Все любимые девушки Стива Роджерса

Зеленая прохладная трава, задумчивое пение утренних птиц и солнце. Скоро май. Стив наслаждается теплом, легко гладящим кожу, и ступает по молодому, нежному газону осторожней, стараясь не примять растений. Плавно расправляет плечи, чувствуя припекающие их сквозь вытертую замшу куртки упрямые апрельские лучи. Вот, кажется, опять придется начинать сначала. Рад он? Да пожалуй. Он подходит к месту своего первого в этой очередной новой жизни свидания. Склоняет голову ненадолго, собираясь с мужеством. С какими-то словами. И улыбается своей любимой девушке: — Привет, — говорит он. *** На войне, как считают некоторые — все просто. Есть свои и чужие. И ты просто идешь и стреляешь в тех, кто не идет вместе с тобой. Но так только считается. А на самом-то деле — сколько он видел угрюмых, нездешних взглядов у солдат, воевавших за правое дело. У простых парней, у обычных, не особенно грамотных даже порою ребят, не вдавшихся в тонкости, не расположенных к лишней гуманности, но все-таки — понимающих, что не может быть ничего правого в том, чтобы отнимать жизни. Так много жизней. Так часто. Стив тоже не мог смириться. Но, как и другие парни — оставлял все сомнения в штабе. Брал свой щит, пистолет, шел вперед, вел Коммандос. Улыбался им, ободрял их. Приказывал им стрелять. Стив и сам — просто шел и стрелял, но это так трудно бывало: смотреть прямо на тех, в кого выстрелишь, целиться в них, а не тратить патроны, как порой поступали испуганные новобранцы, слепо и кое-как направляющие стволы в сторону неприятеля — просто лишь бы куда-то «туда», раз за разом спуская курок, но надеясь все же попасть. И надеясь, должно быть, никогда не узнать, в кого именно попадут. Стиву было нельзя так. За ним шли его парни, за правым плечом скользил этой вечной ощеренной тенью Баки — хорошим он стал солдатом, Стив достаточно быстро смог его оценить. А за левым плечом шел Дум-Дум, старина Тим, немногим старше их всех, крепкий, добрый, куражистый, и считающий, что обязан их защищать, присматривать — с готовностью подставлявшийся сам под пули врага, если нужно было помочь. Так что Стив целился в неприятеля. В лица под непроглядными шлемами, в мягкие животы под аскетичного кроя кожаной формой, в чужие тела. Немцев на войне стало заведено всех как одного называть гансами. Но понятно же, это было не так: где-то там под сплошными черными шлемами и защитными масками находились взлохмаченные шевелюры и широко распахнутые глаза каких-нибудь Йоганов или Стефанов, и одним из них было под сорок, кому-то по двадцать пять и, наверное, многим по восемнадцать. И, наверное, кто-то из них честно шел за своей идей, может, даже считал себя освободителем. Кто-то просто поверил вождям. Кто-то нехотя подчинился призыву. Кого-то из них дома ждали. «Лучше не сомневайся, а убивай быстро,» — еще в самом начале учил его Баки, — «так, чтобы и не почувствовали». Вот такой был хороший солдат. Вот такая была вся доступная им доброта. Совесть это, понятно, не успокаивало. Забывались — кто как мог. Кто захлебывался пропагандой, заглушая ей собственные метания — и Стив вынужден был улыбаться иногда таким бедолагам, потому что нельзя носить флаг и никак за него не расплачиваться. Он не стал из-за этого чертовым Дядей Сэмом, но в конце концов, он был просто старшим по званию — тем, кто должен был снять с подчиненных ответственность, взять на себя грехи. Кто-то — пил. В увольнительных или украдкой. Стив не поощрял этого у Коммандос — они с Баки ведь родом из Бруклина, они видели много пьяниц, они знали, что выпивка не помогает — а вот дрожь в руках на войне стоит дорого. Но по праздникам сам же ставил своим парням несколько кружек пива. Сидел рядом, слушал их разговоры, пожимал их усталые плечи. Поддерживал и следил. Кто искал утешения в Боге. Кто — в письмах из дома. Кто — просто в безмолвном упорстве, не прося оправданий, выматываясь на отдыхе даже больше, чем на операциях… Баки был из таких. С ним было мало мороки — и это пугало больше, чем любые проблемы. Бак держал себя в кулаке и не нуждался в пригляде, он сам за собой приглядывал. Все, чем Стив мог помочь — быть поближе. Делить с ним убитых или не спасенных. Холод, голод, злость, гордость и стыд. На войне они мало начали разговаривать. Не о деле — всего ничего. Перешучивались жестковато, как морзянкой обмениваясь непонятными остальным обзывательствами и словечками, не особо приятными старыми воспоминаниями — о приятном старались часто не говорить, не желая расклеиваться. Лишь изредка получалось высказать настоящее отношение, просто напомнить — ты самый близкий мой друг, я тебя знаю лучше других, и поэтому я ценю тебя больше, чем все остальные, я тебя поддержу… Баки, вроде бы, помогало. Стиву — тоже. Да, вот именно это ему помогало — Баки. И еще кое-кто. Кто как тогда забывался. Кто-то в выпивке, кто-то в злобе, а кто-то в словах Евангелия. Возвращаясь в казармы, хватались за флягу и Библию, слушали бубнеж радио. Стив и сам шел спасаться от совести и усталости к своему личному исповеднику. Стив забывался в любви. *** — Привет, — ласково говорит ей Стив. — Знаю, я опоздал опять, но такой уж я, что поделать. Я хотел прийти раньше, только было… никак не вырваться. Он становится на колени. Молодая трава сыровата, и сырость эта