Все любимые девушки Стива Роджерса

Одна из первых вещей, которые сделал Стив, очнувшись в современном Нью-Йорке, была, может быть, самой глупой из всего, что он мог бы сделать тогда вообще. Но она была необходима. Он потребовал свой мундир — и, едва получив, надел. На самом деле, он получил тогда два мундира. Такой, к которому привык — и современный. На них даже нашивки были разные. Ну что ж, намек был ясен, но преимущество того, что ты не только капитан пехоты, но заодно еще и Капитан Америка — твой личный вариант спецформы слишком странен, даже чтобы казаться просто старомодным. На мероприятия громкого свойства, где ему все же приходится бывать, он может заявиться и в своем «супергеройском», как сейчас об этом говорят, костюме, и даже в гражданском. Так или иначе, Стив больше не военный — максимум считается давным-давно уволенным в запас. Стив надевает только свой «старый» мундир — но тоже, крайне редко. Один раз в год. Только восьмого мая, в День Победы. Только лишь затем, чтобы поднять традиционный тост. Наташа появляется внезапно. То есть — нет, она просто звонит в дверь его новой квартиры и, когда он открывает, оглядывает его парадный китель, поднимая брови. Стив игнорирует этот немой вопрос. — Ты, вроде, говорила, что заляжешь? Он не очень хочет пропускать ее, но все же отстраняется от двери в качестве приглашения. Наташа пробирается мимо него, проскальзывает, словно кошка, но на самом деле все равно чуть-чуть его касается, показывая, как он мало места ей оставил. Стив и рад бы почувствовать сейчас нормальный стыд — Наташа друг, она правда хороший друг… но не сегодня. Только не когда он сидит один в своем мундире с чисто символическим бурбоном и старыми фотографиями. Нет, даже не фотографиями — копиями, распечатками, которые он как-то выпросил в Смитсоновском музее у смотрителя собственной экспозиции. Если подумать, то звучит смешно. — Услышала, что ты вернулся в город, — говорит она своим чуть глуховатым бархатным голосом, и Стив слегка оттаивает. — На самом деле это ненадолго. У меня было несколько зацепок, ты, наверное, знаешь. Но они никуда не привели. — Да, слышала. Куда-нибудь собрался? — она кивает на его мундир. — В этом? — Стив криво усмехается, качает головой. — Ну нет. Люди бы стали спрашивать. Я все-таки немного отличаюсь от стариков, которые встречаются возле мемориалов. Это не очень честно. — По отношению к кому? — подначивает та, уже устраиваясь в его гостиной на его диване. …Стив, поразмыслив, запирает дверь. — Звучит так, словно ты завидуешь им, Роджерс. — Я не завидую. Он отвечает, может, резковато. Наташа тянется к бурбону: — Если бы я знала, я принесла бы для тебя красных гвоздик. — Зачем? Она пригубливает из поданного Стивом чистого стакана, пожимает стройными плечами: — В Штатах больше шумихи на День Ветеранов. Но в России… Я в детстве была очень миленькой, ты знаешь? Умела танцевать, умела улыбаться, кому надо — хорошенькая маленькая балерина. Когда Советы уже начали разваливаться, мы еще пару лет ходили поздравлять старых солдат и партизан — мне доставалось, правда, больше бывших разведчиков, да пожилых политруков, отец… впрочем, неважно. Мы приходили к ним, нарядные, садились и старались не вертеться, слушая их рассказы о войне. И каждый раз мы приносили им гвоздики. Почему-то в детстве гвоздик было больше всего. Их всем дарили, и на день Советской Армии, и на простые юбилеи. Они так вкусно пахли, хотя казались мне слишком, не знаю… мужественными? Или, может быть, безликими. Поэтому я просто обожала дарить особые, кудрявые гвоздики. На День Победы они всегда были ярко-красные… — Как что? — подумав, Стив