Все любимые девушки Стива Роджерса

Виски лился по горлу, жег гортань и обдирал внутренности — стакан вслед за стаканом. Стив пил его как воду, целеустремленно, почти жадно, надеясь догнать хоть тень головокружения, призрак пьяной распущенности. Ему было нужно, это сказал Старк, и он это знал сам. Капитан Роджерс был все еще в шоке. Все еще натянут, как струна, он сам чувствовал себя так — горло и грудь сжимало так, что нельзя было даже вздохнуть нормально. Не слишком боевое состояние — думалось, — нужно что-то с этим делать. Нужно сражаться дальше… Лондон, промозглый и почти весенний, ждал скорой победы. Они выцарапывали последние успехи, вырывали их зубами и ногтями — чересчур уставшие от бесконечности войны, они дрались как бешеные… они оступались и поднимались вновь, они сражались с железными монстрами и неземным оружием — обычные солдаты, просто славные и уже измученные парни, уже довольно смутно помнящие дом. Стив оступился. Самый сильный, самый ловкий и быстрый, поднятый на знамя, чертова гордость нации — вот, кто всех подвел. Что ж, браво, Капитан. Дурные были мысли. Глупые и неправильные. Ему бы Баки было поминать, но… стоило вспомнить Баки… Он только утром рядом был, шутил — немного мрачно… Стив все еще не мог поверить. Все еще не мог. Он вообще мало, что мог. Не смог спасти, не смог додуматься даже не брать с собой — а сколько он слыхал про пророческие, мимолетные предчувствия бойцов, ему оставить бы Баки с Моритой, когда тот сказал про «Циклон», было же ясно, что сержанту страшно, было же ясно, что нехорошо… Стив не сумел спасти. Не мог поверить. Он заплакать даже не мог сейчас. — Капитан? — раздался красивый голос Пегги. Очень деликатно было с ее стороны предупредить о своем приближении, Баки бы, например, ворвался, забросил лапищу на плечи, обнял бы, потряс бы и сказал: «Пьяница, а другу-то нальешь?» Стив машинально вытер нос. Если ее прислали, значит, Зола что-то сказал. Пора. Не время сейчас пьянствовать. Не время горевать. Оно придет потом. — Я не могу напиться, — сдержанно сообщил он в ответ на невысказанный, но полный сочувствия вопрос. И спросил сам, совсем иное, вдруг осознавая, что теперь все равно. Теперь-то все равно. — Ты знала, Пег? Она присела рядом, раздумывая над ответом, нервно приминая юбку мундира. — Метаболизм, усиленный в четыре раза. Даже не старайся. Я поняла. Мне очень жаль. Мне так жаль, дорогой. *** Капсула открывается. Баки делает вдох. Он вздымается всем телом вверх, разом приподнимается в спеленавших его белоснежных ремнях. Словно вынырнув на поверхность глубокого озера, он хватает ртом воздух и затем — медленно оседает. Стив давно запретил себе воображать, как процесс разморозки происходил в Гидре. Хватит. Первый вздох Баки напоминает Стиву первый крик новорожденного. Самый первый контакт с целым миром, так долго ждавшим снаружи. Не затем, чтобы причинить зло. Баки с первого взгляда, конечно, не узнает. Ему трудно моргнуть, сфокусироваться — чего уж. Стив подхватывает его справа, а с другой стороны Амади пробует удержать под плечо. Стив и на руки бы его поднял, но потом Баки это припомнит ему, шуточками изведет. Они бережно волочат его на кушетку — Баки еле перебирает ногами. Как в тридцатом году, после драки. Как в сорок третьем. Как в мае. Стив сидит рядом с другом, ловит медленно проясняющийся взгляд, пока доктор считывает окончательные показания с медицинских приборов. Когда он завершает работу, то коротко, дружелюбно кивает им, прежде чем выйти прочь. Стив от всей души отвечает: — Kos. Баки смотрит — скорей, просто косится вверх, потому что Амади, еще выключающий оборудование, вне его поля зрения — и сам тоже немного кивает в знак благодарности, так, как может — его мышцы еще не привыкли, что кровь стала течь быстрей. Что она стала жидкой. Потом доктор их оставляет. — Утро… доброе? — усмехается Баки. Всегда почему-то спрашивает. — Вечер, — говорит Стив. — Двадцать первое января, вечер. За окном ошалело заходятся песней цикады. Баки, слыша его ответ, с непонятной радостью ухмыляется углом рта. Стив не знает, чему, так что просто заканчивает: — Там стемнело почти. Подъем, Бак. В первый раз это было волнительно. Потрясающе. Страшно. Но потом это стало рутиной. Когда его друг решил, что останется в криосне, Стив себе представлял еще годы и годы, возможно — привычного одиночества. Что там вообразил себе сам Бак, Стив не знал, но похоже, что нечто похожее. Фантазия короля ТʼЧаллы была куда богаче, а терпения у молодого монарха оказалось не так уж много. Вышло все по-другому. Нет, конечно, его размораживают не часто. Слишком сложно технически, слишком это огромное потрясение для организма, слишком дорого, в конце концов. Но всегда есть причина. Отдыхать в безмятежности другу не довелось. *** Стив произносит первое слово кода. Баки не так уж часто, действительно, размораживают. Только в случае необходимости. Если нужно опробовать прототип будущего протеза, к примеру. Он сидит в своей светлой рубашке и смотрит на Стива. Тот произносит второе слово. Взгляд Баки не изменяется. Баки спрашивал, откуда взялись разработки. Стив отвечал: от ТʼЧаллы, немного от Скотта, он теперь, вроде, наш инженер; от его двух друзей в «Пим Технолоджес». От Наташи, раздобывшей для нас русские чертежи почти сорокалетней давности. Баки дергается, когда речь идет о Наташе, напрягается, смотрит цепко и заинтересованно. Стив не знает в чем дело, ревнует — совсем слегка. На третьем слове Баки вдруг поджимает губы, но кивает, веля продолжать. Один раз Стив был вынужден разбудить его, когда вновь подняла свои головы ГИДРА — и Зимний Солдат оказался единственным, кто знал способ попасть в ту подземную крепость. И еще — имена. Больше выхода не оставалось, и Стив его потревожил. Баки очень помог тогда. Стив безбожно ломает чужую рычащую речь, но слова узнаваемы, этого хватит. Друг глядит на него в упор. Сидит молча. Иногда его бдение длилось часы. Старались побыстрее укладываться, чтобы не заставлять организм перестраиваться до конца, иногда даже толком не согревали. Стив знал, что с точки зрения физиологии это щадяще, но терпеть такое не мог. Баки дышит размеренно, но скорее старательно, чем спокойно. Он волнуется каждый раз. Как и сам Стив. Всегда это тяжело. А порой друг ждал своего сна больше суток, по несколько дней. Две недели однажды. И так уже тянется год. Стив ни разу еще не позволил разбудить его посторонним — откуда угодно срывался, только чтобы присутствовать. Подхватить его вовремя, не позволив упасть, посидеть рядом в белой и светлой палате, пока он приходит в себя, осторожно сжимать его руку. Стиву было так легче. Возможно, и Баки тоже. И — седьмое по счету. Скоро все станет ясно. Стив, казалось ему, не может теперь надышаться. Этот цикл повторялся не раз, Стив не вел счет числу пробуждений, он старался держаться, быть проще. Не лезть к Баки с ненужными прикосновениями, не жалеть его, не особенно мельтешить в поле зрения, предоставлять пространство — но быть рядом, когда будет необходим. Как только. Вот так и шло. Пока Стив очень тщательно выговаривает целую фразу, по своему смыслу звучавшую, вероятно, насмешкой — теперь уж для них обоих — он не смотрит на Баки. Слышит тихий усталый вздох. Да, он был одержим слегка. Сам же осознавал. Стив был счастлив теперь по-своему. Он опять видел друга. Он мог говорить с ним. Смеяться над шутками — новыми или старыми, глуповатыми из их детства — или воинскими, ядреными. Обсуждать изменения мира. И Гидру. И Щ.И.Т., и Мстителей — все, что они прошли по отдельности, словно заново соединяя раздробленную на кусочки картину их общего некогда мира во что-то действительно целостное. Баки шумно вдыхает носом. Правая рука судорожно сжимает колено. Так, что, кажется, даже больно. А еще Стив ходил иногда смотреть на то, как Баки «спит». Помнится, что убитый, — и как выяснилось, счастливо воскрешенный впоследствии — Коулсон некогда почти испугал бравого Капитана подобным признанием: «Я смотрел, как вы спите». Стив надеется только, что Баки не в курсе все еще. Баки сглатывает слюну, часто дышит. Головой мотает — слегка, словно у него шум в ушах — и моргает старательно, как промаргиваются от мушек. Смотрит прямо на Стива — обиженно, зло, с усталостью. Прерываться нельзя, как бы оба они ни хотели, это только ему повредит. Так что Стив, наконец, заканчивает. Стив по-своему счастлив. Он снова может сражаться бок о бок со своим лучшим другом, как раньше. Но война не бывает сладкой. Даже если ему тяжело, даже если тяжело Баки — они будут стараться. Баки и есть — то, за что Стив сражается. Иногда его будят, если требуется испытать новый способ сломать его «настройки». Каждый раз проверяя, сработает ли теперь код. До сих пор он срабатывал. Этот раз, Стив уже это чувствует, станет для них… — Я готов исполнять приказания. …Очередным поражением. Но они все равно не отступятся. Баки смотрит на Стива — серьезно и цепко, с тенью хищного и опасливого одновременно интереса, присущего ему в нынешнем состоянии. Слов, которые бы могли отменить действие триггера, ГИДРА даже не разрабатывала, так что после его активации остается лишь ждать возвращения Баки в сознание самостоятельно. Это может быть долго. Приходится прибегать к очищающему мозг забвению заморозки. Стиву каждый раз кажется — Баки больше нет здесь, хотя — вот он стоит. Хочется опустить плечи, сгорбиться и сломаться. Прикоснуться к нему, обхватить его трепетно и бесцеремонно, как убитого, тормошить его и укачивать. Спрятать у его шеи лицо и скривиться в сдерживаемой обычно гримасе гнева, боли и горя. Наконец-то уже оплакать то, что с ним сотворили. Не стоит. — Все в порядке, солдат. Вольно, — говорит Стив уверенно, потому что в таком состоянии Баки куда спокойнее, если с ним действуют по инструкции. — Тебе пора отдыхать. Можешь следовать в криокамеру. Баки слушается легко. Стиву не остается иного, кроме как проводить друга в комнату криосна, и не выйдет даже нормально проститься до следующего раза — Баки попросту не поймет сейчас человеческого обращения. — Отдыхай, — говорит Стив упрямо, — проснешься — я буду с тобой. Перед тем, как вдохнуть леденящий азот, Баки смотрит ему в лицо — неотрывно, недоумевающе. *** Дождь шел теплой стеной. Это случилось в конце лета, в августе. Целью был завод ГИДРы у внутренней линии Мажино — неприступной когда-то, как думали, а теперь даже гансами толком не охраняемой — никому не хотелось соседствовать с ГИДРой и ее обезумевшим лидером. Тот завод бесил Жака Дернье своим существованием, но спланировать операцию в самом центре оккупированной Европы было невероятно сложно. Стиву с его парнями пришлось дожидаться Нормандской операции — им позволили поучаствовать в ее самом начале несколько неохотно, но принудили продолжать, когда поняли их возможности — и лишь только теперь Коммандос, наконец, могли осторожно воспользоваться смятением в дрогнувших войсках немцев. Третий Рейх свои дни закончит, это стало понятно — но ГИДРа была опаснее. У Шмидта были эти запасы неистощимой энергии, были средства, и очень многие из солдат Гитлера с легкостью, потеряв веру в фюрера, встали бы под знамена более прозорливого отщепенца со схожей идеологией. С ГИДРой было необходимо решать уже быстро, желательно, одновременно с тем как войска Союзников освободят Европу. Их серьезно трясло тогда, всех их. Прошедший год был очень сложным, полным горя и великолепных побед. Парни знали, на что способны, и пределы свои знали тоже. Операция «Николь» по имени жены Жака была этим самым пределом. Готовились аккуратно, подвозили оружие и взрывчатку, прятали в полуразрушенном полузасыпанном блиндаже на краю укреплений, оставшемся без внимания армии, скрупулезно просчитывали маршруты, разведывали обстановку. Подтягивались на место парами или поодиночке, прятались, выжидая условного дня, не общались между собой, кроме как ровно в десять утра каждого дня короткой, практически молниеносной перекличкой по особой рации — лишь бы не перехватили сигнала — разработанной для них Говардом. Нервы были натянуты до предела в тот вечер. Даже короткая перебежка между бункерами могла выдать всю их операцию — но последний этап подготовки включал получение плана завода. План доставляла Пегги. Стив пошел бы на встречу с ней сам, но в итоге все же отослал Баки с его снайперским навыком в маскировке, прикрывал его выход и ждал возвращения, пристально глядя в прицел. Баки ускользнул в сумерках и вернулся наутро. Едва он пролез в тот дзот, где они коротали со Стивом последние дни ожидания, оба молча и слаженно, не обмениваясь и словом, поспешили задраить вход, подтащить полусгнившие ветки поближе к узеньким амбразурам, а потом изнутри их законопатить. После этого засветили фонарь, Баки развернул планы. — Все точно, как мы и думали, — наконец, тихо пробормотал Стив охрипшим от волнения и длительного молчания голосом. Хмыкнул, прочистив горло. — Выступать будем через сутки. Как прошло, тебя видели? — Ни единой живой души. — Бак? Баки поднял взгляд от листов, только сейчас, похоже, переводя дыхание: — Или мертвой. Наследи я — сказал бы. — Прости, — Стив, извиняясь, сжал его плечо, — нервы