чувствуется через джинсы. Он запоздало решает, что надо было, возможно, одеться приличнее — и почти сразу выкидывает эту мысль. Не важно. — Но я принес цветы, — он неловко приподнимает букет в руке. — Маргаритки. Ты рассказывала однажды о букетике маргариток от твоего брата. Он выбирал букет очень тщательно. Выбрал самый красивый. — У меня была очень… сложная миссия. Я был немного вне закона в большей части стран, — он поднимает брови, улыбается, как будто может найти что-то забавное в изгнанничестве. — Но все же понадобился. Так что я — вот он. Новый старый Капитан. Снова пришел к тебе. Знаешь… Может быть, ты сама это понимала… После того как очнулся… здесь. Я приходил к тебе, чтобы как-то… очухаться, что ли, от особенно трудных заданий. И мне так не хватало наших обычных бесед. Мне не все тебе стоило говорить, у тебя была своя личная миссия, самая тяжкая в жизни. Но мне… мне это было важно — видеть тебя. Просто видеть. Мне становилось легче. Как прежде. Он улыбается уже иначе — горестно, но и счастливо: — Баки звал тебя моей валькирией, все поддразнивал. А меня подмывало рассказать тебе. Нравилось мысленно называть тебя так. Иногда, — и улыбка его угасает. — Мне так нравилось считать тебя своей. Он наконец-то опускает маргаритки у надгробия. Маргарет Картер спит последним сном уже два года. Судя по словам и числам на сером камне, она была «Лучшей и храбрейшей меж женщин и мужчин», навеки успокоившись в возрасте девяносто семи. — Я все еще ревную тебя, Пег. — признается Стив, садясь на пятки и роняя руки на колени. Ему хочется посидеть подольше здесь. — Твой муж бы понял меня, так что я не извиняюсь. Хотя, конечно, у меня нет никакого права ревновать, ведь это я тогда разрушил все. Я знаю, что очень виноват перед тобой. Помнишь, что ты сказала, когда увидела меня впервые после… льдов? На самом деле, это был второй раз, но первый ты потом забыла, поэтому мне хочется считать, что он был первым. Ты тогда сказала… Она сказала: «Славно! Очень славно. Тебе не дали так легко отделаться, Стив Роджерс. Никто не смеет умирать только из-за того, что больно! А теперь живи! Живи с этим, как я жила!» Она была сурова, его валькирия, и он сказал: «Да, Пег». И она обняла его, заплакав, легкими, высохшими из-за возраста руками. Повторяла: «Стив!» — Надеюсь, что я справился, Пег. Тяжело бывало, но я старался жить как ты. Старался быть, как ты. Хотел бы я, чтоб ты могла гордиться. В наши времена… всякий раз, возвращаясь, Пег, я волновался — что ты можешь сказать, когда узнаешь, что я опять устроил. А ты понимала меня, каждый раз понимала. Если бы не ты… *** Да, он приходил к Пегги. Задирал повыше подбородок, плечи расправлял, прятал нелепого сутулого мальчишку, все еще живущего внутри, за свежими победами. Отчитывался ей — в присутствии полковника или в его отсутствие — не важно. Она поднимала темные брови и не позволяла его дурацкому бахвальству обмануть себя. Она не восхищалась, не платила обычной женской благосклонностью за силу и удачливость. Ее достоинства хватало на двоих. «Хорошая работа» — как-то раз сказала она после действительно блестящей операции — и Стив ходил счастливый еще несколько дней. В другой раз указала на незначительные, но обидные просчеты. Он сдержал удар, не опуская головы. Он приносил победы, как кот мышей — и молча ожидал в награду легкого кивка, прищура, взора, обегавшего его внимательно и цепко, проверяя наличие ранений, выправку, мундир — чтобы остановиться на его глазах. Он делал строгий вид, старался выглядеть независимым, спокойным и уверенным в себе… Когда они встречались взглядами над штабными картами, то оба пропускали мимо ушей ворчание полковника, переговоры офицеров, целые куски отчетов Фэлсворта и Баки. Несколько мгновений, когда не нужно было слов, тянулись как часы. Она не опускала глаз, и когда он проигрывал. Когда он приходил, униженный бессилием, метавшийся внутри себя в поисках выхода, реванша. Да, она встречала его все с той же выдержкой. Она не утешала, не ободряла, не жалела — слава богу, нет. И она никогда не отворачивалась. Это позволяло ему выдохнуть. «Как вы планируете следующую операцию?» — спросила Пег в один из таких дней, дождавшись, пока отбубнит полную наставительного разочарования речь их старик полковник. Нет, не упрекала. Спрашивала его: когда и как ты все исправишь, Стив? Не отступалась от него — и он не отступал. В их жизни ничего не становилось легче, чем было сначала. Война не становилась легче. Возрастали ставки. Учился на своих ошибках Стив — так же учился Шмидт. Горя вокруг было так много. Иногда обратно в серый, укутанный мешками с песком, увешанный заград-аэростатами тревожный Лондон он возвращался как в невероятное, мирное место, удивляясь ему. Приходил с победой, целым отрядом и без ран — но с сердцем, как ошпаренным всем, что они видали на континенте. Иногда являлся с трофеями в грузовиках — и телом на руках, очередным телом кого-то из парней. Воющие Коммандос. Как им везло, а? Как проносило, миновало их за все два года. Шестеро лихих его друзей — и пули схлопотали хоть по разу, и конечности ломали, Жаку достались белые шрамы ожогов на всю жизнь — отчаянный, рисковый подрывник. Все были живы, умерли гражданскими, все, кроме Баки и самого Стива. Но Стив не только с ними воевал. Ему дали