садится рядом. Наташа выглядит будто затравленной, как и всегда, когда припоминает о своем прошлом. Она поднимает тонкие брови, смотрит на него: — Как наше знамя. — Ты любишь?.. — спрашивает он помимо воли и обрывает себя раньше, чем она поймет вопрос. — Не важно, извини. Но она понимает. — Я люблю Родину, — нараспев произносит она. — Правильно, не спрашивай. Иначе я спрошу тебя. О том же. Стив улыбается: — Люблю. — Это непросто, — спокойно констатирует она и подбирает ноги, удобнее устраиваясь на диване. — Что ж, давай представим, что мне опять шесть лет, а ты суровый, седой, морщинистый знакомый старичок. — Зачем это? — Ну, если хочешь, мы пропустим часть, где я встаю на стульчик и читаю тебе стихи про то, как в наших сердцах жива память о вашем подвиге, и сразу перейдем к части, где ты мне показываешь свои награды и старые фотографии. Стив раздраженно и одновременно позабавлено вздыхает, поняв, что она с самого начала заметила его фотоальбом: — Могла бы просто взять. — Нет, не могла бы, — говорит она, и Стив думает, что такое отношение Наташи, профессиональной шпионки, может что-то значить. Он подает ей книжку, и она листает тяжелые картонные листы. — А это и есть Барнс? Стив думает иногда — сколько же на самом деле мотивов может иметь этот человек? Сколько секретов могут скрывать ее прозрачные глаза — такие выразительные, и столь же обманчивые. Что она может вызнать у него сейчас, вытянуть из его воспоминаний, давних и ничего уже не значащих? Что он, сам не заметив этого, сейчас расскажет, о чем она с полслова догадается? Стив был уверен, даже оставаясь его надежным другом, Черная Вдова не перестанет собирать мысленное досье на него. Даже ее полный искренней горечи рассказ — своеобразный подкуп, одна откровенность за другую, и это не так, как на самом деле принято среди друзей, и в то же время — так… О чем она пришла сюда узнать? Как чувствует себя Стив Роджерс, или чем был раньше Зимний Солдат? Возможно, что все сразу. — Да, это Бак, — Стиву не очень-то удобно выворачивать шею, пытаясь заглянуть в альбом, поэтому Наташа подсаживается к нему вплотную. Эта фотография — одна из тех, что Стив делал дешевой, и все равно купленной у кого-то с рук компактной фотокамерой. Снимки на ней обычно получались, в общем-то, неважные, такие, как сейчас на телефонах, только черно-белые, но Стив все равно пользовался ей — для рисования. Некоторых моделей на несколько часов позировать ведь просто не посадишь. Баки, например. Это фото Стив, видимо, сделал, когда приятель был навеселе. Что они отмечали тогда, Стив не помнит даже… — Грозный Зимний Солдат, — странным голосом комментирует Наташа взлохмаченные волосы, даже на этом плохом фото отчетливо блестящие от бриолина, и слишком широкую, немного невменяемую пьяную улыбку. — Очень, очень… милый. — Солдат он был хороший, — возражает Стив, переворачивая за нее страницу. На этом развороте уже снимки из учебного лагеря Баки… прощальные из его дома, где устраивали проводы… и даже пара карточек с Кони Айленд — с темненькой Конни, или эту брюнетку все же Бонни звали? Еще на следующем — собственные фото Стива, там и Лехай, и снимки, сделанные докторами, и кадры с Энн и, кажется, с Бернис, но Стив листает дальше, пока не останавливается где-то в середине. Здесь уже палатки, и Лондон, узнаваемый по мешкам с песком на фоне, и еще развалины завода в том городишке. Баки здесь другой — Стив здесь уже совсем другой, но перемена в Баки отчетливей, возможно, оттого, что куда менее похожа на доброе волшебство. Стив смотрит на него. Бак кажется старше и как-то темнее, чем на тех снимках, где он только уходил