненавидели и любили, презирали и игнорировали, но никогда — ни ког да — не могли друг от друга избавиться. — Я без тебя — ничто, ты без меня — ничто, и только вместе мы тьма и свет, закат и рассвет, ночь и день, блеск и тень. Весь мир. Было много людей, которых им всегда приходилось делить на двоих, которым приходилось делить себя напополам ради них. Сунён не первый и не последний, но оттого не менее важный, этот замечательный человек. Чихун так устал делить всё на двоих, так устал делить на двоих Сунёна. Никто из них ничего не может с этим поделать. Чихун приходит всегда под утро, ровно в то мгновение, когда луна пропадает с небес, и они окрашиваются в предрассветные цвета. Он спокойный и собранный, выглядит всегда отстраненным, но Сунён знает — Чихун очень чувственный. Его кожа пахнет ночью и солью, светлая, как луна, прохладная, как роса. На его тихое «привет» вместо «доброе утро» Сунён отвечает ещё сонно: — Замечательная была ночь. — Ты её даже не видел, — замечает Чихун без укора. — Я просто уверен. Чихун прикладывает ладонь к его горячему поутру лбу. Его пальцы холодные и почти прозрачные. Он наклоняется над Сунёном, и в комнате повисает вечерняя прохлада — даром, что на часах шесть утра. Сунён улыбается и тянет к нему руку, обнимая. Проводит пальцами по шее, там, где под короткими волосами цвета лаванды, прячется бледно-голубой месяц, тоже живой, холодный. Чихун готовит ему завтрак, так просто и уютно, пока Сунён, сонный, сидит за столом и смотрит ему в спину. Шторы во всех комнатах Чихун задергивает наглухо, но оба они буквально чувствуют, как там, за окном, яростно пышет солнце. Ревность Сокмина сжигает всё вокруг, ревность Чихуна — замораживает. Они бы, наверно, в этой своей борьбе могли бы уничтожить мир, если бы им было позволено. Сунён на их поле битвы был бы единственным уцелевшим. Когда он уходит на работу, Чихун провожает его до самых дверей кофейни — он изнывает от утренней духоты и жары, хотя сам Сунён их почти не ощущает. Иногда Чихун остаётся с ним, занимает место у барной стойки, и проводит с Сунёном почти весь день. Но чаще он всё-таки уходит — обещает, что вернётся домой и завалится спать, хотя как всё происходит на самом деле, Сунёну никто не узнать. Если Сокмин для него открытая книга — он греет его по ночам, Сунён всегда ярко ощущает его присутствие, то Чихун до сих пор остаётся загадкой. Они оба говорят ему, что это нормально, и что так — правильно, мир Чихуна темнее и таинственнее, в мире Сокмина не остаётся теней, там всё залито солнцем. Сунён не спорит. С каждым днём Чихун проводит с ним всё меньше времени — это, опять же правильно, рассветы позже, закаты раньше. Зато Сокмин сияет как никогда, обнимая его после работы. Загоняет Сунёна спать всё раньше и раньше. — Ночь, — говорит он, — затуманивает разум. Луна может свести с ума. — Уже свела, — откликается Сунён, глядя в потолок, и Сокмин как-то разом стихает, сдувается как воздушный шар, и лежит рядом с ним молча до тех пор, пока Сунён не засыпает. Той ночью он не чувствует привычного согревающего его тепла. Время Длинных Ночей даётся тяжело каждому из них. Сокмину некуда себя деть в человеческом мире, он изо всех сил старается посвятить всё своё время и сердце Сунёну, но они оба знают, что Сунён не может сделать того же в ответ — половина его сердца покрыта ночью и отдана ночи. Иногда им тяжело смотреть друг другу в глаза, но они не сдаются. Однажды Сокмин целует его, так тепло и так жарко, пытаясь растопить сердце полностью, до конца, без остатка — у Сунёна потом кружится голова и темнеет в глазах. Конечно же, ничего не выходит. На следующее утро Сунён просыпается от холода. Сокмин уже ушел, а на его кровати сидит Чихун. Чихуна трясет. Окна в их комнаты покрыты инеем. — Чихун? Эй, Чихун? Сунён сонный и глупый, он совсем ничего не понимает, только Чихун так к нему и не поворачивается. Становится почему-то страшно, словно Сунён сделал что-то не так, совершил большую и непростительную ошибку. — Я вижу так много, — тихо говорит Чихун, сжимаясь, словно бы прячась от мира. — Я так устал. — Что ты видишь? — Сунён обнимает осторожно со спины, говорит тихо и ласково, словно с напуганным ребенком. — В них столько боли, — отвечает Чихун, — и столько злости. Они кричат, бросают друг в друга такие злые слова. Они совершают зло и насилие. Плачут. Остаются одни. Им так больно, Сунён, так больно. Ночью слишком много боли. Я никогда этого не желал: ни для них, ни для себя. Сунён молчит какое-то время, тычется носом в чужую макушку, гладит осторожно плечи, успокаивает, убаюкивает. Он думает, что лучше бы проблема была в нём. Но проблема — в целом мире. в самом Чихуне, в том, что скрывается за темнотой ночи. — Они откровенны с тобой. — говорит он наконец. — Зато они с тобой откровенны, Чихун. Намного более откровенны, чем с Сокмином. Всё, что достаётся ему — это хрупкие яркие маски. Чихун поворачивает голову и смотрит на него через плечо удивленно и растерянно. — И потом, — добавляет Сунён, пользуясь моментом и обнимая ещё чуть крепче. — Разве они не любят друг друга ночами так искренне и так трепетно? В рассветных лучах щёки Чихуна розовеют совсем не из-за солнечного света. — Ты прав, — говорит он по-прежнему тихо, и всё-таки улыбается. Он разворачивается к Сунёну лицом, и они лежат в тишине, смотрят друг на друга и молчат. Солнце, недовольно сверкнув лучами, скрывается за облаками. Сокмин заходит в комнату без стука. Он толкает их, требуя больше свободного места, и кое-как укладывается рядом. Сунён лежит между ними и улыбается. — Я так ненавижу тебя, — выдыхает Сокмин. Получается как-то совсем болезненно и нежно. — Я тебя тоже, — отвечает Чихун, и Сунён слышит в его голосе едва различимые отголоски смеха и тепла. — А я, — говорит он, и слова эти даются ему на удивление легко, — никогда не смогу между вами разорваться. Но я и не хочу. Справимся? Справимся, — отвечает Чихун. А Сокмин ничего не отвечает, потому что его здесь уже нет, но там, за окном, солнце выходит из-за туч, и луч его, попадая в комнату, лижет Сунёна в щёку: справимся. Мы ведь Ночь и день, блеск и тень, тьма и свет, закат и рассвет. А ты, конечно же, Наш человек.