в награду за вызволение пленного сто седьмого право требовать их с собой, ведь шестерых людей хватало не всегда. Он звал, и они шли. Он очень быстро понял, каково это — держать холодный труп соратника, который бы пожил еще немного — если бы не ты. Как страшно умирать твоим друзьям. Как просто брать у них, мертвых, любимое оружие из рук — и отдавать другим. Оружие. Пайки. Он помнил, как забыл отправить вещи родственникам. Не сумел заставить себя, а потом — забыл на целую неделю. И она пришла. Его валькирия. Присела рядом с ним на его койку, между ним и ящиком с вещами павшего — и взяла за руку. Сказала: — Капитан, его родным нужно погоревать сейчас. Боль можно пережить. А неизвестность — нет. Пока она не кончится. Они имеют право знать. Это твой долг — отпустить их с войны. Не заставлять гадать, каковы были последние минуты твоего солдата. Стив хмурился, слепо уставившись на ее белоснежные манжеты, выглядывавшие из-под зеленых рукавов мундира; тонкие запястья. — Джуниор… шутил. Всегда шутил. Ребята обожали его. — Ты знаешь, что ты должен сделать, Стив. Она была права. — Поможешь мне? — спросил он. И наконец-то поднял на нее глаза. Просить подобной помощи само по себе не особо честно, так что он старался хотя бы встретить ее взгляд. Красивые глаза. Красивые, карие, честные глаза у его Пегги — вот, о чем он подумал, в первый раз решившись назвать ее своей, хотя бы мысленно. Пегги сказала: — Да, — и несколько секунд еще давала Стиву держаться за себя, за свои руки. А потом они до самого утра укладывали вещи рядового. Монти заглядывал, вернувшись с караула, отдал честь, потом принес им чаю — британского какого-то, пахучего, заставившего Пегги улыбнуться. Стив написал короткое письмо деду Джунипера. Он ясно понимал, что этот раз, когда он отправляет соболезнования, вряд ли будет последним. Так и оказалось. И легче не было. Но он хотя бы знал впредь, как это делать. Пегги была с ним. Конечно, не одна только война связала их тогда. Были еще смущение, взаимная неловкость, общие улыбки. Были короткие прикосновения — к руке, ткани мундира, волосам: один раз он вынул листик из ее прически, не спросив сначала разрешения — какой болван — вызвав ее растерянность и быстрый взмах ресниц. Он еще долго помнил ощущение мягкого локона на своих огрубевших пальцах. Баки потешался, видя его мечтательную глупую улыбку при воспоминании о том моменте. Баки улыбался устало и тепло, и когда Стив сконфуженно спросил, в чем дело, тот сказал: — Ни в чем. Просто любуюсь твоей идиотской рожей. Похлопал Стива по плечу. Стив, не сдержавшись, обнял его в ответ, и друг довольно рассмеялся: — Кто-то счастлив, а? Счастье — не то, как сам бы Стив назвал происходившее с ним в те зимние месяцы. Но счастье было тоже. На войне место нашлось и этому. *** Птицы поют заливисто и нежно. — Я думал, что потерял Тони навсегда, — говорит Стив. — Хочу сказать, как друга. Мы с ним оба погорячились, когда речь шла еще об Акте. Но я должен был, наверное, поверить в него. Поговорить опять. И еще раз. Десяток раз, если потребуется. Двадцать. Жаль, что мы с ним похожи, двое эгоистов, полагающих, что мир рухнет без них, не разберется сам. И мне бы стать умней после первого раза — семьдесят лет, Пегги, а мир стоит на том же месте, верно? Ты говорила мне, что я беру на себя слишком много. Я не понимал. Теперь могу — со стороны видней. Тони отличный парень. Весь пошел в отца и превзошел его, по-моему. Но Говард не был… хрупким. Я бы хотел по-стариковски побрюзжать, мол, в наши времена люди были покрепче. Но… я, кажется, стал лучше понимать эти новые времена, Пег. Нынче все сложней, нужно быть тоньше, чтобы разбираться, взрезать самую суть. Пусть даже сам ломаешься. У меня есть претензии к Тони, да, все еще. За Баки, за себя, и за других людей. А у него — ко мне, но все равно, я рад, что он считает меня снова своим соратником. Может быть, другом — по нему не скажешь. Для меня он друг. Некоторых людей нельзя вычеркнуть, сколько бы ошибок вы ни совершили, сколько бы друг другу ни причинили зла. Они вам как… семья? Тони моя семья, Пег. Где-то из-за Говарда, где-то сам по себе. И ты была ей тоже. Раз уж смогла меня простить, не оттолкнуть тогда. Я благодарен. Очень. Помнишь, как я сказал, что не заслуживаю внимания такой женщины? Да, он так сказал. Она переспросила: «Что ты имеешь в виду под вниманием?» «Ну, я… я не заслуживаю твоей дружбы и»… «Какая чепуха. Может быть, ты хотел сказать мне: Пегги, я не стою твоей любви?» «Что?.. Да. Да. Прости меня». «Но она есть у тебя, Стив». «Пег»… «Я люблю тебя. Уже люблю,» — у нее в голосе тогда звенело что-то, гнев или слезы, он не знал. Пегги, конечно же, не закричала. Как и не заплакала. — «Какая незадача, верно? Тебе не нужно ничего заслуживать», — продолжила она настойчиво. — «Ты можешь отказаться. Тебе не обязательно тоже любить меня. Но ты уже достоин и всегда останешься. Я это знаю». День все разгорается. Стив жмурится, бессильно трет глаза: — Сколько я раз вспоминал это. Только ты могла так поступить, Пегги. Благословить меня. И я люблю тебя. Это другое, но в каком-то смысле… Вот теперь готов, пожалуй, извиняться перед твоим покойным мужем. Только я всегда буду считать тебя своей единственной. Он был твоим мужчиной, но ты моя единственная, Пег. Гораздо