еще на фронт, а ведь прошло всего — сколько, полгода? Жетоны на груди, взгляд с прищуром. На одном фото, очень засветленном, Баки сидит, усталый, в своем неизменном свитере — который он носил вечно расстегнутым у горла, словно ему было трудно дышать. С винтовкой на коленях и бычком от сигареты между пальцев. Он не замечает фотографа, похоже — просто смотрит вдаль. — Да, вижу, — с долей напряжения внезапно соглашается Наташа, Стив машинально переводит взгляд. На фотографии привал. Там все ребята, сидят, рассевшись на поваленных стволах вокруг костра. В центре кадра сам Стив, но все внимание уводит на себя Гейб, весело жестикулирующий в камеру, сверкающий белками глаз и белоснежной улыбкой. На Гейба глядят почти все: со слабой, непонимающей улыбкой Жак — тогда еще почти никто из них не знал французского; и Джим со своей зубочисткой в зубах — Джим смотрит внимательно, нехорошо, немного злобно усмехаясь. Дум-Дум, на первый взгляд, спокойненько шурует ложкой в котелке, но тоже косится — вот только не на Гейба, а на Баки. А Барнс сидит, деля бревно со Стивом, и наблюдает за Габриэлем пристально и холодно, с таким спокойным бешенством во взгляде… которого Стив — надо же так — даже не заметил до сих пор. И правая рука сержанта гладит дуло винтовки. Он не расставался с оружием ни ночью и ни днем, Стив это помнит, и помнит этот жест, медленный, многообещающий. — Как-то вы не похожи здесь на «гордость нации», — прокашлявшись, небрежно замечает у его плеча Наташа. Стив, удивленный, даже улыбается, выныривая из воспоминаний: — Мы никогда не были «гордостью нации». Ну что ты… — с нежностью говорит он, глядя на парней. — Какая еще гордость. Ты только погляди на этот сброд… Потом он обнимает ее одной рукой за плечи и рассказывает, а та полулежит, и прижимается, и с интересом слушает его. *** Это была поздняя осень сорок третьего. Для Воющих Коммандос все тогда только-только начиналось, и Стиву порой хотелось просто разогнать отряд, и продолжать сражаться одному. Нет, воевали они отлично, до сих пор справлялись, по крайней мере — но его выматывала необходимость надзирать за всеми мелочами, которые могут стоить им жизни. За тем, чтобы Морита не разбрасывал на тропах мусор, как будто просто назло Жаку, партизану. Тот полагал, что в поле отвечает за их безопасность, и заходился гневными тирадами на родном языке, иногда слишком повышая голос — а Гейб переводил, как оказалось впоследствии, куда грубей, чем изначально было сказано. За тем, чтобы Баки не лез, куда не просят, резвый до чертей, когда видел даже ничтожную возможность броситься в рукопашную. Чтобы Дум-Дум не провоцировал его своей опекой — к старшему по званию Баки, который лишний раз и от отца-то не терпел снисходительно тона, да еще и с доводящим Баки до белых ногтей обращением «Джимми». Чтобы Монтгомери пореже называл солдат все тем же сбродом, чтобы его холодное презрение и тонкий сарказм, никак не задевавший их во многом потому, что парни и не понимали, о чем изволит говорить лорд Фэлсворт, не заставляли их еще и пропускать мимо ушей его приказы — то есть приказы Стива, потому что операции они часто планировали вместе с Монти. И это ведь не все… Что было делать — они были разными. Их всех объединяла ненависть к ГИДРе, верно — но больше ничего. К несчастью, в книгах о войне об этом не писали. Стив очень старался быть образцовым командиром, строгим и внимательным. Что самое ужасное — они старались все, на свой лад каждый, и выходило, что тянули в разные сторону общую повозку. Очень вероятно, что их тогда не перебили только по случайности. Личная гордость ведь — хорошее дело, когда ты