Дальше

      Пробуждение было неприятным, если его можно таковым назвать. На грудь обрушился сильный удар, как будто на меня сверху свалилась огромная плита и придавила к другой плите.       — Ну же! Давай же, дыши! Дыши, м-ммать твою!       Крик ворвался в уши, отдаваясь в голове звоном, но смысла я так и не понял. Последовал ещё один удар, от которого тело содрогнулось, нелепо дёргая руками и ногами, как марионетка.       — Дыши, чтоб тебя!       Режущая боль прострелила меня с ног до головы — и булькающий хрип, что тяжело вытек из лёгких, вряд ли был тем самых дыханием, которого от меня добивались.       — Т-твою мать!       Жёсткие пальцы взяли меня за челюсть, разжали рот, и в горло грубо протиснулась трубка — от чего его стало немедленно саднить. Отвратительно скрутило рвотным спазмом, и я услышал влажный хрип — не сразу понял, что он исходит от меня же. С угла рта побежало что-то тёплое, щекоча, убежало за шею. На секунду меня оставили в покое. Как будто любовались.       — Ну тихо, — эти же пальцы отпустили мою челюсть и бесцеремонно похлопали по щеке, размазывая по ней эту вязкую тёплую жидкость. — Тихо, не дёргайся. Дыши.       От рвотных спазмов на глаза наворачивались слёзы, а может ещё и от звона в голове. Я дышал — уже не самостоятельно. За меня, видимо, это делал какой-то аппарат, потому что к истеричному треску кардиомонитора и негромкому писку энцефалографа присоединился ещё один звук — ритмичное шипение прибора, который насильно накачивал воздухом лёгкие. Дышать действительно стало легче, и в голове постепенно стало проясняться. Кардиомонитор, видимо, посчитал так же и стал постепенно успокаиваться.       — Очнулся, малыш, — ласково сказал тот же голос. — Неплохо, неплохо. А теперь, — направление голоса изменилось, он уже не звучал прямо надо мной, как будто его обладатель отвернулся в другую сторону, — хотелось бы услышать объяснения, — строго сказал он. — Как так вышло, что у М7-97 разом отказали… хм… — негромкий звук означал, скорее всего, что ногтем постучали по стеклу монитора, — дыхательный центр и едва ли не все мыслимые звенья зрительного анализатора?       Справа почувствовалось движение воздуха, и до меня донёсся солоновато-металлический запах. «Запах крови», — уверенно решил я и сам не понял, почему.       — Дыхательный центр — структура чисто органическая, поэтому сможет регенерировать со временем. А вот что касается зрения… — голос помолчал, движение воздуха переместилось, и теперь я чувствовал его слева. Жёсткие пальцы пролезли мне за шею, ощупали затылок. — Вы разве не в курсе, что центральное звено зрительного анализатора у синтов заканчивается не в зрительных долях мозга? — голос раздражался, в нём отчётливо зазвучали менторские нотки. — Что информация, поступающая через зрение, должна фиксироваться и записываться на чип? Не знали, что нейронная сеть проводит импульсы не в зрительные доли, а в микросхемы чипа? Нет?       Голос принадлежал немолодому мужчине — продолжая отчитывать, он смешно взвизгивал, словно впечатлительная старуха. Но в тот момент мне смешно не было. Перед глазами по-прежнему висела глухая чёрная пелена.       — Бета-ритм… — невнятно начал было тот самый, знакомый мне мужской голос, но его грубо оборвали.       — Сыворотка ещё на стадии тестирования, и применить её сейчас было с вашей стороны очень безответственно! — воскликнул мой реаниматор, и движение воздуха принесло новую порцию солёного запаха. — Бета-ритм… Вы пытались бороться с ним таким образом? Просто выключив из процесса его источник — и не зная, что будет затронуто ещё?       — Это… моя вина, — запинаясь, произнёс женский голос. Она пыталась взять вину на себя? — Я разрешила.       — С вами мы поговорим позже, доктор, — отрезал реаниматор. — Что вы разрешили — очень сомневаюсь, но такие детали меня пока не интересуют. Вы понимаете, что натворили?       Ему никто не ответил, но тот, похоже, другого и не ждал, продолжая отчитывать их, как провинившихся школьников. Впрочем, эта тирада всё больше напоминало лекцию:       — Выключить источник бета-ритма из мозговой активности синта — понимаете, меня? — синта, — раздельно повторил он, выделив последнее слово, — означает, что будет выключен какой-нибудь функциональный блок процессора — и хорошо ещё, если один. Который из них будет выключен, мы предсказать не можем. Потому и говорю «какой-нибудь», потому что это происходит произвольно. Чего вы добились этим… этим… я даже не знаю, как назвать ваш поступок!       Все замолчали, словно выдерживая театральную паузу. К моей голове прикоснулись — я почувствовал пальцы на висках, на закрытых веках.       — Я не могу сказать, что произошло точно. Когда вы полезли своими кривенькими ручонками, — голос зло сломался, звякнул, — в те области, которые явно выше вашего понимания! Хорошо ещё, что у вас хватило ума позвать меня сразу — хоть и поздно, — усталый вздох, и те же жесткие пальцы вдруг провели по моим волосам. Погладили? — Вы определённо вызвали временное затухание глубинной активности, но какой ценой? За счёт каких функциональных блоков?       