больше, чем была бы для меня просто жена. Не знаю, как сказать. Но ты моя. Мечта. Любовь. Подруга. Он упирается взглядом в гранит, выхватывает надпись: «Лучшая из женщин». *** «Нельзя допустить, чтобы это знала твоя женщина» — бормотал Жак, поглаживая ткань свой линялой куртки прямиком над сердцем. Во внутреннем кармане он носил какую-то памятку о жене. Никто так и не видел, что это, даже в их отряде. Дуган, может быть, разве… Нельзя допустить — думал Стив. Верил, что Дернье неправ. С Пегги он мог бы всегда поговорить, рассказать Пегги о чем угодно, мог спросить совета. Не было прямей и сильней женщины. Стив восхищался ей. Стив возвращался к ней из ада каждый раз, и верил, знал, что она поймет. И все равно, бывало, что он… умалчивал. Как он бы мог рассказать? О том, что он увидел на очередной фабрике? О том, что иногда творили на войне свои или Союзники? Как Джим почти не спит; как тряслись руки Гейба после вылазки; как Дуган, серый от горя, молча хоронил какого-то найденного ими на дороге мертвого мальчишку… Как крестился Жак, увидев, во что маленькая аккуратная бомба Говарда Старка превратила отряд неприятеля. Как ловко управлялся с ножами Баки, как сноровисто резал глотки часовым, подкравшись к ним впотьмах… И как Стиву случалось смывать кровь с кромки своего щита — просто слегка досадуя на въевшуюся копоть, ничего не чувствуя. Или — как он обрадовался, завидев в первый раз руины вражеского города. Как ощутил тупое, отчаянное удовлетворение — за пепел той деревни, которую привык видеть во снах, за груду тел в овраге, и… И как Баки долго выворачивало, сухо рвало на тех самых руинах, стоило Коммандос лишь полчаса пройти по улицам. И как, стыдясь, глотал слезы Фэлсворт, отвернув в сторону лицо, делая вид, что просто не выходит прикурить… Зачем ей слушать это? Но рассказать хотелось. Они все держали свой ужас в себе, спали беззвучно, опасаясь выдать очередной лагерь противнику, кошмары прорывались лишь тихим скрежетом зубов да потом на висках. Бывало, выговаривались. Тим вспоминал, что был католиком, молился порой тайком, если его не видели; Гейб тихо бормотал Жаку речитатив ругательств на французском — тот кивал устало, понимающе. Срывался даже Монти иногда — бросал Стиву какое-нибудь саркастическое замечание, изящное и остроумное, вонючее от прелого цинизма. Стив не соглашался с ним, и Монти это успокаивало. Стив говорил: «Наша цель, ребята». Стив говорил: «Работаем, вытаскиваем всех, кого можем». А потом пытался вытащить даже тех, кого не мог. Порой он говорил: «Я беру это на себя» — и шел вперед один, чтобы поджечь размотанный фитиль, лишь Баки шел за ним, прикрыть огнем, если необходимо. Стив говорил: «Спой, Тим» — и Дум-Дум пел возле костра тоскливые мотивы, которые привез его дед из Старого Света — а потом другие, повеселее, а затем они припоминали что-то новенькое, что-нибудь о девушках, удаче и любви, немного веселели… О том, что ему самому тяжко, Стив не говорил. Так было нужно. Но как же хотелось. — Мне кажется, мы не придем с войны, — однажды сказал он на пробу. Мысль давно въелась и грызла его мозг, с ней было трудно жить. И эта мысль была хуже страха смерти. — Что ты хочешь сказать? — насторожилась Пегги. Они стояли у окна, смотрели на темный городишко, полускрытый рыхлым снегом. Дело было в Европе, на оккупированной территории. Как Пегги удалось пробраться к ним с грузом и картами, с инструкцией полковника, Стив и предполагать не мог — она умела многое, была шпионкой, а формально числилась курьером. Она должна была уйти еще перед рассветом, и все, что им двоим осталось в эту ночь — обговорив план, коротать последние часы вдвоем. Отряд спал за стеной, Стив сторожил, а Пегги захотела остаться с ним хоть ненадолго. Только разговоры в голову лезли все тяжелые, дурные. Радоваться присутствию любимой не хватало сил. — Не знаю сам, — Стив покачал головой. — Просто такое чувство, что война не кончится. Умом я уверен, мы не отступим. И мы победим. Но когда я думаю о доме. О Нью-Йорке. О мирной жизни. Я не верю, что это опять будет возможно. Словно в жизни что-то оборвалось и нет пути назад. Не представляю, чтобы я теперь мог вернуться в Бруклин, снова рисовать. Не представляю, что весь мир так сможет. — Он сможет, Стив, — сказала Пег тогда. — Люди сильнее, чем о них думают Гитлер и Красный Череп. Разве ты не видишь, какими они стали? Гордые и верные, не покоряющиеся. Простые лавочники и рабочие, аристократы и богачи, привыкшие сидеть на кухне женщины, все, кто привык держаться за свое, не поднимать глаз в небо, теперь работают, не покладая рук, и не жалеют жизни для победы. Столько доброты, ты видел раньше столько? Ведь ее не меньше, чем… зла, которое враги нам принесли. Стив улыбнулся: — Да. Однажды доктор Эрскин сказал, что сыворотка делает хорошее великим, а дурное делает ужасным. Но вопрос не в ней. Тогда можно подумать, будто не вся сыворотка досталась мне. Просто хорошие люди становятся великими на войне. Мои парни точно — великие… Будешь вино? Жак разыскал в погребе. Сладкое, церковное. Искали что покрепче, промыть рану Монти, но оно слишком слабое. Пегги кивнула, пожала плечами — почему бы нет? Стив вежливо налил ей в погнутую оловянную кружку со стершимся узором — память о хозяевах занятого ими сегодня домика. Света они не