просто ни к черту. — Знаю. Как подумаю, что еще сутки снова сидеть здесь, самого начинает трясти. — Держись. Как агент Картер? — Выглядит так, как будто сама доставала бумаги, но не ранена, вроде. И вы сговорились с ней? Она спрашивала меня, что планирует капитан Роджерс. Стив, с каких пор ты «капитан Роджерс», а… — Ты вымок весь, обсушись. — Затыкаешь мне рот. — Ты же просто сейчас препираешься. Я боялся, что ты наткнешься на часовых. У тебя руки чешутся, видно. — И как мне сушиться? Кто-то в нашем командовании, помнится, запретил нам в засидках огонь. — Значит, переоденься. — Во что? Все отсырело. — Цыц, сержант, не бурчи. Залезь в спальник или, вон, в мой костюм. Баки сбрасывал напряжение. С себя — а заодно и со Стива, который, сдержанный по характеру и привыкший, вдобавок, служить для бойцов примером воинской дисциплины, не мог ныть и ворчать, хоть на деле его трясло еще больше, чем самого Баки. Перепалка слегка помогала. А еще он завидовал другу. Сержант действовал, выполнял этой ночью задание, у него был шанс встретить врага, и здорово, что у Баки своя голова на плечах. Приказы не сдержали бы Гейба с его горячностью или же Мориту с гонором, не заставили бы пластаться по мокрой траве ползком. Нелегко заработанное за год мастерство — убивать — иногда отшибало ум. Жак и вовсе бы мог потерять понимание, сам полезть на скотов, осквернивших его родной край. А сержант был и гордый, и смелый, и горячий тоже, как черт — но Стив знал, что уж Баки-то не подведет. Не подвел. Теперь злился в углу и ворчал. Стив оскалился криво, выдавая кипящую нежность: — Полз на брюхе, смотрю? — До исподнего вымок, — чуть миролюбивее уже пробубнил Баки. — Снимай, — Стив швырнул в него тряпкой, одной на двоих, заменявшей им полотенце. — Разрешаю одну сигарету, сержант. — Да, сэр, есть, сэр, спасибо, сэр! — шепотом проорал Баки, вытянувшись по струнке, озябший и полуголый, расплываясь в улыбке. Стив достал для него сигарету, беззвучно смеясь: — Идиот. *** Если б Стиву недавно сказали, что он может еще удивляться, ощущая себя персонажем фантастической книжки, он бы лишь с сожаленьем вздохнул. Скандинавские боги, инопланетяне, Беннер — грустная иллюстрация старой притчи о докторе Джекилле — сам он, выживший после льдов, Баки — выживший вопреки всему. Не было ничего, что Стив мог бы назвать теперь невероятным. Кроме, пожалуй, Ваканды. Госпожа Айоделе — красивая молодая женщина со степенной походкой и величественной осанкой; кожа цвета лесного ореха в россыпи черных родинок выдает смешанное происхождение. У нее аллергия на кошек. Это ей не мешает оставаться единственной из знакомых Капитану Америке жрицей богини Баст. — Твой друг возле фонтана, — рассеянно говорит она, отводя от лица локон жестких кудрей и сосредоточенно продолжает писать что-то в прозрачном планшете. — Тебе стоит пойти к нему. — Все в порядке? — уточняет Стив на всякий случай. — Да, поэтому иди к нему. Стив кивает ей в знак благодарности. Он достаточно быстро сообразил, что в Ваканде бытует особая, прихотливая логика, и не стоит перечить, да и спрашивать часто не надо. Но возможно, он просто слишком уже привык, что ему нужно быть только там, где все плохо. Что покой для других. Что Стив может уже не стремиться к нему. С Баки правда все замечательно. Завтра вновь примерять протез, а пока что есть время погреться на солнце. Полдень. В саду тихо журчат струи искусственного водопада, на камнях брошена белоснежная майка Баки — а сам он навзничь разлегся на сочной, темной траве, беззаботный и полуголый, и читает запоем какую-то книгу. — Что это? — Конан Дойл. Стив, подумав, растягивается на той же лужайке головой к голове Баки, заглядывает в страницы снизу вверх, щурясь, смотрит на строки: — «По-моему,» — читает он медленно, вверх ногами, — «это одна из загадок нашего века. Почему люди, которым есть что сказать, не желают научиться говорить членораздельно?» «Затерянный мир»? Серьезно? — Обстановка здесь располагает, — насмешливо отвечает Баки, откладывая роман, — джунгли, древние храмы, затерянный уголок. Даже минимум парочка динозавров есть, — он усмехается жестковато, но во взгляде на самом-то деле ни тени агрессии. Баки скорее смущен. — Минимум? — Ну, ты спрашивал, например, сколько лет моему Абанди? На вид древний старик. — Ему восемьдесят. — И всего-то. — Да, мальчишка! Зеленый совсем еще. Баки фыркает и смеется. Стив с привычным волнением думает: боже, разве это не чудо, что он снова может смеяться, вот после всего? — Бак, — заговорщически предлагает он, нависая над головой друга, заглядывая в глаза, — может, к черту уже эту камеру? Кто тебя здесь найдет? — Мы это обсуждали, — отвечает досадливо тот, — кто-нибудь, Стив, когда-нибудь. Как в Румынии. Я ведь начал тогда уже расслабляться, ты знаешь? На рынок стал выбираться, а сидел же сперва тише мыши… Или как почти сразу в Берлине — неприступное место, наверное, предполагалось. — Баки… — Стив, я Зимний Солдат. Неприступных мест не бывает. Я вскрывал таких множество. — Бак, но если тебя найдут здесь, в Ваканде, то это всего лишь значит, что я буду не драться с тобой вместе, плечом к плечу, а стоять перед гробом хрустальным. — Ничего, он самоуничтожается при несанкционированном вскрытии, все предусмотрено. — Да, отличная мысль, почему бы не… — Стив повышает голос, садится, ощущая знакомое бешенство. Он знает об этой защите. — Стив. — Почему бы не дать им убить тебя… — Стив!.. — Почему бы после всего, после всех этих лет… — Заткнись, Стиви! И Стив обессиленно затыкается. Переворачивается и ложится обратно, уставившись в белое небо, ощущая тепло Баки ухом и шеей. Ему необходимо это — даже в ссоре чувствовать присутствие Баки. — Это только на крайний случай, — говорит тот серьезно. — Меня просто интересует, чтоб тебе не пришлось драться против меня, как в Берлине. Какое там «рядом с тобой». Он легонько бодает приятеля лбом в висок: — Я просчитываю сперва худшие варианты. Такая привычка стала. Стив в ответ прислоняется, продлевая шутливое прикосновение, закрывает глаза. — Я скучаю, — пораженчески признается он. Ему хочется подтянуться поближе, прижаться к щеке щекой. Ему хочется поцеловать Баки в губы. Он слышит легкий смешок. Друг слегка шевелится и кладет уцелевшую руку Стиву на напеченный полуденным солнцем затылок. Взъерошивает ему волосы. Отстраняется, разрывая контакт. — Вот сопляк, — тихо тянет он. *** Снаружи шумел летний дождь. Было тепло, но Баки, полуголый, дрожал, как лист на ветру — сильной частой дрожью, волнами пробегавшей по его спине. Прежде чем влезть в спальный мешок и постараться в нем согреться, сержант должен был насколько можно вытереться сам и как-нибудь пристроить на просушку в сыром, пахнущем землей, прелым деревом и водяной взвесью тесном дзоте куртку и неизменный свитер. Он слегка суетился. Едва не бросил мокрую одежду поверх доставленных бумаг, а когда Стив на него цыкнул — чертыхнулся и подхватил комок тряпья. Передернул плечами, стряхивая побежавшие по влажной коже мурашки. Стив любовался им в неярком дневном свете — убрав схемы, они опять открыли амбразуры, чтобы наблюдать за окрестностями, выключив фонарь. Стив погрузился в Баки: в дерганные жесты, упрямое сопение, странное, исходившее от того ощущение одновременно умиротворения и перевозбужденности. Всего сутки осталось подождать. Уже совсем немного — и так долго. И думать о том, как пройдет, уже не стоит. Есть хороший план — за сутки можно извести себя, пытаясь просчитать его огрехи, предусмотреть все неожиданности, выдумать десяток вероятных причин для неудачи. Стив смотрел на Баки. Его собственный вариант молитвы или, если угодно, медитации с тех пор, как перестали помогать встречи с Пег. Агентом Картер. Еще до того, как он закончил эти встречи. Много лет назад в Бруклине, в доках, Стив созерцал приятеля, про себя поражаясь его красоте и силе. А сейчас, оглядываясь назад, думал: да что я понимал тогда, дурак? На войне Баки похудел и как-то заострился. Впечатляющие мускулы грузчика сошли, став мышцами солдата — выносливого, хоть плохо питавшегося. Загар исчез. Вернулась белизна кожи — в этом дождливом полумраке словно бы сияющая. Не цвет фарфора, как у некоторых городских красавиц. Лучше: расцвеченная румянцем или пятнами синяков и ссадин; местами затемненная натертостью — там, на плече, под неизменным ремнем «Венди», например; естественной грубостью — на локтях; редкой темной порослью — как Бак досадовал лет в девятнадцать, что он никогда не будет иметь мужественных зарослей на груди, как Стива это развлекало, боже… это была естественная белизна. Немного уязвимая. Неизмеримо более ценная, чем белизна кожи всех натурщиц. Просто сняв рубашку, Баки остался до того… нагим… что Стив не мог теперь оторвать взгляд. Он был художником. Его разволновало вдруг то, что он совсем извел ту пачку пастелей «Диксон», что подарил Бак, и вот теперь не может зарисовать все это: подтянутый, но мягкий на вид живот; чуть сгорбленные плечи; больше не настолько отчетливые, как после памятной зимы в доках, грудные мышцы. Вставшие от холода и сырости маленькие соски. Смешные, нежно-розовые. Трогательные. Стив понимал, что хочет коснуться их. Не чувствовал какого-то особенного удивления. Война снимает многие запреты. Видит бог, он долго пытался сохранить сознание нормального, цивилизованного, порядочного человека. Только вот, похоже, самым порядочным, что он сделал для этого, в итоге была та дурная ночка с лондонскими девчонками. После нее он словно стал по-новому смотреть на Пегги. Видеть ее. Он понял, насколько же она прекрасна. Чистая и гордая. И неуверенная под броней своей огромной воли и целеустремленности. Ранимая. Он понял, что она не волнует его. Было много нежности в их отношениях. И много восхищения. Взаимного — это он тоже понял, и это его даже не порадовало. Просто… Какое-то время он пробыл вопреки тем теплым словам Эрскина, хорошим капитаном. Но не человеком. Человек Стив Роджерс был вспыльчивым и резким парнем. И любил девчонок. Всех, а не только Пегги. В Пегги был влюблен, словно в звезду — но ничего земного в их чувствах не было. Стив не любил войну, но сросся с ней всего за один год. Любил своих ребят. Своих солдат, друзей. Баки — больше всего. Однажды война стерла позолоту с его мундирных пуговиц до основания, и Капитан Америка отлип от Стива как костюм — осталась только кожа, а собственная кожа всегда впору. С тех пор Стив иногда замечал за собой — то и это… Новое. Или забытое. Однажды он подумал, что вот в таких случаях говорят, наверное — теперь не жалко умереть. После того, как встретился с собой. Но сам он так не чувствовал. Ему страстно хотелось жить. Дышать сырым и теплым воздухом Франции. Смотреть на Баки. Думать, что сделал бы сейчас, если бы было можно — не ужасаясь своим мыслям. Помнить слова умной усталой проститутки о внутренней красоте — и видеть ее, именно эту красоту. Во всем — только ее. — Стив? — неуверенно протянул Баки. Стив, чуть опомнясь, криво усмехнулся. Он замечтался. И ясно — о чем, достаточно взглянуть на его брюки. Об этом Бак и спрашивал. — Прости, слегка задумался, — объяснил Стив, вовсе не собираясь пугать друга. — Смотрел на тебя, как-то вот и вспомнились те… девушки, ну, в Лондоне. — Да, точно! — Баки отвел взгляд, тихо хохотнув. — Ясно тогда. Какая была ночка! Как меня полоскало с утра… Выбрались оттуда, когда хозяйка уже начала стучать в дверь. Денег — пара фунтов… Стив усмехнулся тоже, вспоминая. Повертел любовно в руках мятую сигаретку, припасенную для Баки. — А еще ты, помнишь, под утро вдруг спросил девчонок, нет ли у них карандаша с бумагой? Роджерс, мне казалось, они, наконец, зададут стрекоча от таких извращенцев. Стив припомнил следом недоумение на личике той, светленькой, и рассмеялся: — Я же всю ночь думал о рисовании, не мог из головы выбросить. Жутко перетрусил в начале, вот и лезли глупости в голову… — Ты?! — друг развеселился и явно задумал теперь извести Стива, как в старые добрые времена дома. Одновременно он, отбросив бесполезное уже мокрое полотенце, начал тереть плечи, гоняя кровь, чтобы слегка согреться, шипя от холода и ежась, но при том сквозь зубы пытаясь задразнить Стива до алых щек: — Мужик, — он перешел на бруклинский тягучий выговор, — можно подумать, что не ты той ночью жарил всех, кто мог шевелиться. Стив смотрел на то, как ладони Баки — сильные, мозолистые — жестко проходятся по гладкой белой коже, как расцветают на плечах пятна румянца — свежего, здорового, розового румянца.  — Ну, не всех, — для точности заметил он. С ухмылкой поднял голову — и только тогда понял, что сболтнул. В глазах Баки был шок. Такой особый сорт шока, который заставляет тебя десять раз прокручивать услышанное в голове, лишь бы поверить в то, что ты верно понял фразу. Но Баки был умным. На самом деле до него дошло. И у него в глазах было еще и близкое осознание. Всего. Чтобы сложить два и два другу хватит секунды. В глазах Баки Стиву вдруг почудились испуг и злость. — О Боже, я не то имел в виду!.. — изображать растерянность даже не приходилось, Стив и был растерян. Он же не собирался говорить такого, Баки же не нужно было такое, просто не могло, зачем же заставлять его об этом думать… Вот теперь уши, правда, запекло. Стало невыносимо стыдно, Стив почти почувствовал себя опять подростком, у которого самое сокровенное, трепетное, желанное — порой настолько напоказ, что, кроме отвращения с насмешками, бедняга ничего не вызывает. Впрочем, он не больно-то далеко ушел от этого подростка. Ну какой там опыт у Стива был? Пат, полудоговорной секс по ее желанию? Те девочки из Сохо? Неловкие долгие переглядки с Пегги? Теперь было сложно. Если Баки сейчас на него разозлится, если — что угодно… Но Баки только фыркнул. Еще настороженно, еще неловко, еще не легко — но безо всякой злобы. Фыркнул, отвернулся, стал проверять, насколько он надежно пристроил свитер просыхать на скобе, одной из вбитых в стену — ступеньке короткой лестницы вверх, из дзота. Заодно решил проверить, крепко ли вбиты сами скобы. Дергая их, одну за другой, явно в шутку бросил через плечо: — А точно, Стиви? Черт, это была такая ночь, просто диву даешься, как мы хоть это пропустили-то. Правда, я столько выпил, что почти не помню. Уверен, да? Стив выдохнул, кивнул с улыбкой: — Точно, Бак. — Ну, — возвратившись к бруклинскому говору, подвел итоги тот, — что ж, не умеешь ты ловить момент, мужик! И потянулся к следующей скобе, хотя зачем их было проверять? Не важно. Важным показалось то, что ссора минула их. Дружеские подначки звучали еще чуть натянуто, но все-равно… по-доброму. Стив понял, что грустит. Совсем немного. Он вымотанно усмехнулся в ответ, голову вело от облегчения. И он ответил, в общем-то, не особенно скрывая сожаления: — Нет, не умею. Баки дернул скобу и чуть не полетел вместе с ней на пол. Зазвенело по каменному полу, невыносимо громко, так что тут же оба Коммандос замерли, вскочив на ноги, глядя в амбразуры. Шел затяжной дождь. Через минуту Баки выдохнул, опять дрожа: — Отдай мне сигарету. Стив протянул ее, и Баки выхватил курево у него из рук. Сунул в уголок рта, рассеянно похлопал себя по влажным штанам, но спичек не нашел, поэтому, так и не прикурив, уселся на широкий ящик с оружием. Осел на этот ящик, словно из него вдруг ушли силы. Стив кинул ему коробок спичек. Баки стал прикуривать — нервно и торопливо. Видимо, он просто пытался притвориться, что все хорошо. Баки сломал первую спичку и чиркал второй, пока не измочалил серу. Бросил коробок на пол в сердцах — и словно успокоился, положив локти на расставленные широко колени. Поднял взгляд на Стива — с этой не зажженной полурассыпавшейся сигареткой в углу рта, озябший, полуголый. Сказал негромко: — Попроси меня. *** — Знаешь, страшно хочу в Нью-Йорк, — протяжно, ласково как-то признается Баки, глядя с балкона на лесную массу. — Правда? — Да. Здесь неплохо, но… Вся эта жара, джунгли, птицы, экзотика. Хочу кислых нормальных яблок. Городских, полудиких. Грызть их, брести по улице, — Баки говорит полушутя, мечтательно, вряд ли он в самом деле верит, что в Нью-Йорке еще растут яблоки или можно их есть. — Как меня разморозят окончательно… ужасно хочу домой. У Стива замирает сердце. Он проходил это. Он облокачивается на перила рядом с другом, по левую сторону от того, будто нужно прикрыть ему незащищенный бок. — Я жил в Нью-Йорке, знаешь? Сначала и позже еще. Там все так изменилось. Меня разморозили как раз в Нью-Йорке, на Таймс-сквер. И в Бруклине стало теперь… не плохо, но как-то странно. С одной стороны, многие дома даже еще сохранились, но я никогда не мог почувствовать себя там как дома. В этом веке, то есть. Какой-то один новый памятник, небоскреб, вывеска и билборд на фасаде — и все, смотреть больше не хочется. Наши многоквартирники снесли, кстати. Не то чтоб, — он вдруг смеется, вспоминая даже умиленно жуткие сквозняки и «картонные» стены, печку, от которой копоти было больше, чем жара, — не то чтоб я хотел снова жить в нашей старой конуре! Спорим, что и ты не по ней заскучал? Баки только растягивает губы зеркально, но глаза его не улыбаются. Ничего не ответив, он плавно отводит взгляд. — Ты не помнишь ее, да? — правильно понимает Стив. Подталкивает замолчавшего друга плечом по остатку железного плеча: — Эй, это ничего. Нельзя помнить все. Это не страшно, Бак. И ухмылка расплывается по лицу Баки — кривая, на сей раз своя собственная: — Конечно, — говорит он. — Ну так что у нас была за страшная конура? Расскажи, что там было ужасного? И Стив долго и мягко рассказывает о квартире, о сквозняках, о затяжной войне муравьев с пауками, вечном запахе рыбы с этажа ниже — от Гуревичей, и о том как Баки чинил печку, перемазавшись в саже. Где-то преувеличивает, где преуменьшает. Пока Баки, оттаивая, посмеивается над ним тихо, его не оставляет чувство, как будто он ляпнул что-то очень плохое и теперь непонятно, как исправлять. Он не знает, что. И не спрашивает, как, но… Стив глядит на зеленый массив леса, влажный туман и радуги, вспыхивающие на солнце. Рассказывает о старой конуре в старом Бруклине. Страшно скучает тоже. Баки невыносимо хочется прямо сейчас обнять. *** «Попроси меня» — сказал Баки. Мир замер. Струился по коже воздух. Вдалеке глухо и переливисто пропел несколько нот раскат грома. Баки смотрел в упор — выжидающе и тяжело, испытующе и нервозно. Стив не знал бы, что думать — но думать он вовсе не мог. Он, наверное, должен был переспросить — но ему не хватило смелости. Он хотел попросить, как и велено… как ему было доверено… Но боялся отказа. Боялся все упустить. Слова друга прозвучали внезапно, но слишком… как-то необъяснимо верно. Как будто удар под дых. Да и как о таком попросить — Стив не знал. Он и в самом деле хотел — до дрожания рук, пятен перед глазами — секунду назад их не было. Но хотелось иного. Не просто кого-нибудь, Стив до запойного тремора в руках хотел сейчас именно Баки и только его. Новый уровень вожделения — Стив хотел прикоснуться к нему, схватить, сжать в руках его тело. Хотел тискать его, ощущая под мягкой бледной кожей мышцы. Сцеловать его запах прогорклого табака и усталого пота, и слизать вкус дождя с плеч. Иметь Баки. Подмять его, прижать крепко, вобрать его, присвоить себе, всего. Ощутить себя дома. Баки был его домом, и поэтому Стив хотел в него. Окунуться в единственное, что осталось у Стива прежнего — безопасность чужого, но куда более, чем свое собственное, знакомого уже тела. Невозможно хотелось проникнуть в него, за границы надежных рук, за завесу родного, живого и скрытного взгляда — глубже, чем когда-либо он мог пробраться до этого вечера. Стать единым и нераздельным с ним. Куда ближе чем, может быть, Баки захочет потом. Так что Стив не спросил. Подошел ближе к другу. Присел перед ним, прямо между расставленных — Баки нервно моргнул — коленей. Вынул из его рта сигарету. Поднял спички и сам прикурил — по-прежнему неумело, но хотя бы не поперхнувшись. Потом выпустил изо рта и медленно поднес смятый конец к обветренным губам своего сержанта. Подождал, пока тот приоткроет их — и вложил сигарету сам, так, как Лиззи весной это делала. Баки молча смотрел на него. Глаза у него были светлые и как будто бы злые — испуганной такой злостью. Он не перехватил сигарету. Затянулся, посасывая, глубоко. Выпустил из рта, оставляя у Стива. Выдохнул дымок в сторону, так и не отводя глаз. Потом облизнулся нервно. Стив щепотью смял рыжий огонь. Отложил курево на ближайшую к ним поверхность, помня как сержант нервничает без своих горьких «Кэмел» — и поцеловал влажный рот. Жестко и глубоко, торопливо, обхватывая его лицо ладонями, вжавшись почти до боли, не сдерживаясь, щекоча изнутри языком, не давая вздохнуть, и предплечьями чувствуя напряжение в его теле: то, как распрямился вдруг позвоночник, прежде устало сгорбленный; то, как без толку вскинулись руки друга — не обняв, не отталкивая, как будто боясь прикоснуться. Поцелуй был плохим для первого, но он мог стать последним. Стив боялся, что он последний, жадничал, урывал ощущения, торопился… Но левая рука Баки медленно опустилась ему на плечо. Ворот форменной зеленой куртки смялся в его кулаке, пальцы другой руки впились Стиву в затылок — потом обхватили крепко. Стив прижался к нему, пахом — к теплому паху, грудью — к голой груди. Обнял, наконец — все еще неуверенно. Гладил спину и гибкую поясницу, боялся его отпустить, не давал ему даже просто перехватить инициативу — тот попробовал, раз и другой, но потом прекратил. Подавался навстречу, жесткий, еще перепуганный. Порой судорожно, с еле слышимым присвистом втягивал воздух ртом, вырываясь из поцелуев — и опять подставлял покрасневшие губы, словно бы из упрямства какого-то. Раскрывал их для Стива, доверчиво и послушно. Постепенно до Стива дошло, что его не отвергнут. Что Баки согласен. Он едва понимал, что чувствует: благодарность какую-то ошеломленную, нежность. Еще чувствовал себя глупо, ощутил стыд за то, что набросился так. Осыпал теперь поцелуями — края губ, подбородок, скулы, нос и глаза. Целовал Баки в шею, понимая, что будут засосы, извинялся и целовал снова. Хотел что-то еще сказать, что-то ласковое рвалось из него, что-то глупое, нежное до отчаяния. Стив не смог найти слов. «Да и ладно,» — решил он, — «не стоит». Пат его отучила от нежностей вслух в свое время, еще с первой попытки — что уж теперь позориться… — Стив… давай. Пошли, — кулаки друга уперлись ему в плечи. Стив слегка отстранился. Потом поднялся без слов, отступая от Баки, пропуская его вперед, к углу, где они ночевали — каждый раз пока по одному, чтобы другой остался на карауле — а теперь собирались вместе. Так нелепо все было, так наспех и неуклюже. Но так нужно, что у Стива теснило в груди от желания и надежды. Они сложили постель на скорую руку из спальников и сухих курток. Баки молча порылся в полевой аптечке, достал, пряча взгляд, жестянку вазелина — Стив при виде этой вдумчивой, очень рациональной готовности едва не поперхнулся. Коротко крепко зажмурился, чтобы прийти в себя, не накинуться снова. В паху у него тянуло, воздуха не хватало. Баки гибко нагнулся, снял краги с ботинок, но только коснулся шнурков — как Стив остановил его: — Постой… Можно, я сам? Друг взглянул непонятливо, как одурманенный. Затем осознал вопрос, выматерился — не на Стива, куда-то в пространство. Кивнул пару раз, распрямился, встал, тяжело дыша, ожидая, пока Стив разденет его. И все это отдавало, наверное, собственничеством, хищничеством, какой-нибудь извращенностью, Стив и не понимал, что его заставляет хотеть этого, какой именно из инстинктов — просто хотелось очень. Баки легонько вздрогнул, когда он звякнул пряжкой ремня, вытянул прочь из петли пуговицу и раскрыл молнию у того на штанах, коснувшись сквозь ткань костяшками постепенно твердеющего члена — только наполовину случайно. Они больше не целовались. Стив привстал на колено, справляясь с шнуровкой ботинок — и друг снова вздрогнул, почти незаметно. Баки так теперь и потрясывало то и дело под пальцами Стива, пока тот с него стягивал обувь, штаны и прочее. Может, просто от холода. С себя Стив скинул форму за пару секунд — и бросил ее, против своих привычек, прямо там, на полу. Баки хмыкнул тихонько, но промолчал, опускаясь на один из расстеленных спальников, позволяя обнять себя снова. Их жесткая постель оказалась сырой. Немного. Она быстро согрелась. Им было все равно. *** Стив не знает по-прежнему, куда деться от одиночества. Постепенно приходит к выводу, что война так и будет преследовать его до конца жизни, куда бы он ни пошел. Даже на Базе Мстителей, среди своих. Даже в мирном, пережившим читаури и опять возвратившемся к деловой, жизнерадостной суете Нью-Йорке. И в Ваканде, даже наполовину почти отойдя от привычных дел. Коулсон, подобравший их на Оймяконе, помогший им оклематься в промежутке, когда ТʼЧалла требовал правосудия для Земо и еще не задумал даровать щедрое покровительство своим бывшим противникам, теперь предоставляет возможность размяться — там, где бессильны Мстители, те, что еще послушны закону, действует новый, неофициальный, почти что подпольный Щ.И.