Тот, к кому, надо полагать, и обращалась вся эта гневная и информативная речь, кашлянул.       — Мы не можем получить доступ к его загрузочному сектору, — немного твёрже заявил он. — Мы даже не знаем, что с ним! — добавил он, и в голосе пискляво скрипнула сдерживаемая злость, даже ярость. — Да эта синтетическая дрянь просто издевается надо мной! Мы не можем создать новый путь для загрузки, потому что он уже есть. «Ошибка доступа», чёрт возьми! — зло воскликнул он. — Для меня — нет доступа! Да этот синт весь как будто… я не знаю… заблокирован!       — И это я слышу от вас? От ученого? Как будто… — насмешливо повторил реаниматор.       — Это так, — упрямо повторил экспериментатор-неудачник. — И процессор всё время занят какими-то… процессами. Постоянно! И сохраняется этот чёртов бета-ритм, который…       —…означает, что процессор получил прямой доступ к гиппокампу — к памяти. Мне странно, что я вынужден объяснять это вам. Не видите? — реаниматор замолчал, запах усилился — он наклонился ко мне. — Вы всего лишь заблокировали процессору доступ к кэш-памяти, но не учли его связей с нейронной сетью — что он оказался связан с глубинными структурами мозга, с глубинной памятью. Это эмоции, образы.       — Это невозможно, — неуверенно возразил учёный.       — Хмм… Правда? — саркастично исказился голос. — Я думаю, вам стоит прекратить попытки вмешаться в его чип, — задумчиво добавил он. — Вы говорите, форматирование невозможно?       Ему ничего не ответили. Да и вопрос был явно риторическим.       — Я предполагаю… — реаниматор помолчал. — Судя по такой активности глубинных структур, я предполагаю, что жёсткие диски чипа были повреждены, или каким-то иным способом была заблокирована возможность записывать на них информацию.       — Исключено, — вмешался неудачливый экспериментатор. — Вы считаете, что я не могу диагностировать повреждение жёстких дисков?       — Знаете, — снова саркастически улыбнулся голос, — я, кажется, скоро так и начну считать… Так вот, заблокирована возможность записи на жёсткий диск, из-за чего процессор чипа установил связь с другим «носителем» — с гиппокампом и, возможно, таламусом. Точно не могу сказать, с чем и, главное — как. Это меня и интересует больше всего. Сюрприз от наших друзей из столичной Подземки. Немало они крови попортили Институту, и, пожалуй, это был не последний раз.       «Подземка» — снова это слово. И… Институт.       Внутри что-то ёкнуло, злобно оскалилось — и всё.       Я лихорадочно обшаривал свою память, но она, словно устав в этой мимолётной вспышке гнева, отмахнулась от меня.       — Надо провести ряд экспериментов, — задумчиво добавил старческий голос, и мне почему-то это вовсе не понравилось. — Взять пробы.       Разговор резко прекратился, словно его выключили. Чьи-то руки протиснулись под мою голову, ещё раз ощупали затылок и шею — и это снова заставило меня внутренне сжаться, словно в испуге, но руки тут же убрались от головы. Кто-то сдёрнул простыню, и я почувствовал прикосновение к бедру, которое тут же превратилось в укол. Когда простыню вернули на место, я уже не помнил — провалился в глубокое наркотическое забытье.       Вокруг меня теперь почти всегда было какое-то движение, но уже без прежней паники и спешки. Кто-то передвигался, шуршал пластиковыми упаковками, звенел металлическими инструментами. Меня радовали эти звуки — они означали, что в этой могильной тьме я не один. Как и те звуки, которые я уже даже не замечал — писк мониторов, аппаратов… Иногда до меня доносилось какое-то невнятное бормотание, иногда — током воздуха ко мне прилетала очередная волна незнакомого химического запаха.       Кругом была тьма. И холод.       Они говорили, что я могу вспомнить. Поэтому я лежал, погружённый в чёрную холодную бездну, и вспоминал. Память, словно освобождённая от созерцания бестеневой лампы и белого потолка, встрепенулась и принялась радостно кидать мне новые образы. Особенно радовали проступающие в воспоминаниях имена, и я уже знал, что те непонятные слова, которые иногда подбрасывала мне память — именно они.       Чаще других ко мне возвращался тот, кто заставил меня дышать и насильно вернул к моей полужизни.       — Привет, малыш, — говорил старческий голос; сухие и холодные пальцы ласково гладили меня по волосам. Он приходил часто, и я постепенно начинал ощущать его присутствие до того, как он заговаривал со мной. От него уже не пахло кровью, но был и другой безошибочно узнаваемый запах, который я не мог объяснить — он пробуждал во мне какую-то тоску и обречённость. И это казалось мне смутно знакомым.       — Как спалось? — спрашивал мой реаниматор, как будто я мог ему ответить. — Мне тоже как-то не очень.       На самом деле спалось мне всегда одинаково после укола в бедро, но сказать этого я все равно не мог — и не только из-за того, что горло было по-прежнему зажато гибкой пластиковой трубкой. Глаза я не открывал — больше не было необходимости, да и после того, как меня вернули на этот, неизвестно какой, свет — на них наложили повязку. Они не были ранены, не болели. Просто стали бесполезны.       