зажигали, так что Пег неловко столкнулась с ним руками, принимая свое вино. Стив захотел схватить ее замерзшую ладонь в свою, погреть, может, губами уткнуться в самый центр… Он почти решился, когда — она сама взяла его за руку, крепко пожала: «Я с тобой». И легче ему не стало. Словно не почувствовал. Он улыбнулся ей чуть виновато, отнял свои пальцы. — А… ты не будешь? — Пегги засмущалась. — Я на часах. И я не люблю красное, — неловко отказался Стив, не объясняя, что красного и липкого недавно стало для него слишком много. Вряд ли ей понравится тогда, а он, в конце концов, просто хотел порадовать. — Ну хорошо, — прокашлялась она. — Тогда, я выпью за победу и наши дома. И чтобы мы вернулись в них. — Нет, ты не понимаешь, — Стив знал, что уже нужно замолчать, но ничего не смог с собой поделать. — Пегги, я же не умереть боюсь. Мне просто кажется… наверное, я не смогу объяснить. Извини, пожалуйста. Нервы ни к черту. — Стив. — Да? — Не сдавайся. Только не ты. Ты же сильнее всех. Я не про сыворотку, я про твой характер. Ты должен верить! Стив корил себя. Только напрасно растревожил ее. Пег не понимала — и кто смог бы понять? Просто усталость. Просто такое чувство, что пути назад уже не будет. Ни к чему пугать ее. Она сильнее и умней его, наверное. Она не понимает, как можно думать о таких вещах, когда нужно сражаться. — Я верю, Пегги, — он отсалютовал ей слегка согревшийся в его руках бутылкой, — за наши дома! Выпить не смог, сделал вид, что прикладывается. *** — Шэрон очень похожа на тебя, — сказал он, улыбаясь. — Лицо другое, волосы. Но вот схожая стать… кость, может быть. И знаешь, что еще? Глаза. Чуть-чуть с косинкой. Мне очень нравились твои. Он говорит, уставившись в салатовый ковер свежего, юного газона. Он старается не поднимать взгляд на надгробие, иначе, боится, что не сможет продолжать. — Когда она заговорила… Твои интонации. «Врасти, как дерево». Такой ты и была. Вросла, как дерево, и на своих руках держала целый мир. ЩИТ… Тебе не сказали про Гидру, Пегги. Извини. Боялись беспокоить. Но ты не только создала организацию, ты… обучила Шэрон. Она мне очень помогла. И мне, и Баки, и… она и правда молодец. Когда она следила за мной через коридор, мне все время в ней чудилось что-то. Я даже пытался… быть любезен. Я думал, она мне напоминает Сару — медсестра, блондинка. Она напоминала, но не тем, что была медсестрой, как мне казалось. Просто ты сама напоминала Сару, а я до сих пор не понимал. Вы гордые и смелые. «Врасти, как дерево». Она так и вросла в Бруклин, когда отец погиб. Стояла до последнего. Вы удивительные. Самые любимые из женщин. Я… я поцеловал твою племянницу. Примерно так, как ты меня поцеловала на удачу, помнишь? Прямо перед тем как я вздумал искупаться в океане. Она очень милая, она все поняла. Спасибо тебе, Пегги, ты помогла даже после…. да. Я должен это наконец сказать. Я не был тебе верен. Еще до того разговора. Бак потом считал, что я поэтому сглупил, и он винил себя. Что он мог сделать, интересно? Просто было время, когда у нас не оставалось сил, хотелось хоть забыться. Помнишь, мы однажды рассуждали, что война делает малое великим? Нет, Пег. Не всегда. Есть мелкое. И мелкое в любое время остается мелким. *** Их увольнительную отложили. А потом опять. Рождество минуло, январь прошел, февраль тянулся медленно, выматывающе. Серый снег вперемешку с грязью из-под танков смерзался кочками, вечно ставил подножки для бегущих. Новый перестал выпадать, больше милосердно не прикрывал ни мертвых тел, ни перепаханных полей. Восточная Европа, где они провели несколько последних операций, как будто выморозила их семерых до дна, выстудила им головы, и сердца тоже. Стив очень устал. Им все же дали увольнительную — сократив до дня. Баки поджал губы в скупой ухмылке, когда Стив сказал ему. Они хотели дома побывать. Увидеть мистера и миссис Барнс, Бекки — любимицу Баки, обоих его братьев. Но вместо этого они бродили по серому Лондону, минуя разрушенные бомбами дома, словно простые путешественники пялились на достопримечательности. Фэлсворт отправился к своим, Дум-Дум решил проспаться за всю бессонницу последних месяцев, Морита, Гейб и Жак, устав блуждать без цели по холодным улицам, осели в тихом пабе. Стив понимал, что надо бы остаться тоже, немного присмотреть, не дать им всем набраться, устроить драку… Но его усталость, как и угрюмая досада Баки, все еще гнала их обоих дальше. Так что они гуляли, болтали о какой-то повседневной ерунде, о новой операции, других парнях, о новостях и сводках. О семье Барнсов и об увольнительной — всего-то пару слов, Баки по памяти пересказал последнее письмо, немного посмеялись над торчащими косичками Ребекки с фотографии. Потом расстроенно, бессильно замолчали. Баки дул на пальцы, вымотавшись. Смеркалось. Стив хлопнул его по плечу: — Давай, пойдем в тепло. Сориентировавшись с помощью прохожих, обнаружили, что их занесло в Вест-Энд, в райончик Сохо. — О! Я слышал, здесь должно быть много клубов. — От кого? — Наш Гейб радовался, когда нашел местечко, где играют музыку. — Джаз? — Он ничего другого не считает музыкой. Но, значит, нам не грозит замерзнуть до смерти. Приятель, — он поймал за плечо какого-то подростка, — где здесь может расслабиться пара военных? — Знать не знаю, сэр. — А если так? — приятель весело