на гражданке, спасительное — если ты в плену, да. Но не на войне. Наверное, оттуда и пошли проблемы. Плен. Стив знает, почему он их набрал. Баки ему признался, что до завода ГИДРы знать не знал ни Монти, ни Мориту, и ни Жака — да и Гейба к ним в полк занесло накануне плена, в сущности, случайно, вместе с его собственным подразделением, ополовиненным в ходе долгих боев. В плену они сплотились. Неуемный Баки не мог смириться с унижением, с необходимостью работать на нацистов. Он пробовал сбежать, он огрызался, он зарабатывал побои и холодный карцер, голод и еще большие нагрузки. В конце концов, он получил и пневмонию — а еще личного врага. Один из надзирателей отыгрывался на нем, кажется, за жизнь. Побои от него были кровавые, а Баки уже толком не хватало сил даже закрываться — только огрызаться он продолжал. По слову собирая эту историю от каждого бойца, Стив позже понимал, что, возможно именно из-за него Баки и вел себя настолько глупо — потому что сам он вел себя так же в Бруклине, и, вероятно, стал бы и в плену у гансов. Только Бак по жизни был гибче и хитрей, и Стив прекрасно знал, что это все его вина, его дурной пример. Как бы то ни было, но Баки погибал, и его соседи по — даже не камере, звериной этой клетке — решили: что ж, бежать не выйдет, парни, но своего мы тоже не оставим. Они потом рассказывали с гордостью, как слаженно и хорошо они сработали, как гладко прошел «несчастный случай» на заводе, в котором погиб зверствующий надзиратель. Стив смолчал, что Баки их геройство не слишком помогло. Барнса забрал себе Зола для опытов, и после изолятора, как называли это место пленные — на самом деле там была лаборатория — Баки никак не мог нормально оклематься. Но все же они его защищали. Сержанта, «Джимми», незнакомого засранца со слишком неуемным его норовом. Они стали командой. Но одно дело плен. А вот свобода неожиданно свела все обретенное товарищество до нуля, зато внесла раздор. После нескольких месяцев копившейся в парнях бессильной злобы, после подневольной работы на проклятых немцев и после того, как к ним не пришло однажды подкрепление, — причин для срывов у них было много. Стив не знал, что делать. Его и самого порой от них тошнило, от его отборного, отличного отряда, иногда похожего больше на стадо разъяренных шимпанзе. Но помогал Монтгомери. В тех случаях, когда взведенный Баки орал на распоясавшихся солдат, заставляя их то драить технику и чистить оружие, то наводить безумный блеск на пуговицах с обувью, то отрабатывать удары и тренировать стрельбу, изматывая, — потому что чаще всего конфликты начинались в лагере, на отдыхе, когда у парней доставало сил и времени на ссоры. Когда Стив возвращался от командования и наблюдал, как они наворачивают круги вокруг казармы, словно новобранцы, и знал, почему это происходит, и понимал, что должен подойти и прекратить это, и отпустить их спать — сам Баки вечно ждал его, «доброго капитана», сам горько смеялся… Стив понимал это… и все равно не мог. Не мог, ему казалось, что, сделав это, он признает, что сами они быть хорошими бойцами не способны, что им на самом деле нужен надзиратель. Или нянька — с этим упреком иногда срывался тот же Бак. Тогда и приходил лейтенант Фэлсворт. Он приходил и вежливо стучался, просил у Стива разрешения присесть, садился рядом. И говорил, неявно усмехаясь всем своим лицом, углами губ и тонкими усами, морщинками у глаз: — Какой ужасный сброд. В британской армии поставлено иначе — как-то отвлеченно замечал он. Вообще-то, в любой армии поставлено иначе. Солдаты слушаются, когда говорит старший по званию, и понапрасну не грызутся меж собой. — Мне дали