Вскоре я понял, что это не просто повязка, которую накладывают на рану. В этом кусочке ткани тоже оказались зашиты пучки тонких проводов — и вскоре я начал ощущать их закрытыми веками. Это было мерзко.       Я не знал, где находился. В лаборатории? Определенно, да. Но в таком месте всё — абсолютно всё! — было прошито проводами, пропитано химией. Отравлено какой-то учёной дрянью. Я не знал, когда появилась уверенность, что я ненавижу всё то, что связано с их деятельностью. Может, только что. Может, давно — до этих неудачных попыток перепрограммировать меня.       Иногда пропадало ощущение, что я живу. Звуки доносились до меня смутно, иной раз я не знал, действительно ли я слышу их или моё воображение шутит со мной свои шутки.       Темнота была во сне, наяву… везде.       Хотя нет. Ещё были сны — и с каждым разом всё отчетливей, ярче. Они уже не были отрывками. Они были чем-то почти понятным мне. Почти.       Опять этот вездесущий холод…       …Внутри. Странный липкий холод, который неисчерпаемым родником бил откуда-то изнутри, заставлял дрожать крупной дрожью.       — Мне ясно, зачем ты здесь, — сказал я, и эти слова донеслись до меня самого будто издалека. — Выполнить приказ Мэксона. Или… неужели он решил оставить меня в живых?       — Нет.       Я этого ожидал. Даже не знаю, что меня толкнуло задать этот нелепый вопрос.       Холод мне помогал — капали в небытие мгновения, и вместе с ними утекали туда же ненужные растрёпанные мысли и чувства. Вероятно, я должен был радоваться. Эти часы ожидания меня измотали — не сами по себе, а тем, чем они были наполнены. Моя память — ненастоящая память! — словно издеваясь надо мной, подсовывая образы из ненастоящего детства.       Я внимательно перебирал каждое воспоминание — даже те, которые, казалось, навсегда уже должны быть похоронены под прожитыми годами — например, когда мне в палец попала заноза, и как я несколько часов её выковыривал. Было больно, я весь перемазался кровью, но азартно ковырял свой несчастный палец куском проволоки, чтобы достать эту проклятую щепку.       Достал. И…       И что? Вот эта заноза и воспалённый палец — даже они были всего лишь придуманы? Кем-то, кто перепрограммировал меня?       «Перепрограммировал», — подумал я, медленно проговаривая про себя и растягивая каждый звук, и всё равно не мог приспособить к себе это слово.       Я смотрел на свои руки (и даже на пострадавший от занозы палец) — в них ничего не изменилось, я видел те же ожоги и ссадины, и некоторые ещё болели. Прислушивался к себе, но и там тоже ничего не изменилось. Я чувствовал себя человеком. Боль от ссадин и ожогов заставляла цепляться за неё, ловила в сети какой-то извращённой глупой надежды, что это всё — ошибка. Гнусная, мерзкая шутка — не знаю, кого.       — Разумеется.       И самое отвратительное — я видел ту же надежду на её лице. Та же надежда колебалась, качалась в неясной глубине бездонного взгляда. Я видел её решимость, знал, каковы будут последствия её решения, и не мог допустить этого — как наставник, товарищ по оружию, как друг, в конце концов!       —…Видишь сны, малыш? — спрашивал надломленный старческий голос, привычно обращаясь ко мне и возвращая из холодного бункера на гладкий и не менее холодный стол. — Знаю, что видишь, — надо мной захрустел бумажный лист с очередными данными. — Хорошо. Бета-ритм стабилен.       Они часто копались у меня в голове, и, возможно, это было даже хорошо, что я не видел, чем и как они это делали.       — Может, обезболить?       — Ни в коем случае, — слышал я ответ, сказанный ласковым и усталым старческим голосом, и сухие и холодные пальцы гладили меня по волосам. — Чистота эксперимента должна быть соблюдена.       Я не знал, что такое «чистота эксперимента», но то, что снова будет больно — да, это я знал очень хорошо. Внутри у меня что-то сжималось, рычало, злобно оскаливаясь. Иглы, бесконечно торчащие в моих венах, уже не волновали.       Иногда где-то вокруг меня цокали знакомые каблуки, иногда голос женщины с неопределённо-русыми (рыжими?) волосами негромко переговаривался с моим реаниматором. Они говорили странные и непонятные вещи.       Это было неприятно.       — Поразительно, — очень часто говорила она. Обычно после этого оба некоторое время молчали, словно наблюдая за чем-то.       — О да, — отвечали чаще всего ей. Справа от меня шуршала ткань халата, бросала в меня свой запах непонятной обречённости. Жёсткие руки ласково поправляли повязку на глазах. — Я думаю, что стоит повторить этот опыт. В случае М7-97 результаты действительно… поражают.       — Это же…       — Альтернативные ассоциативные связи? Несомненно.       — Как такое возможно?       Её собеседник некоторое время молчал. Он вообще часто замолкал, словно невыразимо уставал от разговоров.       — Всему виной повреждённый чип, я полагаю. Но, как видите, мы получили неплохой материал для исследований. Как Подземка это делает, хотел бы я знать?       Вопрос, как правило, был риторическим, потому что ответом на него обычно был глубокий и горестный вздох. Те же руки гладили меня по голове — неизменно ласково — точно так же как и втыкали в меня иглы, вливали химию.       