Т., благосклонно принявший в свои ряды Мстителей остальных. Стива это лишь радует. Он не может жить мирно. Уже не умеет. Знает это еще с тех пор, как задумался о квартире в родном Бруклине после того как вернулся из Вашингтона. Понял, что — нет, не справится. Стив вздыхает. Тихо глядит на Баки. С Баки не стало легче. Даже когда тот рядом, а не просто лежит в своей капсуле. А когда-то Стиву казалось, что, найдя его, он вновь окажется дома. Как на войне когда-то. Эгоизмом, наверное, было бежать и бежать по петляющим следам друга, хотя тот очевидно скрывался. Но Стив знал, что и Гидра также хочет найти Солдата, изводился порой от страха, что они отыскали, схватили, опять упрятали в морозилку и… Стив касается ледяного стекла криокамеры где-то на уровне сердца, временно снова замершего. Отвратительная ирония. На войне Баки нес дом в себе. Но как быть, если из него вырвали даже не сами воспоминания — а умение верить? Не верность его — сознательную — а возможность довериться? Если дом Стива захвачен, разорен и сожжен… Лицо Баки за толстым стеклом кажется совершенно спокойным, он практически улыбается. Иногда Стиву кажется — друг сбегает в сон от него. *** — Нет, нет, нет, только зубы мне не заговаривай, Баки Барнс! Если хочешь победу, борись честно! Хватит меня подначивать, — Стив цедит это свирепо, плечи уже дрожат. — Это просто военная хитрость, Стив, ты слышал о таком или уже слишком привык обходиться одними мышцами? — Баки больше рычит, чем говорит, да и его улыбка больше напоминает оскал, на шее натягиваются жилы. — А потом ты несешься, как ополоумевший, прямо туда, обратно, в сторону заминированного завода, и как это называть? — Прикрывал наш отход! А что ты делал там, идиот, когда я разобрался с гансами?! Руки сцеплены в замок, левая рука Стива привязана за спиной, чтобы чуть сравнять шансы. Жесткая ладонь Баки упирается в его собственную, пальцы крепко, надежно сжимают. Камень попался удобный. Затей они вдвоем свой раунд по армрестлингу на каком-то столе — своротили бы его запросто. — Ждал тебя… идиот! Поплатился за это ребрами… и достоинством! Лбы намокли от пота. Поединок уже длится долго. Отросшие здесь, в Ваканде, волосы Баки выбились из хвоста, и передние прядки налипли на скулы. Стив на секунду засматривается и теряет два дюйма. — Я… давно… извинился, Бак! Семьдесят лет… прошло! А ты все продолжаешь ворчать. — Ты меня на плече… волок! Как какую-то… дамочку! И с размаху в овраг швырнул! — Ну прости… что не дал… — Стив с усилием возвращает себе оба потерянных дюйма, — поджариться! — Да не жди я… — Баки предпринимает попытку вернуть себе выигрыш, — ты сам бы… — но Стив стоит насмерть, — поджарился! — Ты на что наме… каешь?! Баки слизывает соленый пот над верхней губой, раскрасневшейся из-за спарринга — и Стив чувствует, что сейчас проиграет. Ну вот еще, поддаваться. — Надо мной Дум-Дум ржал! Если б Баки, говорил… — глаза Баки расширяются, когда Стив начинает бороться по-настоящему, — не изобразит из себя вовремя… Аррр! Бак старается из последних сил, но рука его уже почти падает. Стиву весело до чертей, ему хочется победить, Баки здорово побеждать, даже если нечестно — особенно, если нечестно. — Помню, — чтобы чуть-чуть завести приятеля, отдавая полдюйма и любуясь свирепой яростью на лице у того, вызванной пониманием, что это просто фора, поблажка, — если Джимми, говорил… вовремя не изобразит из себя этакую мамзель в беде… капитана мы повезем… однажды… домой… Баки рычит, старается, урывает еще дюйм, торжествующе выдыхает… — В спичечном коробке! — Стив решительно прижимает кисть приятеля к камню, у которого они борются. — Ах! — Баки вскрикивает пораженно и раздосадованно, с недоверием глядя на еще сплетенные руки. Стив его не отпускает. — Хоронить тогда будем его под флажком, что в стаканчиках на столах стоят, — весело завершает он общее воспоминание. Баки вдруг заливается смехом, — радостным и свободным. Он хохочет, склоняясь к сплетенным рукам, хохочет, отирая плечом с щеки волосы, глядя на Стива — хохочет. Стив смотрит на него тоже и улыбается, хотя лицо неожиданно сводит. Стив не хочет смеяться уже. Он хочет другого. Хочет бросить Баки на землю, прижать своим телом, разогретого и смешливого снова, как некогда — и по-новому. Хочет чувствовать этот смех своей кожей. Так хочет его сейчас. Он легко выпускает ладонь друга, тянется вперед, чтобы отвести у того с лица так и не убранную еще влажную прядь. У Баки холодеет взгляд. — Что, не все еще? — он слегка отстраняется, сам трет щеку подрагивающими от перенапряжения пальцами. Стив старательно держит улыбку:  — Только что проиграл и уже прихорашиваться? Гейб тебя голливудским красавчиком звал. — Он завидовал, — Баки стремительно поднимается, направляется к озерцу, найденному сегодня ими на одной из нечастых совместных прогулок по ближайшим окрестностям резиденции ТʼЧаллы. — Поищу крокодилов. С ними у меня шансы вернее. И на что я рассчитывал, а? Стив срывает ремень, которым Баки привязывал его левую руку. Приложения сил не хватает, чтобы сбросить досаду. То ли Баки не помнит, то ли попросту не желает. Может, просто еще не готов? Но Стив даже не знает, как спрашивать. Как сказать, что вполне подождет, если можно. — Не особо их обижай! — кричит он себе за спину, напуская ухмылки в голос. Он боится, что Баки не даст ему разрешения вообще хоть чего-то ждать. *** Наконец, его прорывает. — Ты курить начал, Бак? — «Лаки Страйк», представляешь? Баки отдыхает перед новыми процедурами на терраске с видом на водопад — настоящий, далекий и мощный. Сегодня у него по плану новый специалист, полагающий, что сумеет снять чертов код. Баки курит, откинувшись в кресле в позе настолько расслабленной, что становится очевидно, насколько же он взведен. Стив подходит, берет со стола сигареты. Действительно, «Лаки Страйк». — А я думал, что их запретили. — Рыжая привезла. Стив ни разу не слышал, чтоб кто-то себе позволял говорить о Наташе так: «рыжая». Но у Баки, вот, получается — словно это не цвет волос, а какое-то прозвище. Он зовет ее так в глаза, и Наташа не против — только дразнит в ответ его русской фальшивой фамилией. Баки не обижается. Бак не то, чтоб сошелся с командой. Не так часто уж совпадают его графики пробуждения и визиты сюда ребят. Но Наташа как будто естественно любопытничает. Сэм навещает Стива, препирается с Баки из-за мелочей, это почти уютно. Клинт иногда подбрасывает в резиденцию после совместных их операций, и его Бак тогда расспрашивает, как прошло, почему-то единственного из всех. Ванда только молча поглядывает, когда Стив в очередной раз готовится возвращаться. Улыбается ему радостно и немного печально. Единственная, кто знает, может быть — неизвестно, как много она прочитала в его мыслях за все эти годы — но уж точно, единственная, кто так откровенно счастлив, что погибшие иногда воскресают. Было бы время, был бы уверенней Баки — он сошелся бы с ними со всеми по-настоящему, Стив уже убежден. — Сколько времени я не видел тебя с сигаретой. Вредно же вообще, ты знаешь? Баки только демонстративно затягивается, вдумчиво наслаждаясь терпким дымом. Выглядит это зрелище несколько неприлично. — Просто так и скажи, что завидно, — ухмыляется друг. Стив качает головой: — Я уже и не помню, как это. Дай-ка! Баки понятливо отдает сигарету, зная, что закуривать новую Стиву нет смысла — для вкуса хватит затяжки, а всерьез он даже в сложном сорок четвертом так и не начал курить. Дым продирает гортань, забирается внутрь, снимает немного нервозность. Это — нет, не эффект никотина. Это общая на двоих сигарета в окопе. В дзоте, в штабе — не важно. Прошлое на двоих. Это снова — жизнь на двоих. Стив с улыбкой протягивает сигарету обратно. Баки довольно кивает, вновь затягиваясь. Расслабленно говорит, поднося огонек к глазам и зачем-то его разглядывая: — Каждый раз, когда я просыпаюсь, ты здесь. Не будь рыжей, так и считал бы, что киснешь со мной постоянно, — у него изменилась мимика. Раньше Баки поднял брови бы, задавая вопрос с подначкой, теперь лишь ухмыляется криво, — но надеюсь, кроме заданий, у тебя есть еще что-нибудь за душой? — Например? — Стив протягивает к нему руку опять, Баки вновь отдает сигарету. Взять из пачки другую, наверное, проще, но привычней и лучше — так. — Не расстраивай меня, парень, — Баки морщится, наполовину от солнца, заливающего террасу, — я о девушках! Как насчет светленькой? Той, из Лейпцига. Стив замирает: — Наташа? Она хочет втянуть тебя в то, чтоб найти мне подружку? — Не увиливай, Роджерс, — Бак жестом требует курево назад. — Та, светленькая. Я ей здорово врезал, готов извиниться. Как с ней у вас сейчас? Сигарета истлела уже до половины, так что пальцы Стива касаются его пальцев. Расслабленность растворяется заодно с крохами никотина. — Нет у нас ничего. Разве в Лейпциге было неясно? — Ты ее целовал, — Баки коротко жмет плечом. Он неплохо справляется одной рукой, так что только в жестикуляции проявляется то, что увечье мешает ему. Он баюкает левую руку, отсутствующую, бессознательно бережет плечо и левую сторону, когда просто сидит, то всегда наклоняется вправо. Стив мечтает однажды увидеть прежние живые жесты во всем их многообразии. Разработка протеза идет полным ходом, новая левая рука Баки будет гибче и тоньше той, прежней. — Ладно, может, ты и сплоховал, — Баки как-то и сам сникает, словно больше не хочет разыгрывать бодрость, — но вдруг бы она оказалась умницей, попыталась еще раз. Нельзя человека бросать только из-за того, что понятие флирта у него как будто ему девяносто. Он оглядывается, не зная, куда деть окурок, явно думая о другом. Стив берет у него сигарету. На затяжку еще остается. Фильтр влажный от общей слюны. — Баки. Помнишь… У Мажино? *** Стив не может молчать больше. — Помнишь, у Мажино? — спрашивает он негромко, потому что не вспомнить о той сигарете, той, без фильтра, помятой, чуть мокрой, невозможно сейчас. Потому что задать вопрос вдруг становится просто в момент этого возвращенного равенства, взаимопонимания. — Почему ты со мной согласился спать? Я и тогда не понял. Даже не ожидал, а спросить потом было неловко. Баки, замерший, было, при упоминании Мажино, хмыкает, вероятно, потому что подтрунивать над чрезмерной деликатностью Стива — традиция детства, давно уже неоправданная, но привычно забавная. — Потому что ты был начальством! — ослепительно улыбается Баки. Стив качает головой — тоже с улыбкой: — Даже не шути так, — друг молчит и глядит на него вопрошающе. — Нет. Не может быть. Тот пожимает плечами — одним правым плечом: — Почему нет? — потом все же снисходит до пояснений. — Ну, конечно же, не поэтому. Просто ты захотел, я не видел смысла ломаться, — замечая, наверное, что-то в лице Стива, он добавляет. — На войне было всем тяжело. Я не видел большой проблемы в том, чтобы ты спускал пар со мной. И похоже, что это все. Все его объяснение. — Спускал пар? — переспрашивает Стив неверяще, неспособный выразить, что не стал бы так, что не смог бы… — Но ведь как-то так это и было, — отвечает устало Бак, второй раз выдавая, что вовсе не весел сегодня. — Слушай, мне пора к очередному заклинателю змей. Он считает, сегодня придется снова пробовать код, так что если тебя ждут, то я… — Нет, — Стив не позволяет свернуть разговор, — не так. Для меня это было не так. Я влюбился же в тебя тогда, Баки. У меня руки, помню, дрожали, когда я тебя обнимал… Он бормочет признания, запоздавшие на проклятые семьдесят — или сколько уже? — лет, и чувствует себя страшно преданным, выброшенным, обманутым. Чувствует себя одновременно насильником и идиотом — навязчивым, глупым и жалким. — Стив? — Просто я был так счастлив с тобой, мне казалось, мы… Господи! Я не знал, Бак! — Стив, я верю, — Баки говорит осторожно, но в его глазах больше смятения, нежели веры, и звучит это, словно он заставляет себя говорить, — может, я и не прав. Просто так это помню, все это: каждый раз на бегу, потому что тебе нужно, всегда почему-то тебе… Стив качает головой в жесте беспомощного отрицания: — Сыворотка. Мне действительно было надо чаще, чем мы могли себе это позволить. Времени не хватало, и заметить могли, и… — Ну да, я и сказал, война же, — прерывает его Баки, вовсе не понимая. — Эй, ну что ты завелся? — Но если ты думал, что я тебя просто использую. Так вполне могло казаться. Я ведь даже тебе не признался ни разу. Думал, незачем говорить. Ты ведь знаешь меня лучше всех, Бак. Ты понял, что я был влюблен в Пат, когда я и сам не желал замечать этого. — Пат? — вдруг хмурится Баки. — Профессор вас ждет. Сейчас. Новый голос врывается в спор ни о чем, прекращая его. Айоделе привычно расслаблена. Она без любопытства, прохладно смотрит на них обоих. Потом она отворачивается, покидая террасу, явно не сомневаясь, что ее слов послушаются. Она совершенно права. Баки встает из кресла и уходит за нею. Стив только и может, что окликнуть, как-то отчаянно: — Баки! Послушай. Просто… прости меня. Баки вполоборота бросает ему, не старается встретить взгляд: — Да нормально все. И он уходит. Стив стоит на террасе. У него разбивается сердце. Вечером — код. Опять. *** — Я готов к исполнению, — сообщает Зимний Солдат. Стив смотрит в глаза Баки — светлые, настороженные. Иногда Стиву хочется поговорить с ним таким, понять, что тот чувствует. Иногда еще хочет просто крепко, сильно обнять, объяснить, что бояться нечего, никаких больше миссий, пыток, электрошока, и не нужно так слушаться. Иногда ему хочется вовсе врезать Баки за этот спокойный, чужой и холодный взгляд. — Протокол заморозки, — говорит он на это. — Следуй за мной. Когда Баки ложится в капсулу, доктор Абанди мягко выбивает на клавиатуре привычные аппарату сложные и шифрованные последовательности команд. Стив опять говорит Баки, как говорит всегда: — Отдыхай. Как проснешься, я буду с тобой. И думает про себя: для чего? В первый раз думает: а действительно ли он нужен здесь Баки? Не свободнее ль стало бы ему без Стива? Бесконечных воспоминаний или необходимости постоянно держаться, сиять напоказ улыбками, лишь бы только не выдать, до чего ему самому тяжко? Бак и прежде не выдавал, когда было непросто. Был скрытным, гордым, упрямым. Он надумывал иногда про себя столько проблем, что сам же их и пугался — потому что не поделиться, не мог жаловаться — воспитывали их так. На войне после плена и вовсе отвык болтать, все шутил и смеялся — успокаивал