капитана просто так, — признался Стив однажды, — после эксперимента, просто ни за что. — Да, понимаю вас, капитан Роджерс, вы так и не побыли солдатом, не были капралом, вас вообще миновал рядовой состав. Никакой подготовки. Со мной было то же. Да, — оживился он, снимая с головы берет и отвлеченно стряхивая с него пылинки. — Вы же должны знать об этой практике. Образование, происхождение и ум — они предполагают, что при мобилизации вы производитесь сразу же в офицерский чин. Вы, я подозреваю, имеете образование? — Да, колледж, — вздохнул Стив, — учился на художника в Бруклинском колледже Нью-Йорка. — Ну, — развел руками Монти, — и даже закончили, должно быть? — Да, пару лет назад. — И отличились позже, едва вступив в войска, став добровольцем в сомнительном эксперименте и пройдя отбор. Звание капитана все же не дается ни за что — что бы себе ни навоображали рядовые в своих байках об офицерах. — Да, я понимаю. Но на войне мне мало помогает рисование. — Зато здесь помогает философия. Ведь вы же изучали философию? Стив сделал неопределенное движение. Естественно, что он брал этот курс — а заодно политику и кое-что еще, хотя художнику это было уже излишне. Но они старались — они, студенты, думать о стране. Они считали, художник должен изменить свою эпоху… — Вспомните Аристотеля, — предложил тем времени Монтгомери. — И ту его теорию об идеальном государстве. Помните, там было очень четкое, жесткое разделение общества по слоям. — Я демократ, — сдержанно усмехнулся Стив. — Я понимаю. Но равенство — это не одинаковость. Я тоже не поддерживаю, чтобы болван с древним происхождением и порченной кровосмешением наследственностью занимал высокий пост. Я в целом полагаю, нам всем хватило удивительных чудес евгеники и песенок про расу сверхлюдей. Но все же есть работа, которую лучше делаешь ты, и только ты. Ты и тебе подобные. И кто-то должен убивать, а кто-то вести в бой. Вот например, возьмем сержанта Барнса. Он замечательный солдат и боевой товарищ, надежный как скала и вспыльчивый как порох. Он объединяет солдат, умеет вызвать ненадолго общие эмоции. Там, на заводе ГИДРы, все мы оставались людьми во многом из-за того, что думали о Барнсе. Незадача в том, что мы за своей борьбой забыли Барнса, потому что мы спасали не паренька, выкашливающего на ботинки легкие, а… лишь самих себя. И мы объединялись вокруг него прежде всего из-за того, что так могли найти в себе хоть каплю самоуважения в тех скотских условиях. Сейчас, однако, капитан, бойцы все больше и крепче оскотиниваются — просто из-за того, что их страх остался с ними, а самоуважение всегда было непросто заработать. И чтобы оскотинивания этого не случилось, сержант Барнс, интуитивно, как я понимаю, объединяет их жестокой неприязнью к собственной же персоне. Как вы понимаете, средство дурное, хватит ненадолго. Но сержанту Барнсу Бог не отмерил никаких лидерских качеств. Он душа компании, не больше. А я стратег. Никто здесь не способен вести и вдохновлять людей так, как у вас это время от времени случается — в бою, к примеру. И не потому что вы особенный. А потому что вы подходите для этого. — Я ведь не лучше их, — бессильно сказал Стив. Ему было неловко от этих поучений, хотя он и понимал больше из них, чем ему, может быть, хотелось. — Если так, то плохо. Поскольку вы должны быть, офицер. Стив улыбнулся и вздохнул: — Но я смотрю на них и… — И? Кого вы видите? — Я вижу обезьян, — признался Стив с досадой. — И себя таким же. Монти приятно улыбнулся: — Да, очень подходит. В детстве я, знаете, бывал с отцом в колониях и видел джунгли. Но, на мой взгляд, образ не совсем верный. Мы скорее