подбросил мальчишке пенни. — А тогда вам в «Кэнди», сейчас налево, потом прямо по Дин-стрит, потом направо… Баки отпустил его: — Спасибо, малец. — И еще лови! — подумав, Стив подкинул второй пенни парню, смущенно объяснив Баки свое транжирство. — Я будто бы опять вернулся в Бруклин. Помнишь, как мы так же?.. — Спасибо, сэр! Приятно отдохнуть! Задайте им там жару! — О чем это? — не понял Баки, но малец уже припустил вниз по улице. — Наверное, о наци? — пожал плечами Стив. — Приятно, когда так поддерживают люди, да? — Пожалуй… «Кэнди» они нашли легко, даже не заплутали, хотя дверь Баки открывал, уже дрожа. В отличии от синей утепленной куртки, его, мерзляка, трясло от холода в обычном обмундировании. Первый стакан он опрокинул залпом. — А мне тебя, значит, тащить в казармы? — заметил Стив, впрочем, не осуждая. — Ты теперь сможешь, так что мне плевать. Хороший виски. Лучше только в штабе у твоего приятеля. — Говарда. — Ну да. Подумать, Стив, м? У тебя в приятелях… — Что, только у меня? То есть, не для тебя он две ночи разрабатывал новый прицел? — Нет, не для меня, — Баки довольно усмехнулся, даже чуть мечтательно, — Старк — гений. Ему просто понравилась идея, вот он и загорелся. — Твоя идея, — Стив осознавал, что чуть ревнует, и сдерживался. — Ты ему сказал, что на него работал? — Вот еще! И проработал я всего три месяца без малого… — А сколько ты старался?.. — Стив, замолчи. Я в жизни не признаюсь такому как твой Говард, что он мой кумир. Такому как ты, мог бы. У тебя патологическая скромность, тебе надо, а вот приятель твой подобным не страдает. — Да, но ты же рад? — Чему? Что Говард Старк сам взялся изобретать нам наши игрушки? Шутишь? Я в восторге! — он снова поднял свой стакан, — Давай, Стив. За тебя. Ты в самом деле ведешь за собой людей — каких! — Бак, перестань… — Да, знаю! Твоя скромность. Но за наших ребят ты выпьешь? — Да. И за нашего Говарда. — Уговорил! Они подняли тост и опрокинули стаканы. Помолчали. Вспышка оптимизма немного вымотала. Баки загрустил, глядя в окно, Стив как-то машинально думал об устройстве, которое Говард хотел скорее испытать, в ближайшей операции то очень помогло бы… Опустилась ночь. Сколько прошло времени, Стив и не знал, но понимание, что увольнительной осталось несколько часов, ничуть его не грело. Вот и весь отдых — вымученный тост да долгая прогулка по еще не восстановленному городу. В душе устало копошилась злость, как мелкое, полное яда насекомое. — Хочу домой, — тускло заметил Баки. — Не провоевал еще и года, уже готов заныть, — он усмехнулся, — да? — Это был долгий год, — заметил Стив. Друг уже выпил много, но весь его хмель проявлялся лишь в печальном взгляде. Так он стал пьянеть после вступления в армию — больше не терял координацию, не начинал петь песни, просто приходил в пугающее состояние мрачной расслабленности. И не позволял себе жалоб обычно, так что Стив не смог бы его одернуть, даже если бы Баки не говорил сейчас то, что чувствуют оба. — Не долгий. Бесконечный. Думаешь, когда… — друг сморщился, слегка поколебался, — когда все закончится? — Не скоро, кажется, — честно ответил Стив. — Лишь бы не никогда. — Бак? — Офицеры? Угостите дам? — вдруг раздалось возле их столика. — Стив, у нас общество! — Баки, казалось, рад, что может не развивать мысль. Зато его глаза вдруг загорелись прежним озорством, когда он поднял их на двух девиц, уверенно им улыбавшихся. Стив не понимал потом, как мог не распознать, к какой именно братии принадлежали эти две девчонки. Но они выглядели милыми и не распущенными — поначалу. Только, может быть, ему было просто все равно. Девушки интересовали Баки, а у него Пегги была, правда? Зато друг смеялся, старался их очаровать, пинал Стива по голени, чтобы не вел себя как чурбан. Бак не понял сам. Оба они, должно быть, дали маху, но веселая, бойкая болтовня девчонок, которые о войне говорили — боже! — как о чем-то, что скоро и победно кончится, как будто знали точно; которые переживали больше о том, что не отыскать сейчас чулок даже на черном рынке, и которые считали самым страшным — прятаться в метро… С ними было забавно. И очень легко. И их хотелось защищать — занятных и несложных. Нарядных даже без чулок. Но со стройными, немного озябшими ножками. Стив не понял толком, в какой момент щиколотка одной из них — Джин, вроде бы — вдруг оказалась у него в руках — он вовсе не собирался ее трогать, просто девушка жаловалась на усталость, каблуки и ямы в мостовой, и решила, наконец, дать отдых своим изумительным ногам. Грея озябшие ступни под кителем американца. М-да. Это произошло не сразу, но до них дошло. И Стив тогда поймал растерянный взгляд Баки. Отчего они тогда не расплатились, не ушли? Быть может, оттого, что щеки Баки снова вспыхнули румянцем. Или из-за того, что ножки Джин и вправду хороши… Или, возможно, из-за того, что они были всего лишь парой солдат. Солдаты — грубый и простой народ. Причем грубеют же они — не просто так ведь. — Ты знал, что здесь бордель? — тихо спросил, когда они уже покорно следовали вверх по лестнице за девушками, Стив. Баки лишь покачал тогда головой, все еще ошеломленный. — Будем отступать? — спросил он хрипловато. Они могли бы отступить тогда. Пусть Баки не хотел — но он не возразил бы. Только Стив устал. Устал быть самым правильным или