своего «Кэпа». Бак, бывает, сбивается посейчас на старое «Капитан». С сорок третьего начал сбиваться, привыкли. «Командир» — звал. Начальство. Мда. Он встречает взгляд Баки — неожиданно пристальный. Поднимается, отрезая Солдата от мира, толстое стекло капсулы. — Все нормально, я рядом, — говорит ему Стив, — всегда. Когда Зимний Солдат закрывает глаза, погружаясь в свой очередной льдистый сон, то чуть-чуть улыбается. Просыпается Баки обычно с сиплым вздохом, похожим на крик, засыпает — с улыбкой. Каждый проклятый раз. *** — Ладно, я понимаю, почему ты ушел с реки. Но потом, Баки. Что не вернулся? Я же тебя искал. Стив прицеливается, как следует. Редкий случай, когда это Баки приходит, гадая, куда подевался Стив, а не тот ищет Баки. Но он просто засел себе в тире. Тоже случай нечастый — не слишком он любит стрелять. — Это не объяснить. — Попытайся, — он сдвигает наушник, чтобы нормально слышать. Баки рядом примеривается к мишеням, взвешивая в руках пистолет производства Ваканды. — У меня отобрали жизнь, — отвечает он тихо. — Ушел ее возвращать. — Я помог бы тебе. — Я хотел свою жизнь назад, — в глазах Баки сейчас видно что-то такое, что было тогда, в Румынии. Они глубже, темней и мудрей, чем обычно. Стив хочет его понять. — Для себя одного. И ни с кем ее не делить. — Да. Тогда я мешал бы. — Именно, старина. Стив не чувствует даже расстройства. Хочется Баки дать все, что можно. И если он хочет так, если начал ценить свое уединение больше разорванных связей — то можно его понять. — А сейчас я мешаю? — уточняет Стив для себя. Баки долго молчит. Признается: — Не знаю сам. Стив кидает ему по очереди наушники и очки. Прежде чем друг натягивает заглушки, Стив ему говорит: — Если буду, скажи мне, приятель. Я не совсем дурак. Баки делает несколько нечеловечески точных выстрелов в самое яблочко. Кажется, он не рад. *** — Мы летим, ковыляя во мгле… — мурлычет Клинт, слегка фальшивя, но вполне приятно. — Пум, пум, пум, пум, пум, пум, пум, пум… — создает музыкальное сопровождение Скотт. — Мы идем на последнем крыле… — Пум, пум, пум, пум, пум, пум, пум, пум… — Как скоро мы будем на месте? — не выдерживая этого благодушия, осведомляется Стив. Хотя, строго говоря, эти двое совершенно не обязаны его подбрасывать — на нецелом после операции джете и на предельной скорости. — Бак пробит, хвост горит…. Да успеем мы, Кэп. Или что, тебя песенка бесит? — Да хоть песню десантников пой*. Я вам крепко обязан, парни. — За услуги такси? Да брось ты. — Да, Кэп, помнишь, как вы помогли мне пробраться в Штаты, чтобы посмотреть школьный спектакль? Это было покруче. — Хорошее представление, — вежливо замечает Стив. — Кэсси отлично справилась. Они все посмотрели спектакль, кто «живьем», кто по видеосвязи — Скотта, радостного и чересчур заметного иногда, следовало прикрыть. А тех, кто не присутствовал на операции «славный папа», Скотт заставил потом посмотреть запись на телефоне. Даже Баки в их числе был. — Она умница у тебя, — говорит Клинт лениво, подмигивая Капитану. Скотт замечает, зная, что над ним откровенно подтрунивают, но это его не смущает. Следующие полчаса они слушают об успехах малышки Кэсси за последние две недели. Стива совесть грызет вот уже пару лет за то, что из-за их с Тони общей глупости этот парень в бегах. А ведь маленькая принцесса Лэнг очень любит своего отца. На подлете ко входу в ущелье Клинт закладывает вираж — Стив не сдерживает короткого возгласа. — Эй, кого-то здесь подлатать бы, — замечает Клинт ровно. — Я в порядке, — отмахивается Скотт, лишь немного помятый, и тут же встрепехивается. — Стой! А та песня десантников, эта не та, где парень запутался в стропах? Они оба смеются: — Она. — Никогда вот не понимал, — жалуется Лэнг. — Что это за боевой дух такой, жуткое описание смерти для новичка? — Ну и вот, теперь вниз по реке, скоро будем на месте. Мы же там не опаздываем, Кэп? — Нет, опаздываем, — морщится Стив. — Ребята ее обожали. Помнится, наш отряд выбрасывали как-то раз в совершенно жуткую погоду, как всех тогда не размазало, даже не представляю. Страшно было до мокрых подштанников. — Но вы прыгнули? — Скотту нравятся байки с войны, а Стив начал порой рассказывать. Иногда. Если есть настроение. — Да. Пустили по кругу фляжку коньяка Говарда — он орал на нас от своего штурвала. И попрыгали. Мои парни так и сигали в темноту, один вслед за другим, выкрикивая по строчке из песни. Хватило на целый куплет и полприпева к тому же. Баки прыгал последним, не считая его самого. Стив его придержал тогда, наскоро чмокнув в губы, пока Говард не видел. Просто так, на удачу. Сержант ему ухмыльнулся: «Хочешь, чтобы мне мозги отшибло и я забыл дернуть кольцо?» «Ну нет, только попробуй!» — шикнул на него Стив. Баки лишь подмигнул и… — Столько крови, что за дьявольская смерть! — орет Клинт в полный голос. — Ну не надо, — ноет Скотт, — мой папаша десантником был во Вьетнаме, чтоб вы знали, напивался и пел ее, я же спать иногда не мог. — Столько крови, что за дьявольская смерть! — присоединяется Стив. Боже, как он ее ненавидел, когда Баки разбился, упав с того поезда. — О, да черт с вами… — Скотт, прокашлявшись, тоже подхватывает. — Столько крови, что за дьявольская смерть! — И не прыгать ему уже! — заканчивают втроем. Стив влетает в комнату заморозки как был — в камуфляже, прихрамывая и забрызганный кровью. Это вышла, наверное, самая грязная операция за последние месяцы, но ему все равно. Он зол, что разрешил разбудить Баки, не дожидаясь себя. Думал, быстро задание в этот раз не закончить, выбраться еще хотя бы. Повезло, что у Тони в распоряжении очень сообразительные ребята. Вот агент Ходж, например. Стоило разобраться с общим неприятелем, как спецназ из поддержки официальных Мстителей начал показательно игнорировать беглых героев. Только Бриан отсалютовал им, откровенно благодаря — а затем отвернулся, давая уйти. Вдалеке серой тенью завис Вижн, видимо, наблюдая за Вандой. Стив вбегает, едва не сбивая Абанди с ног, в тот момент, когда датчики капсулы оповещают того о полном завершении цикла. Баки делает первый вздох. Поднимает еще мокрые от конденсата ресницы, промаргивается, обмякая в ремнях, находит расфокусированным взглядом Стива, на широкие плечи которого доктор, что-то резко твердя на ваканди, накидывает халат. В этот раз Бак не спрашивает про утро. Он спрашивает: — Ты спятил? А потом, повисая на Стиве: — Придурок, сколько у тебя сломано ребер? Кто мог вообще сломать твои суперсолдатские ребра?! Только не говори, что ты прыгал без парашюта, — он едва языком ворочает, но ругается напропалую, — слыхал я про эти подвиги… Стив негромко отшучивается. Волочит его до койки, а потом наконец-то уходит лечиться сам. Хотя Баки не гонит. Сбегает он все равно. *** Стиву больно. Он не то чтобы упивается этим. Он это признает. У него было мало иллюзий по жизни, что б ни думали Нат или Тони. Он не был ни ура-патриотом, ни попросту тюфяком. Он вынес депрессию и сиротство, инаковость и неполноценность своих хронических хворей. На войне он пережил довольно смертей, и его возмужание было отнюдь не таким триумфальным, как многие полагали — скорее, очень болезненным, еще более от того, что права на ошибку не было — у него еще меньше, чем у кого-либо другого. На войне, если вдуматься, он построил свой первый и единственный хрустальный замок. Зато — какой тот был стойкий… Он не слишком-то полагался на Мстителей, пока толком их не проверил в самом жестком бою, и они, в целом, стали командой. Он не слишком-то верил Щ.И.Т.у. Торжествующая речь компьютерного привидения Золы не нанесла ему никакого ущерба, не разрушила детских иллюзий — нечего разрушать было на тот момент. После боя на хеликерриере, вот тогда у него появилась иллюзия — снова. В Баки он не обманывался, что бы там ни считали по этому поводу тот же Тони и Сэм. Друг, напротив, в итоге, как Стив полагает теперь, оказался еще сильнее, чем можно было бы ждать. Вспомнил сам, со всем справился — сам. Два года чрезвычайно успешно скрывался от ГИДРы, спецслужб и Роджерса. Даже в том, что его отыскали, Мстители были виновны, хоть и косвенным образом. И сейчас тоже держится… сам. Не впускает в свое долгожданное одиночество. Стив придумал любовь. Даже нет — он придумал… будущее. С любовью у них как раз все было хорошо — Баки все еще его брат. Спали вместе? Чего не бывает, когда сил уже не остается. Если лучшему другу так легче — почему бы не переспать, даже если грешно и сложно. Боже, в этом буквально весь Бак! Стив придумал себе, что они будут вместе. Придумал счастье, далекое, но к которому стоит идти. Приелось ему сиротство. Не бывает семьи из соратников, Ванда была права. Он имел настоящую семью прежде и думал, что снова обрел ее. Баки — сын его времени, плоть от плоти и кровь от крови, любит все те же песни, знает Стива до самых печенок — все еще, даже потеряв большую часть своей памяти вообще… Баки просто его лучший друг. Не партнер. Не его половина. Никогда даже не был. Больно. Вроде бы — просто глупость, разбитое сердце, а горе такое, что… Стив горюет. По Саре, чудесной и любящей маме, слишком рано потерянной. По отцу, о котором ничего даже не помнит. По счастливому, трудному детству, ушедшему так давно. По амбициям юности, большим планам, великим победам — тем, что были у них до войны. По нелепой первой любви к недоверчивой девушке. По огромной второй любви, не вынесшей потерю невинности на войне. По войне, по друзьям и по братьям. По ворчливому Филиппсу, Эрскину, дорогим старикам, ставшим вроде названых отцов. Стив уходит во влажный тропический лес, словно раненый зверь, и горюет в тиши по Баки. По тому еще, прежнему Баки — веселому, замороченному, с золотыми руками и ветренной головой. Вспоминает падение его с поезда. Помнит, как страшно было, когда Баки сорвался — упасть за ним следом. Как мерзко было потом. Как сидел в темном баре, где раньше они веселились, и как Пегги сидела с ним рядом, докрикиваясь до него. Она все поняла. Говорила: «Стив, он любил тебя. Он хотел, чтобы ты жил, пусть даже такой ценой. Ты не можешь его подвести, уважай его, Стив, его выбор!» Пегги, милая, бедная, преданная им, честная. Как же он виноват. Он горюет по ней. За все неотплаканное, за годы стиснутых челюстей, за сухие глаза с десяти лет горюет теперь. Потом как-то резко приходит в себя. Перед ним в наступающих сумерках замерла Айоделе. Темная кожа делает ее схожей с одним из деревьев этих притихших джунглей. — Я… задумался. Сколько времени? — Твой друг скоро уснет, — отвечает она. — Ты придешь проводить его, верно? *** С Баки невыносимо. Дело не в нем, конечно. Друг в последнее время мягче и проще обычного. Стив старается не выдавать своего состояния, но они слишком знают друг друга. Баки все чаще кажется виноватым, подавленным, и это так неправильно, что Стив чувствует себя самым последним дерьмом. Еще и потому, что, как это ни парадоксально — с Баки одновременно и легче. Странно, но Стив утешается в его обществе от несчастной любви к самому ему. Может, просто перестав ждать большего, чем их дружба, теперь Стив готов принять все, что она приносит — а это же много. Даже их разговоры вдруг становятся глубже, вдумчивей и короче. Может, искренней. И тяжелее. — Страшно, — как-то раз говорит ему ни с того ни с сего Баки. Стив к нему поворачивается, смотрит пристально, но не видит в глазах даже призрака страха. Скорее, глухую загнанность. — Ты однажды сказал мне: не страшно не помнить, — начинает с начала Баки. — Просто помнить не все. Люди же забывают. — Да. Но у них не стирали память, не выскабливали из мозга. А мне страшно не помнить какие-то мелочи. Страшно вскакивать ночью и проводить ревизию своей собственной памяти — не потерялось ли что. Задвигаю иногда имена и события… лица. Подальше. На моих руках так много крови. А потом понимаю, что снова забыл. Тогда начинаю записывать — вдруг я опять не вспомню. Представляешь, что это такое — вести список жертв? Со способами их убийства, пытаться припомнить последние слова… Баки смотрит спокойно, протяжный негромкий голос вновь звучит, как когда-то в Румынии, и Стив думает невпопад, что вот Баки какой — настоящий. Не выдавливающий улыбок, не старающийся выглядеть бодрячком, вот он — сильный и цельный, глубокий как океан. Столь же непостижимо красивый мощью и совершенством. Человек, собирающий заново свою душу из праха и крови. Из смерти созидающий жизнь, кропотливо, абзац за абзацем, выписывающий себя. — Я не помнил Пат, — говорит Баки внезапно. — Трудно признаться в этом, — он вздыхает и смотрит на статую Черной Пантеры, — но я вовсе не помнил Пат. Стив прикусывает язык вовремя. Не говорит: «да ладно, для чего тебе помнить какую-то мою подружку?» Баки лучше, должно быть, знать. — Иногда так бывает: ты мне говоришь про что-нибудь, а мне стыдно признаться, что я не могу понять. Я обычно угадываю по контексту. Я отлично умею врать. Я пытался сказать тебе, там, в Бухаресте. Я помню эти газеты и Сару… но многого я не знаю. А еще половина всех воспоминаний, как… как картинки в моей голове. В них нет чувств. Есть картинка. Как голый факт. Человек — это ведь целый мир, — размышляет Стив. Мир