Я не знал, почему, но мысль о том, чтобы взорвать здесь всё, казалась правильной и даже привычной.       …Нора положила револьвер на стол, рядом с моим карабином, и я мельком отметил, что курок даже не был взведён — стрелять она и не собиралась. Когда я перевёл глаза на неё, Нора вдруг качнулась ко мне, приблизилась. Её поразительный живой взгляд мерцал и переливался, растерянно метался по мне — и я лихорадочно выискивал в себе последние рваные клочки воли, чтобы оставаться на месте.       — Данс…       — Нет, — почти со злостью перебил я её, вскидывая руку. Чёрт, чёрт, чёрт, ещё хоть слово и я просто больше не смогу сдержаться! — Я понимаю, что мы друзья, но это ничего не меняет. Я знаю, тебе сейчас очень тяжело…       Всё, что нужно мне, нужно ей — это достойно завершить нашу последнюю миссию. Больше ничего. Солдат должен быть способен выполнить приказ, независимо от личных предпочтений. В этом случае они становятся серьёзной помехой, которую надо устранить. Потому что это приказ. А приказы не обсуждаются.       — Должен быть другой выход, Данс.       — Не говори ерунды. Мы оба знаем, что нужно делать, — это были правильные слова, и сказаны они были с правильной интонацией. Спокойно, хладнокровно — как и подобало солдату Братства Стали, — и я должен был гордиться этим.       Я правда гордился — сквозь горечь и непонятную душевную боль, раздирающую меня изнутри. Не было страха перед смертью — я боялся, что эта казнь станет смертью для неё. Мне доводилось лишать жизни тех, кто был мне дорог, и это было…       Это было смертью.       Когда ты видишь, как лазерный луч насквозь прошивает голову когда-то дорогого тебе человека, а его глаза стекленеют в изумлении — уже мёртвые — но продолжают смотреть на тебя, будто вопрошая: «Это ты? Правда? Ты это сделал?» Ты вторишь им в ответ. Внутри всё звенит, дребезжит разбитым стеклом, кричит: «Да, это я. Я!»       Внутри умирала частица меня самого.       Впервые это было сложно — пусть даже от моего выстрела разлетелась отвратительная голова супермутанта. Но когда эта голова, откатившись от мерзкого, раздутого гипертрофированной мускулатурой тела, укоризненно посмотрела на меня глазами Катлера, показалось, что именно мою голову только что разорвало лазерным лучом. В тот день меня вырвало от вида крови — в первый и последний раз. Больше такого не случалось никогда, даже когда после зачистки очередного логова этих зелёных ублюдков приходилось отчищать силовую броню, долго и нудно выковыривая из сервоприводов обрывки намотавшихся на них кишок.       Я не хотел, чтобы она испытала такое хоть раз в жизни.       Воздух со свистом протиснулся сквозь сжатые зубы — он тоже был холодным, сырым, пропахшим тоской.       «Сердце моё… Это тяжёлое задание, я понимаю…»       — Ты не машина, Данс.       Нора была бледнее обычного, в голосе звенело напряжение. Её руки судорожно вцеплялись друг в друга, отчего тонкие пальцы белели почти до синевы.       «Мой маленький снайпер… Нет, я не могу обречь тебя на это. Только не тебя. Я знаю, как избавить тебя от этого задания», — мысль оказалась такой лёгкой, такой правильной, что я невольно улыбнулся.       — Я понимаю, что ты хочешь сделать, но я уже принял решение, и готов принять судьбу.       — Судьбу, — произнесла она не своим, звенящим голосом, но он предательски дрогнул, прервался. На самом дне её глубокого взгляда, что заполнялся смертельной тоской, сверкнуло что-то родное, тёплое. Я едва не застонал.       — А я? — выкрикнула она, сжимая руки в кулаки. Сделала ещё один крошечный шаг ко мне, как будто хотела ударить. — Ты и за меня примешь решение?       — Если потребуется, то да. Ты не можешь выполнить приказ, значит, я сделаю это за тебя, — я был рад, что сумел сказать это — я принял правильное решение.       — Нет! Я не буду делать этого!       Бурная реакция была ожидаема — почти всегда Нора шла наперекор приказам, здравому смыслу, логике, собственному страху. Но то, что она хотела сделать сейчас, в чём убеждала меня — было опасно. Не для меня — для неё.       — Плохо, солдат, — как можно строже сказал я. — Ты позволяешь чувствам мешать тебе. Это — твое задание, ты должна его выполнить. Жаль, что эта миссия не досталась кому-то другому.       «Ничего страшного, — мысленно уговаривал я её, понимая, что сейчас, вот сию секунду, не имею права быть мягче. Нельзя. Мне было кристально ясно, что нужно делать. — „Я сделаю, сердце моё“.       Голова немного остыла, словно принятое решение наконец перестало давить на неё и покинуло, оформившись окончательно. Надо было как-то объяснить ей всё — Нора не должна была видеть того, что я собирался выполнить приказ Мэксона вместо неё.       Я смотрел на Нору и не понимал, когда она стала так дорога мне, в какой момент в моей голове появились недопустимые мысли.       