самым надежным. Оправдывать безмерные чаяния полковника и даже веру Пегги. Он устал выпрямлять спину и говорить так, словно в этой войне один лишь Шмидт неправ, один лишь фюрер совершает страшные дела. Честь офицера можно запятнать визитом вот в такой притон, — думал Стив, — но нельзя расстрелом пленных. Как же это так? — Да к черту, — пробормотал он. Мелкое остается мелким. Стив слишком устал. И потом Лиз, блондиночка, открыла для них дверь и констатировала весело: — Других номеров нет, придется отдыхать всем вместе, господа! — Нам хватит места, — улыбнулась Джин, стягивая с себя, медленно и игриво, длинную нить ожерелья из речного жемчуга. Кровать была одна, очень большая, и на четверых ее действительно должно было хватить. Лиз уже целовала Баки и… И Стив ответил: — Верно. *** — Мне было стыдно. Нам обоим. Но я так и не смог заставить себя пожалеть. Мне кажется, что я тогда кое-что понял о себе. И начал понимать о нас с тобой. И когда я сказал — не сразу, только в августе, сказал, что недостоин твоего внимания… ну, я имел в виду тот вечер тоже. Чуть позже Бак узнал, что мы с тобой… Он спросил: «Идиот, ты что, ей рассказал?» Я не рассказывал, конечно, тебе вовсе не нужно было знать такое. Девушки ведь были ни при чем. И секс тоже. Я обожал тебя. И ты мне нравилась — ты была удивительной. И… знаешь, не мечтать, не думать о тебе — ну, я старался, но… Я так мечтал поцеловать тебя. Потом однажды как-то перестал. Еще любил тебя, всегда буду любить. Но понимал, что я и тот парень, которым становлюсь с тобой — разные люди. Поначалу так старался быть именно этим парнем. Затем понял, что, даже если смогу — это ведь будет ложь. В тот день просто почувствовал, вспомнил, что я другой человек. Это было… здорово. Пока Стив сидел, появились легкие белые облачка. Англия — переменчивость ее погоды долго припоминалась ему после пробуждения. Он смотрит на свои руки. Говорит скорее сам с собой. Пегги была выше таких вещей. Но Пегги стоила того, чтобы пытаться быть сильней, быть лучше, на нее равняться. — Просто хочу быть честным, Пегги, наконец. Я ничего не объяснил тебе, только просил принять мое решение. Просто сказал, что не смогу пойти потанцевать после войны… И не соврал в итоге. Ты знала меня как никто. Мы мыслили похоже. Но, понимаешь, ты… не была домом. Точнее, не моим. Я это понял, когда почувствовал, что у меня есть дом. Есть даже на войне. Очередная тучка закрывает солнце. *** …Потом Лиз потянула Баки танцевать. — Ну, пригласите девушку, сержант! Она была такая худенькая и сутулилась слегка, под кожей слишком сильно были видны ребра, бедренные косточки и крылышки лопаток. Вроде бы, не болезнь и голод, просто от природы такова — но все равно просилось на язык «костлявая». Стив даже не представлял, как Баки умудряется хотеть ее — но Баки так и встал с общей постели, с недовольным «хей», поскольку Лиз стянула его сигарету, и с эрекцией. Он выбрал ее сразу… Как бы там ни было — но Баки поднялся с общей кровати, Джин поставила пластинку, Баки подхватил с кресла брошенную фуражку и надел ее. — Можно вас пригласить, мисс? Лиз, запрокидывая голову, тоненько рассмеялась — и сделала шажок в его объятия. И они танцевали там, на вытертом ковре, медленно двигались, слишком близко держась, Лиз поднялась на цыпочки, вложила сигарету Баки между губ, не выпуская ее — тот затянулся с удовольствием, и его член, покачиваясь, касался впалого живота девушки, а ее маленькие грудки груди Барнса — нет. И Стив на них глядел, на руки Баки — одна на спине Лиз, другая гладит попку; на свежий шрам у Баки под лопаткой, и на бледный зад. Лениво размышлял, что стоит попросить у Джинни карандаш с бумагой и так же лениво отмечал то, какая глупость — спрашивать их здесь, в этом месте… Потом Джин произнесла своим глубоким, хрипловатым голосом: — А вы уже опять готовы к бою, офицер? Когда она седлала его, Стив только подтянулся выше на кровати, опираясь спиной на изголовье, и ее темные мягкие стриженные волосы касались его виска, горячее дыхание жгло шею, а Стив смотрел, смотрел через ее плечо на Баки, и на Лиз. Бак подмигнул ему, вновь обнимая сигарету ртом. Джин двигалась лениво, плавно, словно тоже пыталась следовать медленной музыке. Стив долго не кончал. Ночь была сумасшедшая, пьяная и развратная, дурная. Баки и Джин смеялись, понимая друг друга с полуслова; вскоре, после пятой порции виски — Джинни пила лихо, как солдат — решили заключить пари, насколько хорошо каждый из них освоил работу ртом. Лиз оказалась рада поучаствовать, а Стива и не спрашивали. Джин приказала: — А теперь считайте, на «раз-два-три», — сползая на кровати, по Стиву, пока Баки деловито устраивался рядом с капитаном, с бедрами Лиззи над своим лицом. — Учись, — заметив полный замешательства взгляд Стива, намекнул он и — господи — подвинулся с партнершей вместе ровно так, чтобы Стив видел. — Раз, — начала Лиз слегка дрожащим высоким голоском. — Два, — кашлянув, вынужден был подхватить и Стив. — Три, — заключила Джинни и неторопливо обняла Стива своим мягким ртом. Ее подружка радостно мурлыкнула, когда Баки заставил ее опуститься чуть пониже. Стив перебирал волосы Джин, но даже не пытался отвести взгляд от Баки с Лиз — на девушек плевать, а Баки и не видел, блаженно жмурился, как будто наслаждался процессом больше, чем