создать, вероятно, трудно. Только Богу под силу создать человека, вдохнуть в него душу. По образу и подобию… То, что делает Баки — такое великое дело, что вся эта возня с криокамерой, сверхсовременным протезом, может, даже рождение Вижна — все это почти мелко. — Мне не важно, как много ты помнишь. Важно тебе, я знаю. Я готов помочь, если захочешь. Или могу молчать. Тот, кого я увидел тогда, в Бухаресте — родной мне. Не в памяти даже дело. Это просто как якоря, ниточки. Но если их оборвать, ничего не изменится. Было время, когда я считал тебя своим единственным домом. Это уже не так. Каждый человек носит дом в своем сердце. Важно строить его, а я… я забросил строительство, когда потерял тебя. Теперь ты подаешь мне пример. Знаешь, что интересно? Похоже, так было всегда. — А если этот дом уничтожен? — на первый взгляд апатично спрашивает друг, однако не отрывая глаз от Стива теперь. Он только головой крутит и отвечает: — Бак… У тебя золотые мозги, золотые сердце и руки. Ты способен на все. Но и раньше не верил в себя. А я был эгоистом, мальчишкой, восхищался тобой, но, кажется, ни единого раза толком не рассказывал, до чего ты особенный. Говори со мной больше, Бак. Расскажу тебе пару нелепостей. Как один парень, лучший на курсе, считал, что не смог сдать экзамена. Думал остаться тогда в доках грузчиком, сделать карьеру в этом. И ведь смог бы подняться, наверное, даже с этого дна. Да, теперь у тебя посерьезней проблема, но и ты стал постарше, а? Да и я уже больше не тот недотепа. — Да? — ухмыляется Баки невесело. — На тебя и тогда находило лирическое настроение в самый неподходящий момент. — Значит, это ты помнишь, а? С Баки невыносимо, и дело не в нем, а в честности, теперь принятой между ними. Стив не верит, когда обнимает его наконец-то — впервые за столько лет, и… Стив не верит, но Баки и впрямь позволяет себя обнять. *** Иногда Стиву кажется, что Абанди и Айоделе поделили их с Баки с самого начала, и приглядывают всегда каждый за своим собственным пациентом. За годы здесь Стив узнал, что жрецы Баст и Сехмет считаются у вакандцев врачевателями душ и тел, соответственно. Впрочем, близко те к гостям ТʼЧаллы особенно не приближались. Появлялись только тогда, когда были действительно необходимы, и затем исчезали. Вот так и на этот раз. Врач настраивает криокамеру. Жрица богини Баст провожает янки до места, высокомерно оглядывает зальчик лаборатории, видимо, проверяя, все ли на своих местах, и уходит, даже не прощаясь. — Kos, — вслед ей бросает Баки. Доктор не обращает внимания ни на соотечественницу, ни на друзей, так что Стив осторожно присаживается рядом с другом на смотровой стол. — Теперь, вроде, надолго, да? Перепробованы уже все эскулапы, маги и даже шаманы. Код все еще на месте, отравляет сознание Баки. Протез все еще на разработке, но и она завершится. И ничто больше не потревожит покой человека, заснувшего крепким сном в ледяном гробу. Еще и потому Стив сорвался сегодня. Это теперь надолго. — Вроде, да. У меня для тебя кое-что. Баки держит в руке свой блокнот — один из бесконечного множества их. И сует его Стиву. Это так неожиданно, что тот не сразу берет книжку в руки. — Я пробовал кое-что вспомнить. Иногда получается выудить из подсознания не случайные воспоминания, а именно то, что нужно. Я надеялся вспомнить побольше, но времени было мало. — Хочешь, чтобы я это прочел? — Не тупи, Стив. Конечно, хочу. Баки смотрит на капсулу. Стив — на блокнот. Проводит пальцами по картону обложки. Гладкая, чуть потрепанная. — Как проснешься, я буду с тобой. Он в лесу ведь так и не заплакал. А теперь, вот, дыхание вдруг перехватывает. — Не надо. То есть, — Баки колеблется, — ты не обязан, знаешь? У тебя есть друзья. Может, все-таки заведешь себе девушку, м? — он улыбается криво. — Айоделе не предлагаю, она больше на кошку похожа. — Баки, слышала бы она! — И что? Спорим, сочла бы за честь? Она же им поклоняется. Стив смеется и морщится одновременно: — Прояви уважение, эй! Потом смех замолкает. — Я буду здесь. Если ты мне разрешаешь. Баки ему кивает. А потом, повинуясь Абанди, отталкивается от стола. Капсула закрывается. Баки смотрит ему в глаза, пока сон не смежает ему его длинных ресниц, а мороз их не украшает белым инеем. Стив задумчиво вспоминает сладкое молоко сказки «Оле Лукойе». Во льдах снов не может быть, уж ему ли это не знать. — Сладких снов, старина, — говорит он и отправляется в свою комнату с книжкой, потому что дневник жжет пальцы даже больше, чем вид криокамеры жжет сухие глаза. В этой книге находится все. *** «Пат. Не помню фамилии. Патти. Красивая. Смех за стенкой и запах кофе. Я старался помочь. Удивился, когда она бросила Стива, а он особо и не расстроился. Удивился, когда они стали спать вместе. Я думал, что Стив… серьезнее? Нет. Ранимее. Может, наивнее. Беспокоился за него. Почему-то мне кажется, после этой истории мне было хуже всего. Я надеялся, что у этих двоих что-то выйдет, из кожи вон лез. Похоже, это я был наивный. Кажется, я в то время здорово идеализировал Стива. Даже думал, что он без любви не пойдет на хороший секс. Идиот». *** Роберт, стоявший на Уотер-стрит, одевался в женское, звал себя Дороти, продавался мужчинам по доллару. — Для того, кому неинтересно, сладенький, — говорил он, — ты слишком уж быстро отводишь глаза. — О, боюсь, что на мой счет вы здорово ошибаетесь, мэм. Баки злили манеры этого парня, но как было говорить? Пару раз он едва не назвал того «дорогуша», как будто приторный язык шлюхи был патокой — вязкой, тягучей, прилипчивой. — Кто-то из нас точно здорово ошибается, — чуть усмехался Роберт. Предлагал стать клиентом — спокойно, почти не пошло. Баки стискивал зубы, твердил, что «не так уж богат», получал лишь улыбку в ответ. Тогда Баки не знал его имени. Знал только то, что, вроде, Стив выводит парня из себя, уговаривая позировать в мужском образе. Что взбрело Стиву в голову, Баки толком не понимал, и его сильно это тревожило. — Для тебя я бы переоделся, — однажды сказал ему «Дороти» низким голосом без своей вечной манерности. — Тебе нужно совсем не это, — он потеребил шарф указующе. — Хватит бояться, детка. С тобой я бы мог быть мужиком. Ты расслабился бы наконец-то. — Еще слово, и я тебе врежу, — сказал ему Баки медленно. — Я дам сдачи, не бойся, — ответил тот вполне весело. Баки вскоре привык к проститутке, как всегда привыкал к странным людям, которые нравились Стиву. Это стало игрой — отнекиваться от того, что ему и не нужно. Баки было чуть любопытно, но дурить он не думал. Нет уж. У него была жизнь впереди — обучение и работа, женитьба и куча мелких спиногрызов, похожих на Бекку и братьев. И будь воля Баки, он и Стива держал бы подальше ото всей этой «богемы» — но Стива не сдвинешь, так что оставалось быть твердым во всем этом балагане, что порой образовывался в их тесной убогой квартирке. — Врать ты можешь другим, но себе-то не ври, — однажды пренебрежительно, чуть ли не апатично сказал ему «Дороти». Стив как раз не слышал, он возился в комнате с расшатанным от почтенного возраста и жизненных перипетий этюдником. Баки вздохнул раздраженно. Им грозила война. На исходе были тридцатые. Денег все еще недоставало, а надежды на жизнь внезапно оказались не такими, как прежде, отчетливыми и радужными. — Не тебе говорить, Дороти, — огрызнулся он сухо, выделяя фальшивое имя. Поднял взгляд и порадовался, осознав, что попал сейчас в цель. «Дороти» был бледнее холстины. И сразу же стало жаль. — Роберт меня зовут. Роберт Дэвис, — а вот это Баки сказал совершенно другой человек. Парень в старом, но чистом костюме, обычный, нормальный, нищий даже на вид, как и все в их квартале. Со взглядом спокойным и умным. Он как раз уходил, они с Баки едва не столкнулись на пороге квартиры. Придержал перед Баки дверь и улыбнулся, когда тот вытаращился, не решаясь зайти. Изнутри остро пахло маслом и растворителем. — Ну, так лучше? — спросил он дружелюбно. — Да, милый? Баки лишь отстранился, и «Дороти» усмехнулся ему понимающе: — А мне — нет, представляешь? Не буду красть поцелуев. Береги себя, детка. Только закрыв за ним дверь, Баки понял, что хочет тот поцелуй. Но… Больше Роберт не приходил к ним. Да и с Уотер вскоре исчез. *** «Вспомнил. Из нас двоих Стив вел себя будто правильный. Учил хулиганов морали и практически не терпел брани, почти до восемнадцати носил нательный крест. Он был лучше других. А я гулял с девчонками, пил и ходил на танцы, вкалывал в доках, грязно матерился. Странно. Ханжой при этом был именно я. Не выносил Пат и Дороти. Из Сохо едва не сбежал. Именно я, не Стив». *** Баки любил блондинок. Стриженые локоны Лиззи были кокетливо уложены и даже завиты, хотя острижены как-то чересчур коротко, будто стригли в больнице. Так, видимо, и было. В желтоватом свете неяркой лампочки, в комнатушке борделя с завешенным одеялами окном — окна всегда завешивали, чтобы свет не выдавал дома, если немцы вернутся в небо Лондона с бомбардировками — Лиз показалась милой. Но кожа у нее была немного серой, тусклой и в мелких россыпях болячек, духи пахли дешево. Ее промыслом вряд ли можно было много заработать — да и, кто знает, кого ей еще нужно кормить. Баки — нет, не жалел ее. Не мог жалеть, это было другое чувство. Тихая, нужная ему больше секса тогда ненависть. Он впитывал в себя это: серость и сухость кожи, облезшую помаду, струпья, стриженые волосы. Он много пил в тот вечер и кружил по комнате в своих объятиях девчонку, все еще способную отлично танцевать даже в скотских условиях. Баки, и впрямь, хотел ее, хотя с ней было тяжело — не то что Стиву с Джин. Лиз к нему льнула, соблазняя — тут же напрягалась у него под руками. Лиззи отдавалась, легко и деловито подставляя тело, но не позволяла себя просто погладить. Крошка Лиз пыталась выглядеть стильной и вести себя кокетливо, в ней было что-то от этих актрис из немых фильмов, она танцевала с ним голышом, и это распаляло — но, когда Стив, поддавшись на вульгарное очарование всей этой ситуации всего-то попросил карандаши — Лиз вдруг прижалась к Баки, словно испугалась. А потом сама же влезла на Стива уже через час. Он тогда устал с ней и под конец просто разлегся и начал смотреть на общее веселье, не вступая. Стив выбрал Джин — пышную бедрами и грудью, с узкой талией, веселую, лихую. Да, она, естественно, в подметки не годилась той же Картер, но зато была разбитной, как маркитантка. Тем более, типаж-то был один: те же темные кудри и чувственный ротик — разве что, более умелый. Это, кстати, Баки проверил лично, когда Джин полезла целоваться с ним после спора. Вкус у поцелуя был неожиданно солоноватый. Баки уже только в процессе понял — от чего. Вкус Стива. Баки целовался с девчонкой, пробуя на вкус, каков его приятель. У Баки аж колени подломились, и он повалился прямо на Роджерса — кровать была нелепой, слишком пружинила. По счастью, Стиву было плевать, похоже. Роджерс подхватил их, прижал Баки поближе, делясь теплом, так же прижал и Джинни — щедрый, уверенный, полный такой любви, которую не встретишь. Для любой любви сейчас всем не хватало сил. А Стив всегда любил красивых девушек. Всех девушек вообще — Баки был в курсе. Стив смотрел на них, как на произведение искусства — с совершенно детской восторженностью, почти поклонением. Его восторга никогда не омрачали мелочи: такие, как древнейшая профессия или же лживая натура, или — в случае с Робертом, видимо — даже теоретически имевшийся где-то под пышной юбкой член. Стив поклонялся девушкам. Стив даже прежде — слабым, худогрудым, был невозможно щедрым к ним, ко всем. Баки крепко тогда напился. Вскоре надоело смотреть на потаскушек. И он стал смотреть уже на Стива. С долей умиления и куда большей долей оторопи, чуть благоговейно, почти опасливо Баки следил за тем, как снисходительно Капитан предоставил свое тело на растерзание вдруг разошедшимся девицам. Это была сила, которой с радостью бы поклонялись в древности — Стив был похож на бога плодородия, явившегося к смертным в худые дни, чтобы тем их спасти. Баки смотрел на мерные движения, на перекаты мышц, на, наконец, действительно поплывший, сосредоточенный взгляд друга… а потом он встретил этот взгляд сам. Чувствовать на себе его, горячий, плотный, оказалось вдруг невыносимо. Да, Баки был пьян, и сам понимал это, но не все джином возможно оправдать и объяснить — некоторых вещей из тебя никогда не вырвется, в любом чаду — если в тебе их не было. Баки тогда и захотелось. Стать той ночью следующим. Хотелось лечь рядом с девицами и молча покориться мерному ритму, страшной силе, щедрости, которую не так-то просто выдержать. А еще захотелось вдруг — как-то ревниво — сбить его, назвать каким-нибудь из детских глупых прозвищ, этим возвратив себе, и из языческого божества сделать обратно Стивом. Это и был Стив. Всего через мгновение взгляд друга прояснился, стал чуть растерянным, смущенным, он немного сбился — коротко простонала Джин — Баки сообразил, что он и сам уставился. «Эй, брось ты, оторвись как следует, — напомнил Баки бережно, — не думай ни о чем, приятель. Завтра мы уже»… Он потянулся и даже дотронулся до Стива, чьи глаза, снова затуманившись, прикрылись. Коснулся плеча, чувствуя ладонью