волки. Он улыбнулся снова — всем лицом, под аккуратными усиками блеснули его зубы, и вся улыбка была удивительно корректной — и очень острой. — Знаете, как нас называют за глаза в штабе? Думаю, это потому что ваш отряд сейчас довольно громкий — нас называют воющей командой. Помнится, у себя в поместье я много охотился — зимой обычно на волков. Так вот, у волчьей стаи каждая особь выполняет ровно свою задачу. У них есть загонщики и есть разведчики. Есть те, кто убивает добычу, бросившись на нее, и есть тот, кто ведет. И все это работает. Я видел это. Волки понимают друг друга с полувзгляда, это замечательно, невероятно и порой пугающе. Стив… люди чувствуют, чего вы от них ждете. Пока вы будете ждать, что они все станут такими же как вы, они не смогут делать то, на что именно они — не вы — способны. Вы можете следовать за собственной идеей, а члены вашего отряда могут при том следовать за вами. Да, ни один из них не идеален, не независим, не ответственен и не самостоятелен настолько же, насколько вы. Да, их надо подталкивать, с них надо требовать, а они будут все равно сопротивляться. Быть может, — Монти сделал небрежный жест, — желать, чтобы они были идеальными солдатами, имело бы смысл, если б дело шло о выучке парадной роты — но ведь вы набрали себе не баранов в медвежьих шапках… хотя вам, как я знаю, предлагали что-то вроде того. Вы выбрали самых живучих, хитрых, хищных, злобных, зубастых особей. Редкостный сброд, но сильный и здоровый. Стив поглядел на него тяжело: — Но они люди, лейтенант, не звери. — Да, сэр. В том-то и дело. Именно за это мы и боремся. Позволите идти? — Да, полагаю, разговор окончен, — с мрачной иронией заметил Стив. — Так точно, капитан. И Фэлсворт вышел из казармы. Стив услыхал, как он заявил Баки: — Капитан говорит, на сегодня хватит. И Баки откликнулся: — Так точно, — с таким усталым облегчением, что Стив едва сдержался, чтобы не садануть кулаком стену — местные здания были сложены из добротного красного кирпича, и продырявить такую кладку было бы печально. Странно, но после этого дела пошли на лад. Не то чтобы Стив соглашался с Монти в каждом его высокомерном умозаключении, тот иногда слишком любил порассуждать — но кое-что из этих рассуждений все же он усвоил. Чтобы отряд работал, следует доверять своим бойцам. Подставлять спину, не оглядываясь. Спрашивать мнения каждого — и все равно решать все одному, не позволяя парням засомневаться в правильности плана. Вдохновляя их. Чтобы отряд сражался, необходимо уважать своих людей — и не скрывать, если разочарован. Именно тогда они будут стараться, проявят лучшее, на что способны. Чтобы отряд справлялся с самыми сложными задачами — нужно напоминать им, за что они сражаются. И нужно, побеждая, показывать, как ты гордишься ими — не солдатами, а верными друзьями. «Воющие Коммандос» — говорили о них, словно об элитном подразделении. Они стали элитой. Цвет и гордость нации. Хотя, конечно, ничего не пришло сразу. *** — Гейб долго чувствовал себя в отряде не на месте, — говорит ей Стив. — Он из хорошей, обеспеченной семьи и три семестра отучился в Говарде, но, знаешь, не очень весело, когда тебя, сильного молодого парня, сначала долго не пускают воевать против нацизма, ты только вслушайся — из-за того, что ты цветной. А когда понимают, какой это абсурд… Генерал Паттон сказал: «Мне плевать на ваш цвет, пока вы убиваете нам гансов». И тебя отправляют в особые отряды, по отдельности от всех. Отряды не плохи, но это все равно что гетто в армии. По крайней мере, так все видел Гейб. Морита, нисей, иногда тоже заводился вслед за ним… и, в общем, ни у одного из нас не был простой