Впрочем, нет. Мысли были всегда. В конце концов, как ещё я мог реагировать на близость тёплого женского тела — особенно когда оно прижималось ко мне, спасаясь от ночного холода? И гораздо теснее, чем надо было, чтобы я мог сохранять ясность в голове. На ночных привалах посреди Пустоши выбирать не приходилось, каким образом сохранять остатки тепла — но мне от этого было не легче. Всегда напряжённая как струнка, во сне она расслаблялась, и тело становилось таким мягким и податливым… Я остро чувствовал это даже через форму, так остро, что мне было непросто — чёрт возьми, очень непросто! — держать при себе свои руки.       Я не знал, когда вдруг эти недопустимые мысли возымели власть надо мной. Тогда, когда я начал видеть сны — вполне предсказуемого содержания! — после которых просыпался с болезненным пульсирующим давлением в паху? Или тогда, когда обрывки этих снов преследовали меня наяву, складываясь в фантазии? Неуместные, нереальные и — притягательные.       — Нет! Это неправильно, Данс! Неправильно! — она сделала ещё один шаг в мою сторону — теперь Нора стояла очень близко. Её взгляд мерцал, трепетал, колебался, как поверхность воды под ветром, завораживал.       Дело было даже не в плотском желании — хотя и в этом тоже, потому что глупо было бы отрицать, что я хотел её, иногда всерьёз опасаясь сойти с ума. Дело было в другом — спустя какое-то время я поймал себя на мысли, что не вижу в этом отважном маленьком солдате товарища по оружию, не вижу в ней свою подопечную. Да, мне нравилось проводить с ней каждую минуту своей жизни — просто быть с ней рядом, защищать, слушать её молчание и наблюдать за восхитительными переливами эмоций на её живом лице. Боевых товарищей не рассматривают так пристально, прикидывая, пытаясь представить, как выглядит её грудь, не стянутая этой формой и ременной перевязью, в которую Нора умудрялась сложить едва ли не половину арсенала. Однажды я что-то заметил по этому поводу, на что она усмехнулась и ответила: „Ты ещё не видел дамских сумочек, Данс“. Я не знал, что такое „дамская сумочка“, но после того, как увидел, что она творит с обычной перевязью, мог вообразить почти невозможное.       Знала бы Нора, чего мне стоила её привычка оглаживать свою перевязь, когда она мимолётно и легко пробегала по ней пальцами! Как будто предлагала приласкать её грудь — и моя фантазия издевалась надо мной, воображение подсовывало такие картины, от которых я начинал потихоньку ненавидеть все ременные перевязи.       Но я не мог признаться в этом никому — да даже себе-то не мог признаться!       Наставник… Хм…       —…стоило бы изучить эти процессы более подробно.       — Если вы так считаете…       — Считаю. Посмотрите, — рядом со мной похрустела бумажная лента. — Я попробовал увеличить дозу калипсола, и — видите? — была зафиксирована корковая активность.       В голове шумело, пульсировало, скребло изнутри раздирающей болью, и голоса доносились до меня невнятно, как из сломанного радио.       — Естественно, — с неосмотрительной снисходительностью заметил женский голос. — Он же галлюциноген.       — А я не сказал, — с не меньшей снисходительностью парировал мой реаниматор, — что применял калипсол* на фоне сниженного высвобождения ацетилхолина?       — Не сказали, — упрямо не сдавался женский голос. — Откуда же взялась корковая активность, если вы потенцировали действие…       Я почти ничего не понимал — из-за этого казалось, что меня отравляют даже их слова.       Больно.       Больно, чёрт, как же больно!       —…вы не учли повышенную аффинность к рецепторному комплексу…       — На фоне введения летеона** аффинность снижается и уже не является решающим фактором. Впрочем, отчасти вы правы — дозу летеона стоит увеличить, скажем, на две, нет, три единицы.       — Три?       — Да. Он выдержит.       Моё собственно тело превратилось в ловушку из боли и холода. Я мог только неподвижно лежать и слушать — эти мягкие голоса, биение собственного сердца в кардиомониторе, шипение аппарата, который дышал за меня… не знаю, сколько времени. В такие моменты мне казалось — всегда.       Больно.       Иногда моя несчастная разорванная память подкидывала поразительное ощущение — того, что меня окружают металлические доспехи, от которых появлялось чувство, что весь мир лежит у моих ног. И почему-то не удивляло то, что эта груда металлических блоков может быть такой лёгкой и подвижной, словно вторая кожа.       Ощущение выстреливало куда-то вглубь головы и бесследно исчезало, и вместо непобедимого стального воина оставался парализованный ослеплённый синт с повреждённым чипом. Память издевалась надо мной.       Я выдержу.       Выдержу!       …Хотя вдруг перестал быть в этом уверен, когда её руки метнулись ко мне, тонкие пальцы судорожно вцепились в воротник моей формы — и внутри что-то тонко зазвенело, почти уже разрывая последние жалкие остатки сдержанности. Я стиснул зубы и, взяв её за тонкие запястья, попытался отодвинуть от себя. Потому что это „что-то“ внутри меня всё же сломалось, разбилось, отдавшись в ушах рыдающим звоном, расплылось перед глазами клоками красного тумана. Это чувство заставило вдруг сомкнуть мои пальцы на её руках ещё плотнее, подтащив Нору почти вплотную.       — Зачем? — спросил я, жадно вдыхая запах её волос, и не узнал своего голоса. — Зачем ты это делаешь? — напряжённый выдох как-то сложился в слова, которые я сам слышал с трудом. Моё сердце грохало в ушах, билось тяжело, как в последнюю минуту своей жизни. — Ты рискуешь… — я запнулся.       Нора не сопротивлялась. Её лицо на секунду едва заметно скривилось, когда я сжал пальцы на её запястьях, но лишь на секунду. Я видел, что делаю ей больно, но сам себе уже не подчинялся, словно те бесы, что пожирали меня изнутри последние месяцы, всё же вырвались на свободу.       Отпустить её?       Нет! Не сейчас.       —…своей жизнью, — с трудом вытолкнул я из себя. — Ради меня? Ради синта? — Нора, как будто ослабев, вдруг подалась ко мне, прикрыла глаза, не заметно для себя, я перешёл на крик: — Скажи мне!       — Да. Да! — горячо зашептала она, и её дыхание — это едва уловимое прохладное дуновение — мощным ураганом снесло последние бастионы моей сдержанности. — Не надо, Данс… Я однажды уже потеряла всё, и не хочу потерять ещё и тебя.       Я ловил её дыхание и понимал, что могу делать это вечно: стоять вот так, держать за руку, не отпускать, дышать с ней одним воздухом…       — Данс?       — Наверное, ты права, — и сам не верил, что смог сказать что-то связное. — Я не видел раньше, что есть люди, которым небезразлична моя судьба. Ты ведь рискуешь навлечь на себя гнев Мэксона.       — К черту Мэксона.       Я качнул головой и ответил не сразу — показалось, что я молчал целую вечность. Куда делось мое решение? Да и моя решимость тоже?       „Сердце моё… Мой храбрый маленький снайпер, ты не понимаешь, что говоришь“.       — Я имею в виду то, какие проблемы у тебя могут быть. Тебе нужно взять мои жетоны… — я говорил и дальше, собирая в кучу остатки разодранной воли, какие-то её лоскуты, хотя внутри всё изнемогало, надрывалось от необходимости делать это — втискиваться в какие-то рамки, границы… Держаться. Не в первый раз я делал это, и, скорее всего, не в последний, но впервые мне было так тяжело преодолевать самого себя. — …Чтобы предъявить их Мэксону. Как доказательство того, что операция прошла успешно. Иначе он отправит по моему следу кого-то другого.       Нора медленно кивнула, опустила голову, почти уткнулась лицом мне в грудь.       — Да и у тебя могут быть проблемы.       Возможно, я сказал бы ещё что-то, но неожиданно услышал всхлип. Тихий, жалобный, полный такой неизбывной боли, что от удивления я замолчал и немного отодвинул её от себя, чтобы заглянуть в лицо. Слёзы текли по её раскрасневшимся щекам.       — Нора? — я сам не понял, как так получилось, что назвал её по имени — само собой получилось — так легко и органично, словно её имя всегда крутилось у меня на языке.       Да так и было.       — Нора…       Я медленно привлёк её к себе, и Нора прижалась ко мне с такой готовностью, что внутри всё перевернулось. Она всхлипывала, безуспешно пытаясь сдержаться, зарывалась лицом мне в форму, пряча слёзы. Я выговорил её имя ещё раз, словно пробуя его на вкус, и мне это нравилось. Поглаживая её по вздрагивающей спине, по волосам, я уже без удивления чувствовал, как где-то глубоко в душе разливалось что-то щемящее, невыносимое, полное тоски и восторга одновременно, и заполняло меня, топило в горько-сладком счастье.       Я люблю её.       Чёрт возьми, неужели я понял это только сейчас?       „Нет, — ответило мне то самое горько-сладкое счастье. — Не сейчас. Давно — едва ли не в тот момент, когда эта тонкая фигурка возникла передо мной, загораживая от гулей“.       Нора плакала навзрыд, вцепляясь в мою форму так, что её пальцы белели от напряжения. Я видел, как она боялась за меня, и как теперь этот ужас выливался из неё безудержными слезами.       — Я с тобой, — шептал я, — не бойся ничего, Нора… — я шептал ещё что-то бессмысленное, лишь бы она слышала мой голос, лишь бы знала, что не одна.       „Я с тобой, сердце моё, — эхом звучало у меня в голове, — я люблю тебя и всегда буду с тобой“.       Постепенно её рыдания стали стихать, она успокаивалась, но по-прежнему не отпускала меня. Когда я внезапно почувствовал, как Нора начала сползать по мне вниз — поднял её на руки. Какой же лёгкой она мне показалась! Я бы мог держать её на руках хоть целую неделю.       Извернувшись, я содрал с матраса кусок покрывавшей его плёнки. Видимо, когда-то это сделали, чтобы защитить от пыли, но за двести лет пыль была повсюду — даже там, где ей вообще было не место.       Что ж, это не отель в Вегасе.       — Ты устала, — сказал я, понизив голос, и положил её на матрас. Вряд ли эта усталость была физической, судя по той силе, с которой Нора вцеплялась в мою форму. Она пережила стресс, и меня в который раз захлестнуло тёплой благодарной волной — даже я так за себя не волновался, как она. — …Постарайся уснуть, — мягко посоветовал мне старческий голос. Со мной он разговаривал ласково и мягко — может, знал, что я его слышу, может, просто привычка была такая. От этой мягкости и дружелюбия хотелось выть и метаться.       Может, учёному нравилось разговаривать с теми, кто лежал перед ним на столе, словно лабораторная крыса, готовая к вивисекции.       