мощные движения, отдернул руку, сжал в кулак… лег на живот, чтобы не было видно. Черт знает, до чего еще бы он тогда допился, но повезло — девицы все же выдохлись. Они сплелись все, как щенки в корзинке, мокрые и измученные, пьяные и нежные. Баки пристроился у Лиззи на груди и… сперва ему снилось что-то плохое. Сон отогнал Стив. Как именно, Баки не понял. Но он до рассвета проспал спокойно, как спал до войны. *** «Он преподал мне все, чему в лагере подготовки не научили: убивать; ненавидеть; не сомневаться в своем командире, не верить командованию; строить солдат, которым страшно; не подавать вида, что страшно мне самому. Выживать. Звали Джеральдом. Джерри Грин. Он был хорошим парнем. Тоже сержантом, но уже служившим, старше. Похоже, меня жалел. В моем первом коротком бою я так и не сумел выстрелить — и как же он орал. Все пытался вбить в мою трусливую голову, что если с противником не разберусь я, то противник сделает это со вверенными нам солдатами. А потом он сказал мне: «Барнс, ты вот что пойми: мы все здесь готовы отдать свои жизни. Но если ты веришь в Бога, то смирись, что свою душу ты уже потерял, принес в жертву стране. Хотелось тебе или нет, но пути назад ни у кого здесь не будет, терять тебе больше нечего. Все, что ты теперь можешь, парень, это спасать других». Я не думал вообще о душе. Просто не мог нажать на курок, не мог выстрелить в голову. В следующем бою легче не было тоже, но я это сделал. Переступил черту, чтобы не трястись больше от страха и от сомнений. После той стычки Джерри отвел меня в сторону и налил мне, сказал: молодчина. Хлопнул меня по колену. Во втором своем бою я положил троих. Я сейчас помню всех их. И раньше я тоже помнил. Я не сообразил, чего Джерри хотел. А сержант смотрел определенным образом, пусть молчал. Потом дошло — со Стивом. Если бы дошло вовремя — так я врезал бы Джерри под дых. Хотя мне нравилось, что он так со мной носился, словно считал особенным. Мы, новобранцы, все были мальчишками, которым до смерти хотелось к мамочке. Я и остался им. В общем, со всех сторон получается, что удачно у нас сложилось. Джерри Грина убили еще под Аззано, как я потом узнал». *** «Знаешь, в чем дело? Я пишу дневник именно для тебя сейчас. Я накопил их много — спасибо твоей блондиночке, вернули даже старые, отнятые в Берлине. Их писал, чтобы вырвать свою жизнь обратно, и ты не представляешь, как я боялся, что кто-то заглянет в записи. Когда увидел тебя со своим дневником в Бухаресте — испугался. Личное. Но этот для тебя. Я уже сказал правду — я помню далеко не все. Нужно было раньше признаться. Но я еще стараюсь вспоминать. Сажусь, когда есть время, цепляюсь за ускользающие ниточки у себя в сознании. Бывает, могу сутки просидеть. Как правило, получаю что-то совсем другое. Иногда — просто мигрень. А иногда удается. Ты и не представляешь, как сложно было вспомнить Пат. Но ты упомянул о ней, и я потратил весь срок вне криокамеры, думая о твоей модели. А за ней потянулось и остальное. Знаешь, для чего она была так нужна мне? Ты задал два вопроса тогда, Стив. Я на второй ответил. Да, я спал с тобой из-за того, что ты меня хотел. Нам было тяжко, и мы, двое здоровых парней, могли быть вместе. Мы так отдыхали, да — сбрасывали пар. И это было хорошо — или ты скажешь, нет? Я так тебе ответил, и это была правда. Но ты задал мне два вопроса, Стив. Я отвечаю сейчас на первый — я не помнил, как мы были у Мажино. Я просто угадал, что там, видимо, это и началось. Я сказал правду о своих резонах. Только я бы сказал ее совсем иначе, Стиви, если бы помнил о Мажино. Я его вспомнил, знаешь?» *** Лето от увольнительной Баки помнил потом урывками, картинками. Но, все же, оставалось сквозившее во всем странное ощущение какой-то светлой безнадежности. В том, как тяжело стало воспринимать привычный теплый взгляд своего командира. Как бесила Картер, видимо, отвернувшаяся, стоило Стиву, дубине, просто оступиться. Как бесил Стив, ее не удержавший. Уже было ясно, что они двое разбегаются. Баки это расстраивало, вдвое сильней — из-за тревоги. Рядом со Стивом начало казаться в то время легче, веселей, теплей и радостней. Сам Стив сделался куда радостней — и это на войне-то, измотавшись, многое пережив и повидав. Одновременно стало и трудней. Барнс за него держался. За твердый голос, вечную уверенность, за вдумчивый взгляд отражавших небо глаз. Баки всегда считал, Стив лучше и смелей, и втайне с детства на него равнялся. Теперь Баки покорно плелся у него в хвосте. С усталым восхищением он праздновал расцвет своего друга. Раньше Стив нуждался порой в поддержке, ободрении, защите. Может, реже, кстати, чем самому Баки хотелось думать. А теперь он стал чертовым Капитаном — и вся помощь Баки с тех пор сводилась к функциям солдата. Они поменялись — сейчас Стив был раз в десять привлекательней, мужественнее, успешнее, теперь Баки нуждался в помощи — часто. И по-настоящему. А Стив выручал его. Хотя порой даже просто от взгляда на старину Стива делалось легче. От теплого взгляда в ответ. От покровительственной, черт возьми, улыбки — а до этого себе именно Баки такие позволял. Джеймс Барнс смирился. Занял место рядом, вечно за левым плечом Капитана. Ловил его взгляды, жаждал одобрения, боялся недовольства и слушал его приказы. Проиграл и сдался так, как можно только истинным друзьям — почти без сожалений. Только старался со всех сил не оказаться совсем обузой. Вроде, получалось. До увольнительной. Тревога нарастала в Баки с весны. Она не называлась никак конкретно. Баки опасался, что стал слишком зависим теперь от приятеля. Он как немного двинулся на Стиве — а если признать, что и раньше они были чересчур близки, то возникал вопрос — куда уж дальше? Та ночка в Лондоне его перепугала. Баки бы подставился, если бы Стиву просто захотелось. Тот не собирался, к нему претензий не было — но Баки понимал, что где-то перешагнул черту. Теперь его смущало внимание лучшего друга, теперь он пытался немного отстраниться, удержаться в рамках нормального приятельства. Возвел себе кумира — наверное, так это называлось. Наверное, дело было в харизме Капитана, костюмчике этом проклятом. Или в том, что Баки разочаровался в самом себе — тогда, после Аззано. Испугался и, как за Грина раньше, теперь снова цеплялся — но уже за Стива. Баки пытался быть сильней, ершился, задирался с собственным лучшим другом почти без причины — когда они могли себе позволить, на заданиях Коммандос действовали как единый организм и Баки никогда не позволял себе их подвести. Роджерса подвести. Так и прошло почти все лето — в глупостях, метаниях, тревоге и боях, в тоскливой странной радости при виде друга. Так длилось до августа. В августе Баки понял, что с ним все нормально. Шел дождь. Пахло листвой. Где-то нечасто капало. А Баки целовался. Лето сорок четвертого выдалось трудным, как и ожидалось. Уже раздавались смелые предсказания близкой Победы, но пока он даже в глаза не видел мира. Для Коммандос дел было до сих пор невпроворот. Нацисты отступали, но Воющих забрасывали в тыл к ним, как и раньше. Баки уже слыхал, что Париж освобожден. Мало что изменилось. Он просто сидел здесь, на Мажино, и злился, что нужно ждать условленного часа, что это не последний завод ГИДРы, и что идиот Стив все-таки разбежался с Картер. Злился на дождь, на дзот, себя и Стива. Злился как можно больше — чтобы не бояться. Стив заполошно целовал его. Вторгался глубоко в рот своим языком — нагло, щекотно и слегка пугающе. Наглаживал широкими ладонями голую спину — Баки часто вздрагивал из-за гулявших по коже мурашек. Порывался как-то отыграться, но не выходило — его чертов приятель, даже раньше знавший, как настоять на своем, вырос в Капитаны и спорить с ним было сродни попытке спорить со стихией. Баки чувствовал легкий ужас и тень любопытства. Уже понимал, каков расклад у них, и про себя смеялся, прикидывая, сколько раз его оприходуют. Боялся отступить. Так что сказал: — Пошли. Не было никакой проблемы. Стив тоже хотел его. Эта дурная увольнительная заронила мысль — одну на двоих. Они снова были на равных, вместе. Не односторонняя зависимость — да и какой из Стива, черт возьми, кумир? Баки подрагивал от холода. Стив аккуратно стягивал с него ботинки — один за другим, встав на колени. Ноги были грязные. Стиву плевать, казалось. Лучший друг смотрел взволнованно и хищно. Малость умоляюще и с очевидным торжеством. Было смешно и стыдно, и — совершенно не смешно. Баки волной накрыло чувство беспомощности, полной беззащитности. От напряжения в глазах слегка темнело. Он ощущал себя чужой добычей. Жертвой, трофеем, агнцем на заклании. На столе эскулапа в чертовой Швейцарии он чувствовал себя… иначе. Там он был лишь непокорной вещью, не более, чем средством. Здесь был Баки Барнсом. Стиву он был — желанен. И его трясло. Баки так не привык. В любви с девушками для них нужно стараться, что-то особенное строить из себя — даже с малышкой Лиз. Но Баки никогда не ощущал, что и для него кто-то готов разбиться в лепешку, только чтобы получить несколько поцелуев или ночь. Стив на коленях был, смотрел сияющими, дикими глазами и высвобождал его из формы, заставляя вздрагивать от ненамеренных прикосновений. Стив сказал чуть ранее: — Да, знаю, Бак. Я не поймал момент. И Баки предложил. Ему хотелось больше получить. И больше дать. Все, если хочет — лишь бы ощутить чужую благодарность. Так и поступил. Постель была прохладной, а Стив — жадным и крепко пахнущим, памятно по их общей увольнительной. Он целовал ласково, а тискал — грубовато; в какой-то момент словно бы дорвался до зада Баки — сжал рукой правую ягодицу и не мог, казалось, заставить себя ее выпустить — Баки было от этого очень смешно и сладко. Теперь определенно торопился Баки. Уточнил иронично, знает ли отважный капитан, что следует делать с жестянкой, отодрал от себя его ладони, извернувшись, встал на четвереньки. Уловил судорожный вздох за спиной, стиснул веки накрепко. Ему был нужен факт. Был нужен первый раз, чтобы переступить черту, рубеж, чтоб больше не было дурной боязни и пути назад. Стив сам заторопился. Он разминал настойчиво — не быстро, но слишком опытно, пожалуй. Баки не удивился. Странно то, что на самом деле именно Барнс всегда был большим скромником из них двоих. Он принял в себя Стива. Сперва принял прикосновения теплых смазанных пальцев, еще поверхностные, будоражащие и успокаивающие. Постепенно принял пару фаланг — средний и указательный вошли легко, потом остановились, Стив чуть развел их, выбивая выдох из его легких — он вообразил, как это выглядит и, дьявол, было стыдно. Но оглянулся, чтобы пошутить — замер, забыв, застыв, поймав взгляд Стива — тяжелый, почти гневный. Стив немного вытянул из него пальцы, вызвав облегчение и разочарование одновременно, и мысль, что ничего не будет — глупую, совершенно дикую. В следующий момент уже он ощутил, как в него входят глубже, ощутил, как его поглаживают изнутри, понял вдруг всю интимность того, что собрался разрешить, о чем сам попросил. Ошеломленно усмехнулся, наклонился ниже, прогнувшись в пояснице, захватил зубами край голубой, в полосах, куртки Стива. Почувствовал ладонь у себя на бедре и новое вторжение. Коротко мыкнул, сообщая: мол, пока эти три пальца — все, что он может выдержать. Его бросило в пот, Стив, вроде, извинился. Дальше он не запомнил или позабыл. Баки не помнит, был ли возбужден. Стив помнит, что — да, был. Баки не помнит, как ласкались — быстро, немного скомкано, но невозможно искренне. Оба запомнили, что, когда Стив проник в него по-настоящему — выдохнул его имя, и Баки тихо, слабо рассмеялся. Его отпустило тогда, как он припомнил. Не особо было приятно, но при этом все же — хорошо. Он улыбался, уткнув лоб в полоски формы, и кусал их изредка, пытаясь не скулить. Стив нависал над ним, почти лег ему на спину, прижав всем весом к полу, и Баки умудрился поднять голову, потереться искоса виском и краем лба о подбородок Стива, и получил в ответ поцелуй в ухо — смазанный, бессмысленный, не возбуждающий, но нужный. Фыркнул и снова рассмеялся — и услышал смех. И все было у них нормально. Ласки и смешки, пока еще держались. А потом у Стива закончилось терпение, и Баки получил в полной мере все то, о чем думал весной — и беспощадный ритм, и чувство жуткой силы, не позволяющей даже пошевелиться, и ненасытность — сладкую, звериную. И бережность, и трепетность — затем. А что-то ушло. Лишнее, появившееся в армии между ними и потом усилившееся после весенней увольнительной — опаска, напряжение, вина, возможно. Из их речи тихо исчезли оклики по званию. Вернулась доверительная теплота Бруклина, юности, не так давно минувшей. Они не говорили о любви. Они о ней не думали. Незачем, вроде, было. Баки помнит, как обожал лучшего друга. Стив — что он влюбился. Баки помнит, как провоцировал на секс, а Стив — как вожделел. *** «Мне очень жаль. Я не хотел обидеть. Но у меня в голове была просто стопка фотографий, и я трактовал их, как умел. Ты решил, что я обвинял тебя чуть ли не в принуждении. Как вообще поверил в это, Стив? Это же ты помнишь из нас двоих. Я-то считал, что все нормально». *** «ГИДРА прагматична. Жесткие порядки. Тело — только