характер. А больше всех Гейба бесил, похоже, Баки. Не знаю даже, почему… — Ну, дай, я угадаю… — Наташа пролистнула несколько страниц. — Значит, у вас в отряде были ты — капитан, британец и француз — которые тут ни при чем, нисей — в одной с ним лодке, этот, с бакенбардами… — Дум-Дум. — Он самый старший. И этот белый парень, который, дай взглянуть… даже в засаде сидит с уложенными волосами? — Да, — Стив смеется, — да, да, в этом весь Баки. Для него это было чем-то вроде гордости. Он за это держался. — Он тоже из хорошей семьи, да? — Ну, Барнсы не были особенно богатыми, хотя и богаче, разумеется, нас с мамой. К тому же, с четырьмя детьми в семье — но мистер Барнс и правда много работал. Они все мечтали, что переедут прочь из Бруклина. Бак даже старался говорить правильнее, потому что его мама терпеть не могла бруклинский акцент. — То есть, среди вас всех Баки единственный был «очень белым мальчиком»? — Он мог бы им казаться. — Они друг друга поддевали? — Нет, обычно только Гейб. К примеру, здесь, — он постукивает ногтем по групповому фото на привале, — Гейб рассказывает, как Баки обломался с медсестричкой в лазарете. Наташа лишь глаза заводит: — Вы, мужики, и вправду одинаковы. Стив продолжает вспоминать, не обращая на нее внимания: — Гейб не стеснялся в выражениях, даром что за плечами университет. Я сам едва терпел, но не спешил вмешаться, Баки ведь считали занозой, да еще и капитанским любимчиком. — А это было, разумеется, не так? — Не знаю… Я отправился в Австрию именно за ним, и это не секрет. Кроме того, мы же всю жизнь были друзьями. В команде Баки делал очень много, поэтому всегда шел вслед за мной — он просто был необходим мне рядом. — Ясно. И что случилось? — Ничего особенного. Гейб все передразнивал Баки, копировал бруклинский выговор — не очень получается, если ты родом не из Бруклина. И начал намекать уже, что Баки попытался отбить Пегги у меня… солдаты раздували много историй из ничего, — торопливо уточняет он. — Ага, — слишком легко и быстро соглашается Наташа. — В общем, я думал, Баки тут вспылит, — Стив, чуть помявшись, все же заканчивает свой рассказ, — он с детства так старался быть настоящим лучшим другом. Для него пофлиртовать с девушкой вроде дела чести, но по-настоящему вмешиваться, если она мне нравится, Бак ни за что не стал бы, я уверен… наверное, он слишком опекал меня. И он терпеть не мог, когда его в таком подозревали. — Слишком много эмоций, — говорит Наташа. — Прости, что? — Нет, ничего. Продолжай, мне очень интересно. — Правда? Ты зеваешь. — Сложная ночь, — она чуть-чуть сползает и устраивает рыжую голову у него на коленях. Стиву немного странно. Наташа удивительно красивая, он вряд ли устоял бы, если б она решила соблазнить его — он еще помнит о Лоррейн. Хотя она, конечно, вовсе не пытается, причем как-то подчеркнуто, словно это тоже та часть, в которой она обещала стать для него другом. Стив укрывает ее пледом. Ему кажется, к такой Наташе очень просто можно привязаться. — И тут Бак говорит, утрируя свой выговор… Наташа трет глаза по-детски, кулаком, и, кажется, не слушает его. — И тогда я встаю, и говорю с еще худшим акцентом: «Парни…» Наташа вообще не слушает его. Наташа засыпает. А может быть, она пришла к нему не потому, что ищет информации, — думает Стив, перебирая ее волосы — уже опять кудрявые. Как лепестки гвоздики, — понимает он. Возможно, она просто доверяет ему. И когда выдается чересчур сложная ночь — приходит, потому что у нее тоже есть друг. В команде так бывает. Очень осторожно, чтобы не потревожить ее, он снимает китель и устраивается удобнее. И снова раскрывает свой фотоальбом.