Чем больше я слушал, тем больше убеждался, что моё положение даже хуже, чем у лабораторной крысы. Та хотя бы могла сдохнуть во время неудачного эксперимента, а я, судя по всем трубкам и подключённым аппаратам, не имел права даже это.       Пальцы легко прикоснулись к моим векам, поправляя повязку с проводами.       — Хмм… — задумчиво произнёс голос. — Хмм…       Мою руку развернули ладонью вверх, пальцы ощупали локтевой сгиб. Помедлили. Шаркающие шаги удалились, и до меня донеслось шуршание разрываемых упаковок, негромкий звон ампул. Как же я ненавидел этот звук!       …Словно почувствовав, что я отдаляюсь, Нора схватила меня за рукав.       — Нет! Не уходи!       — Я всегда буду с тобой, — она так сильно сцепила пальцы на рукаве моей формы, что я не стал пытаться разжать их и присел рядом на край кровати. — Я не уйду, пока ты сама не скажешь мне уйти. Наши судьбы переплелись, и это не изменится никогда.       Может, это было излишне пафосным, но в тот момент я так не считал.       — Не изменится… — повторила она и подняла на меня затуманенные глаза. — Данс? — её голос изменился — нужно было быть полностью глухим дебилом, чтобы этого не услышать и не заметить, не почувствовать, как она придвинулась ко мне — всем телом.       Я даже застыл от неожиданности. Меня бросило в жар и в то же время пробрало дрожью, когда маленькая ладошка с тонкими пальцами двинулась ко мне, проползла по шее, забираясь под воротник формы, слегка потянула на себя. Я вздохнул, пытаясь вернуть себе дыхание.       Я сплю или схожу с ума — а может, то и другое разом. Правда, моментальная и вполне предсказуемая реакция моего тела красноречиво говорила мне, что я определённо не сплю, но насчёт своего рассудка я уже не был уверен.       — Данс…       „Она же не в себе!“ — слабо и неубедительно пробормотал мой здравый смысл, но очень неубедительно. Тонкие пальцы потянули молнию вниз, забрались под мою форму, пробежали вниз по груди, слегка царапая ногтями — и это было…       Внутри что-то зарычало, заранее отвергая все возможные доводы разума. Прикоснуться к ней, к её гладкой коже, сейчас же, сию же секунду — или умереть.       „Мы совершаем ошибку, — молнией пронеслась мысль. — Я совершаю“.       Нора изогнулась, потёрлась о мою ладонь щекой, прикрыв глаза, и когда моего слуха коснулся нетерпеливый стон — эта мысль с треском разбилась.       — Что ты со мной делаешь… — вырвалось у меня, и спустя мгновение я понял, что уже крепко держал её за затылок, не позволяя отодвинуться, и целовал, душил собой, насильно разжимая её рот, проникая в его желанную глубину, вынуждая ответить мне, принять поцелуй. Другой рукой рванул застёжку её воротника, но, кажется, Нора этого даже не заметила.       Такая мягкая, податливая, пахнущая женским теплом — таким желанным, таким сводящим с ума. Чёрт возьми, как же я хотел её! Всю. Целиком. Сейчас!       Застёжка подалась под моими пальцами как будто сама по себе — быстро и легко, освобождая это божественное тело. На миг в моём сознании вспыхнула мысль, плеснув в лицо холодные брызги: „Чёрт, я же её насилую!“       Каким-то невероятным, нечеловеческим усилием воли я смог оторваться от неё — и на одно короткое мгновение действительно испугался, что не смогу вернуть себе контроль над собой. Я отодвинулся от неё.       — Нора, пожалуйста, — пробормотал я, едва владея своим дыханием. — Послушай меня.       Она немного приоткрыла глаза, нашла меня непонимающим мутным взглядом. Призывно протянула ко мне руки, но не найдя ответа, схватила меня за распахнутый воротник, подтянулась ко мне сама, прильнула всем телом, потёрлась щекой о мою грудь. Она не выглядела как женщина, которой угрожало быть изнасилованной.       — Нора, — удивительно, но я ещё мог говорить, когда перед глазами расплывались разноцветные круги, и болезненное давление в паху стало невыносимым.       Она подняла голову, и я почувствовал, как тёплый язык пробежал по моему уху, обводя его. Я непроизвольно застонал, опрокинул её на кровать и прижал к матрасу, не позволяя двигаться — скорее, себе самому, чем ей. Однако тут же понял свою ошибку, когда она изогнулась, прижимаясь теснее, вдавливаясь в меня своими восхитительными мягкими формами.       — Не надо так делать, — простонал я. — Послушай. Я должен тебе сказать. Думаю, у меня мало опыта… в этом вопросе. Если он есть вообще. То, что я помню… Не знаю, правда ли это. Может, это тоже… запрограммировано.       Не знаю, почему я сказал это. Вероятно, пытался тянуть время, чтобы вернуть себе хоть какой-то призрачный контроль над собой. Кое-что определённо запрограммировано не было. Например, то, что мне доводилось бывать в Вегасе и попробовать многое из местных удовольствий. Катлеру нравился Вегас — в том числе то, что он мог предложить, если у тебя есть крышки и достаточно наглости.       „Расслабься, друг, — говорил он, смеясь над моими сомнениями в моральности всего этого. — Тут всё просто. Это же шлюхи: ты им крышки — они тебе любовь. Никаких других вариантов“.       