вещь. Я все забыл про близость, про границы. В ГИДРе не насиловали, на моей памяти, даже в ходе допросов — малоэффективно. Дело не в сексе. Тело можно крушить тысячей жутких способов. Я часто делал это своей рукой. Обеими. Можно убить или не убивать, просто причинить боль или же покалечить. Могут это сделать с любым членом организации. Сам ждешь — в любой момент. Тело — не человек, всего лишь инструмент, объект воздействия. Думать иначе — страшно, легче абстрагироваться. В итоге, если нужен секс, всего лишь секс — то почему бы нет? Пришлось крепко подумать, что я не так сделал. Почему оказалось, что тебя теряю. А вопрос в разрешении что-то делать со своим телом. Я совсем забыл». *** «В то время я не думал о любви. Мне просто было хорошо. Было доверие. Чего еще? Боялся я, наверное». *** «Мне нравилось, как ты смотрел. Что ты меня хотел. Мне это льстило, потому не просил первым. Еще из-за того, что не хватало сил — спать или жрать я хотел чаще и сильнее. Видимо, мой вариант сыворотки был тогда действительно только наполовину активирован — что-то такое Зола говорил.» *** «Я думал… Я боялся, что ты трахаешь меня так же, как трахал Пат — просто из-за того, что можно. Но гораздо чаще я не боялся ничего. Включая трибунал». *** «Когда я был в бегах — задолго до Румынии — и там тоже, не важно. До нашей встречи, взрыва и остального, мне иногда до смерти хотелось к тебе. Очень хотел к тебе». *** «Помню, как ты целуешься. У меня голова кружилась и ноги подкашивались, как у девчонки на первом свидании. Один раз ты трахнул меня на весу у стенки. Я думал: все, мужественности во мне, кажется, после такого не осталось ни на грош. А потом ты поцеловал меня, и я подумал: да и все равно». *** «Ты на меня смотрел, как на какое-то сокровище». *** «В ГИДРе я привязался к Карпову. Как дети и животные привязываются. Он был моим товарищем и командиром — так я считал. Почти доверял ему. Лицо отлично помню». *** «Я согласился, потому что ты хотел. Меня. Я хотел быть желанным. Еще согласился потому, что было интересно. С Бруклина. Из-за того, что сам тебя хотел. После случая в Сохо. Потому, что доверял тебе. Тот номер на руке. Потому, что любил тебя». *** «Ты не заслуживаешь так о себе думать. Я ненавидел Пат за то, что заставляла тебя считать, будто ты недостаточно хорош. Хотя это она тебя не стоила. И знала это». *** «Ты давно не должен со мной возиться. Ты не должен тратить свою жизнь здесь. Не должен возвращать то, что было на войне. Война закончилась. В Нью-Йорке есть старая яблоня, я ее там видел после побега от реки. Под этой яблоней ты мне расквасил нос. Она еще живет. Или не она — сколько живут яблони? Просто есть старая яблоня на том самом месте. Ты можешь возвратиться. Я побоялся остаться в Нью-Йорке с картинками вместо воспоминаний. Я и сам такая картинка — лицо прежнее, а вот старина Бак уже совсем другой». *** «Я люблю тебя». *** Испробованы все средства декодировки, переданы сведения, которые Барнс мог бы сообщить. Больше нет повода будить его. До нового свидания, до встречи Стив должен подождать несколько месяцев. Его абсурдно тянет в зальчик с криокамерой. Он разрешает себе посещать его, стоит перед затянутой инеем капсулой. Молчит. Стив назначает себе новое задание. Оттачивает навык маскировки, некогда преподанный Наташей, взламывает системы слежки — и летит в Нью-Йорк. Он помнит то место географически. Но вспоминает яблони, только увидев их. Какая та же самая? Он знать не знает. Выбирает самую большую и раскидистую, очень узловатую. То ли память подкидывает настоящее воспоминание, то ли воображение с ним шутит — на секунду кажется, что он качался, повиснув на этих, самих низких ветках, а Баки хохотал, сидя на них. Июль. Бруклин. Недалеко от старой, давно снесенной школы растут яблони. Прильнув спиной к одной из них, сидит на влажной, сочной траве огромный парень в бейсболке и очках от солнца «авиатор». Кажется, он спит. День пасмурный, дождливый, очки привлекают к себе внимание играющих детей, те тут же начинают строить предположения: шпион, кинозвезда, один из Мстителей или тайный агент? Они спорят наперебой и обсуждают новые и новые версии громким, звонким шепотом, от возбуждения немного задыхаясь. Парень улыбается, как будто слышит их, хотя дети играют, пожалуй, слишком далеко. Потом он снимает с глаз очки и вытирает веки рукой, словно дремал и должен смахнуть сон. Потом он говорит: — Я дома. Повторяет: — Дома! Стягивает прочь бейсболку, обнимает свои колени, прячет в них лицо, а его плечи вздрагивают. Дети не замечают, уже разбегаясь — теперь они играют в Халка и Вдову. А яблоня роняет на светлую макушку свежий лист. Июль. *** Баки будят уже ближе к зиме для окончательной подгонки нового протеза. В следующий раз руку ему оставят насовсем. Пока что он еще просто очухивается, вытянувшись на лабораторной кушетке, единственной, холодной рукой держится за Стива. Медленно умирающая без узника криокапсула гасит свои огни. — Доброе утро? — тихо спрашивает Баки. — Утро, и доброе, но к черту его, ладно? — вздыхает Стив. — Я ненавижу Карпова. — Значит, прочел. — Прочел. Не раз за все семь месяцев. Дневник уже стал рассыпаться. — Для меня прошло от силы несколько минут. — Я знаю. — Я понаписал там довольно много лишнего. — Не думаю, — Стив понимает вдруг, что каждый раз садится не в кресло для сопровождающих возле кушетки, а на нее саму. Вот и сейчас так — чувствует бедром жесткий бок Баки, укрытого пледом с электроподогревом. — В том дневнике не все. — Чего еще-то? — Никаких упреков. Никаких претензий. Я выслушал бы, ты же знаешь. — Роджерс, — Баки кривит губы в ухмылке, еще онемелые, — я не хочу тебя винить. И сколько ты готов взвалить на себя вообще, а, Капитан Америка? — Все, что захочешь дать мне, — говорит Стив медленно. Баки отводит взгляд с улыбкой. Он похож на Пегги в этот момент собственной уязвимости. Пожилую Пегги, державшуюся даже на пороге вечности. Только теперь у Стива, наконец, есть шанс. Баки похож на всех любимых девушек Стивена Роджерса за раз — да, вот, что интересно. — Кто-то учил тебя искусству соблазнения, пока я валялся в морозилке, Капитан? — подшучивает друг. — Один прохвост. Он книжку написал. Это мое единственное чтение, — Стив смотрит в проясняющиеся глаза. Ледяной сон каждый раз отпускает Баки очень-очень медленно. — Скажи уже нормально, — просит Баки. — Наверняка, есть, что. За семь-то месяцев? Стив морщится, кивает, подтверждая: — У меня речь была готова, да листок забыл. Просто… спасибо, Бак. Он говорит: — Наверное, это было непросто. Написать. Я, знаешь, уже сколько лет из… морозильника. Так ни с кем толком не поговорил. Сообщал факты, самое большее. Вместо откровенности. Друзья у меня умные. Наташа, Сэм, они догадываются по паре слов. Но это не совсем то. Я просто не умею. Не научился разговаривать. Может быть, иногда хотелось, но пробовал как-то сам справляться. — Все сам. Узнаю Роджерса. — А ты-то лучше, эй? — ворчливо отвечает Стив. — Слушай. Дай мне сейчас попробовать? И он говорит: — Я тебя люблю. Мы были братьями, были солдатами. Мы даже были вместе. Выбери, Баки, я тебя прошу. Ты пишешь, возвращать это не нужно — но тогда, что делать? Выбери что-нибудь, кто мы теперь друг другу? Я очень хочу быть с тобой. С тобой я счастлив даже когда тяжко и страшно, Бак, а без тебя был несчастен, даже когда казалось, что хорошо. Это не значит, что ты должен, правда — похоже, теперь я смог бы научиться жить иначе. Даже если ты вдруг решишь опять сбежать в Румынию или куда-нибудь еще. Ты мне что-то вернул. Я… я не хочу без тебя, но теперь смогу, если ты это выберешь. Баки не прерывает, но приподнимается, пытаясь сесть, не отрывая взора от лица Стива. Тот просто протягивает руку ему, чтобы мог опереться — и не отпускает потом ладони. Наклонившись, медленно целует пальцы. Продолжая, держит пока единственную кисть Баки у своего лица: — Я понимаю все это, как много память значит для тебя. Но ты не должен помнить все, чтоб быть собой, Бак. Знаю, говорят, что личность обусловлена именно опытом, но я в это не верю. Взгляни на меня — эйдетическая память. До войны так не было. Теперь я помню все, каждую мелочь: цвет твоей старой идиотской шляпы, цыпки на руках у той красивой партизанки, марку общих духов танцовщиц в шоу облигаций, расположение всех укреплений Мажино — и то, где врала карта… Но эти годы после разморозки это был не совсем я. Гораздо меньше, чем сейчас. Память — всего лишь память. Давай поделимся, я тебе — память, общую, а ты мне — нас? Давай? Он улыбается, пытаясь показать, что просто шутит. Он не шутит. Дальше, наверное, он еще очень долго мог бы продолжать нести всякую чушь. Скорей всего, однажды даже он все равно скажет всю эту чушь. Как и однажды Баки станет гораздо легче говорить правду, а не писать ее. Но сейчас Баки тянет его к себе рукой, которую Стив целовал. Сейчас он обнимает Стива и прижимает к себе так крепко, как может — слабо все еще. — Эй, распустил нюни, сопляк, — ласково шепчет он. И утыкается холодным носом и теплеющим ртом Роджерсу в висок. Стив его обнимает. *** Они падают вместе на постель лишь через пару дней. У Баки еще нет одной руки и это не должно бы заводить Стива, но проблема в том, что его заводит в Баки все — это с войны так было. Стив чувствует его неловкость, видит его силу, Стив прикипает, наконец, губами к его коже, гладит зачем-то красную звезду, пока еще не стертую. Когда-то Баки был для него домом. Стив, все потерявший, включая даже свое тело, получив взамен лучшее, но как будто бы чужое, где-то позабывший свои альбомы и карандаши, и книги по стратегии, и Бруклин, и мечты свои — Стив чувствовал, что ни за что не может зацепиться. Когда солдаты доставали фотокарточки своих подружек и своей семьи, у Стива ничего этого не было. Зато был Баки. И родное тело его, и легкий нрав, и быстрый взмах ресниц, с которым тот прятал свои секреты. А сейчас Баки так сильно изменился — но ужасно прежний. Скрыт под массой рубцов знакомый с детства шрам. И белый след на левой руке, который Стив оставил ему сам, потерян навсегда. Баки всего изрезали, перекроили, сшили новым, сделали таким иным. Отняли у себя, заставили забыть. Самое дорогое Стива заставили даже забыть о собственном существовании. Стерли с лица Земли. Но… Стив помнит эти девичьи ресницы, скрытную улыбку. Целует его шрамы, словно бы вылизывая из них тот, детский. Он перебирает все самые излюбленные ласки, те, что когда-то заставляли Баки всхлипывать. Не все из них работают, как раньше — но это не страшно, в целом Баки, изголодавшийся, теперь куда чувствительнее, нужно совсем немного, чтобы поймать всхлип. Стив долго погружается в него, горячечно дрожащего, и просто не справляется с собственной дрожью. Стив сходит с ума от того, как это привычно. Продирает нервы, когда Баки, не дожидаясь просьбы, оплетает его ногами, вдавливает в себя глубже, втискивает. Стив закрывает его собой, плотно, запечатывает ему рот поцелуями, дыхание — дыханием, предложенный с такой самозабвенной доверчивостью вход, эту глубину — накрепко затыкает членом. Еле-еле сдерживает, когда Баки вдруг начинает выгибаться в его руках, скалясь от наслаждения, чувствует, до чего тот стал теперь сильнее, укрощает это словно сбесившееся от забытых ощущений, родное тело. Шепчет что-то, шепчет, пока перед глазами у него темнеет и в темноте мелькают вспышки. После лежат, сплетшись, часто дыша, боясь разъединиться. Баки смеется ему в плечо — радостно. Стив жмет к себе тесней. Позже Стив отдается ему сам. Впервые. Без сомнений. Почти пугаясь собственной истомы, чувства принадлежности, почти захлебываясь незнакомым прежде, невыносимым совершенно ощущением огромной — безопасности. Теряя себя. Обретая себя вновь. С каждым его движением. Когда Баки в нем двигается, это первый раз, сколько Стив его помнит, сколько спит с ним — когда тот, не сдерживаясь, стонет громко, часто и длинно, в полный голос, отчаянно и триумфально, с торжеством владения. Стив прогибается от этих стонов — резко, слушаясь только собственных инстинктов, признавая право Баки на властность… стонет продолжением все той же песни. Это не решение, он вообще не сознает, что делает. Он просто отдает контроль, совсем, утрачивая его сам — другому человеку. Баки ведет его, берет его. Это просто блаженство. После любви подолгу разговаривают. Реже теперь о прошлом. Чуть больше — о вечном. О планах и мечтах. О всякой ерунде. Однажды Баки говорит: — Вот это я не забуду точно. Стив говорит: — Нет. *** Баки ложится в капсулу опять только спустя недели две. Проснется он не скоро. Перед разлукой они крепко обнимаются и держат друг друга несколько минут. Целуясь напоследок, с улыбкой говорят друг другу старые слова про то, что вместе будут до конца. Баки ерошит левой рукой волосы Стиву, тот под нее льнет. Потом приходит время, и доктор невозмутимо жмет на клавиши, а Стив упрямо держит ладонь на леденеющем стекле. И, несмотря на то, что Баки снова скован льдом еще на — сколько? Месяцы? Может, на годы — несмотря на боль, Стив чувствует, что счастлив в первый раз за очень много лет. С самого сорок пятого. Ждать стоит. Он-то знает. Так что подождет.