его девчонка, время от времени мычал с веселым удовольствием, старался, словно ему десять и ему досталась порция того мороженного с шоколадной крошкой. Стив вспомнил, как он вообще любит вылизывать — ложку из-под арахисовой пасты или ссадины на коже, или… Это Стив первым тогда не выдержал, так что Джин выиграла. Бак, впрочем, все-равно по-джентльменски довел свою задачу до конца, поэтому Лиз — потная, разрумянившаяся и опьяневшая — выглядела теперь уже почти хорошенькой. У Баки и у Джинни стали одинаково яркие рты, они смеялись, глядя друг на друга, а когда Бак потянулся к Джин, отдавая ей пятерку, ее выигрыш — то Джин поцеловала его в губы, не поднимаясь с колен Стива. Она целовала долго и тщательно, застав его для этого в чрезвычайно неудобной позе, так что Бак спустя пару секунд бесславно повалился, прямо на них двоих. Стив рассмеялся, чувствуя тепло в груди, поймал себя на том, что очень хочет их сейчас обнять — его, ее, обоих. Ночь была сумасшедшая. Так что капитан Роджерс делал сегодня то, чего хотел — и он действительно обнял их, ненадолго, просто обнял, прижал к груди и выпустил. И Баки его понял, в ответ взъерошил ему волосы, другой рукой притягивая свою Лиз, устраивая рядом и устраиваясь сам, и Джинни легла тоже. Стиву было странно и стыдно, но тепло. До нового захода они пили и пели невпопад счастливыми пьяными голосами, и лежали так. …После второй бутылки виски — или джина, что там было? — дамы решили выяснить предел выносливости Стива — не в распитии напитков. Баки их поддразнивал, однако поделился Лиз без сожалений. Стив еще пытался не дать втянуть себя в это, но Баки усмехнулся: «Эй, лучше оторвись, когда еще придется. Брось, дружище, завтра обоих нас, может, уже»… Друг был безбожно пьян, сентиментален, глаза у него были грустные, а на губах мечтательная, вальяжная улыбка. Пока дамы ставили свои эксперименты над усовершенствованным телом капитана Роджерса, Баки смотрел. Пил и смотрел. Когда же девушки выбились из сил, они трое заснули. Лиззи во сне ежилась, хмурилась, казалась куда младше, хрупкой, почти невинной. Она зябко обнимала себя руками, но вместо того, чтобы греться о тела спящих любовников, тихонько ускользнула от них всех на дальнюю сторону кровати, а голова Баки, до этого покоившаяся на ее плоской до печального мальчишества груди, устроилась на животе у Стива. Баки тоже хмурился, болезненно и зло, не просыпаясь. Стив, не отдавая себе отчета толком, осторожно опустил руку ему на голову, как будто тот был болен — и перебирал его мягкие, чуть влажные от пота волосы, пока не отрубился сам, последним, все же ощутив странное удовольствие от этой дурной ночи. Правильность и мир. Наутро они, бравые американские вояки, проснулись как в дурных комедиях — помятыми, без девушек и денег, в обнимку на одной подушке. У бедняги Баки раскалывалась голова с похмелья, а сам Стив отчаянно пытался отыскать в карманах хоть бы документы, уже представляя себе разговор с Филлипсом — и думал «лишь бы не узнала Пегги, боже мой!» — пока Баки не протянул бумаги: — Вот, вчера припрятал. И даже пара фунтов еще есть. Пары фунтов хватило, чтобы кое-как добраться до квартиры, отпустить Баки в казарму переживать похмелье и скорее попытаться как можно крепче все это забыть. *** Трава блестит мелкими капельками. Снова распогодилось. Стив опять смотрит на надгробие. — Бак вернулся, Пегги. Я так ждал его. В конце концов ты догадалась, помнишь? После того, как он упал. Пришла и говорила, чтоб не предавал любви своего друга. «Если он хотел, чтобы ты жил» — сказала ты, — «и продолжал бороться, дай ему это. Это его выбор». А потом я очнулся здесь, один. И не вернешь ни Баки, ни ребят, ни времен моей молодости. И я не продержался бы тогда. Я не сдавался, Пег, я честно пробовал. Но я не смог бы, если бы не ты. Если бы снова не смог к тебе приходить. Если бы тогда ты не сказала: «Не смей умирать только из-за того, что жить бывает больно». Если б не ты, я, может быть, его просто не встретил бы. В ЩИТе бы не остался. Или схлопотал дурную пулю — в нашем деле просто, даже и с сывороткой. А теперь он снова вернулся, Пег. Совсем. И эти коды наконец остались в прошлом. И ненависть Тони. Все хорошо. Благодаря тебе. Спасибо тебе, милая. За все, Пег. Спи с миром и благослови тебя Господь. Он прикасается к камню надгробия самыми кончиками пальцев и закрывает глаза, чтобы помолиться коротко. Встает. *** — О чем ты начал говорить мне? Тогда. Ты говорил, вроде — война может не кончиться. Баки поморщился — нашел же, мол, что вспомнить. — Бред. Иногда накатывает такое чувство, что мы не уйдем с нее. Что она будет вечно. Что я даже сдохнуть не в состоянии и буду воевать всегда. Вроде как такой Ад. Вздор, просто перебрал, ты сам отлично помнишь, и… — Бак, мы уйдем. — Я знаю, знаю, победим, и все… — Баки немного нервно закурил. Пора было в дорогу. — Даже если война никогда не закончится, — сказал Стив. — Мы уйдем. Мы вместе. Друг очень серьезно взглянул на него. И будто что-то дрогнуло у него в лице. Что-то хорошее. Он улыбнулся — больше не вымученно, а слегка смущенно и очень искренне: — Ну, ты обещал, Роджерс. Стив фыркнул: — Что, ловишь меня на слове? — Уже поймал! — Эй, парни, мы готовы, — позвал от джипа Гейб. Отсалютовал Монти. Стив хлопнул Баки по плечу: — Вперед.