Варианты, по моему мнению, были. Но втягивать в спор Катлера, в крови которого отчаянно гуляли алкоголь и адреналин, означало быть осмеянным и обозванным „пожилой девственницей“. Впрочем, Катлер выражался гораздо менее деликатно.       Но разве я мог хоть помыслить сравнить тех шлюх с этой женщиной, к которой тянулось не только тело, но и моя душа, все мои помыслы? Даже Вегас с его безграничным выбором не мог дать такого опыта.       — Сейчас это имеет для тебя значение? — едва услышал я сквозь биение собственного сердца.       — Не знаю. А для тебя?       Нора снова изогнулась, приоткрытые губы звали меня — другой ответ мне был не нужен, но я всё же его получил:       — Поцелуй меня, Данс.       Да, чёрт побери!       „Да, да, да!“ — дико пульсировало у меня внутри, яростно забилось, стремясь к этому же и к ещё большему. Ко всему.       — О да, — с трудом произнёс я, или не я, а само мое желание. — Только… на тебе слишком много одежды.       Мои пальцы расправлялись с её формой с такой ловкостью, что удивили меня самого. Ненадолго. Потому что потом меня затопили совсем другие чувства.       Её гладкая кожа матово светилась в тусклом свете бункера. Звала к себе, окутывала своим запахом — запахом моей любимой женщины! — когда это тонкое тело само выгибалось мне навстречу. Я ласкал её, покрывая поцелуями плечи, шею, её чудесную грудь, о которой грезил столько времени.       — Как же ты прекрасна… — мой шепот прервался. Я нащупал на ней ещё что-то мешающее, какой-то кусочек ткани, стащил и его, едва сдержав порыв просто разорвать, даже не задумался, что это такое. Сейчас я видел только это тело, матово отражавшее тусклый свет, и не хотел, чтобы мне что-то мешало видеть её. Всю. Ощущать эту шёлковую гладкость под руками и губами.       Прекрасна. Божественна. Желанна.       Я развернул её к себе лицом и посадил на колени. Нора послушно развела бёдра, обхватывая меня ими. Её руки скользнули мне под форму, вцепились ногтями в плечи — это было потрясающе.       „Моя!“ — рычало у меня внутри что-то тёмное, чему я не знал названия. Гибкое тело, полностью открытое для меня, выгибалось, само стремилось к моим ласкам. И я щедро одаривал его ими, взамен забирая намного, намного больше — жадно вдыхал её запах, так долго дразнивший меня, пьянел от него, присваивал себе влажно-тёплые женские тайны, погружаясь в них и сходя с ума от готовности Норы делиться со мной всем этим.       „Моя! — удовлетворённо соглашалось с самим собой это тёмное нечто, когда её ногти бороздили царапины на моих плечах, а она сама билась в моих руках, извиваясь и вскрикивая.       ‚Моя… Моя, моя, моя!‘ — повторяло оно, слушая и с голодной жадностью впитывая эти стоны и вскрики, срывающиеся с искусанных губ. Поглощая её волны экстаза — одну за другой.       Нора упала на меня, и её тело, вздрагивающее, обессилевшее, блестело от испарины, и её вкус на губах лишал меня остатков рассудка.       — Хочу тебя, — вряд ли эти два коротких слова могли вместить всё то безумие, что творилось со мной в тот момент, всё моё болезненное желание, которое было таким сильным, что стало уже сродни страданию.       Я избавился от формы каким-то чудом — едва не рыча от злости и не разрывая её. Меня бесило и отчаянно злило всё, что стояло между мной и этим божественным телом. Снова потянул Нору на себя — не потянул даже, рванул, бросаясь на неё, как будто мной управлял лишь отчаянный голод, — сжал её бедра и резким рывком буквально насадил на себя. Она вскрикнула, выгибаясь, вжимаясь в меня.       ‚Я сделал ей больно?‘ — мысль мелькнула где-то на самой поверхности сознания и сгинула, когда Нора, дрожа всем телом — о, эта дрожь заставила меня почти заурчать от удовольствия! — приподнялась и опустилась. И снова приподнялась. Со стоном я стиснул её, прижимая к себе.       — Тише, сердце моё. Я боюсь, что не смогу… долго.       Да, к моему стыду всё могло закончится очень и очень быстро — гораздо быстрее, чем мне бы хотелось.       — Пусть! — опалило меня её дыхание. — Пожалуйста, Данс, не останавливайся!       Это чувство было близко к безумию. С ней я чувствовал себя подростком, впервые вдохнувшим запах женщины.       — Не останавливайся!       К черту всё.       К черту.       Я развернул её, уложил на матрас, резко придавил собой, как будто злился на неё за свою еле-еле живую сдержанность. Мстил ей за своё безумие — и благодарил за него, двигаясь — вонзаясь в неё всё быстрее, сильнее. Сходил с ума от её прекрасных ног, обнимающих меня, от её бёдер, которые двигались навстречу мне, умоляя войти в неё ещё глубже, ещё сильнее. От дыхания-шёпота, в котором я слышал своё имя. От горячей и влажной глубины, которая сейчас принадлежала мне.       Нора заметалась, выгибаясь подо мной, её ногти оставляли длинные царапины на моей спине. Когда она закричала, проваливаясь в бездну экстаза, моя сдержанность разлетелась в клочья в ту же секунду.       Проваливаясь следом за ней в это раздирающее наслаждение, я понял, что принадлежу ей не меньше, чем она сейчас принадлежала мне.       Это не было унизительно.       Это просто было.