Дальше

      Мерзавка!       Она всё же сделала это.       Щелчком я отбросил рапорт в сторону и отодвинулся от стола, откинувшись на спинку кресла, зачем-то проследив за тем, как лист бумаги проехал по столу. Достаточно было пробежаться по нему глазами, не читая полностью, и понять, что произошло. Я машинально побарабанил пальцами по столешнице, соображая, что же дальше, и поймал себя на том, что улыбаюсь.       И, возможно, на том, что ожидал чего-то подобного. Надеялся. Более того, если бы она не попыталась сбежать, я был бы разочарован. Возможно.       Перевёл взгляд на уже прочитанные записи бортового журнала винтокрыла, в котором меня интересовали данные за последние две недели. И, возможно, раньше. Я положил руку на стопку когда-то сшитых, а теперь разложенных вразброс листов — тех записей, в которых тщательно фиксировались все, кто крутился возле неё, моей ценной пленницы. В них было что-то подозрительное. Что-то такое, за что цеплялся глаз.       Я думал без напряжения и усилий — мысли о ней никогда не были чем-то… хм… напрягающим.       Конвою были даны чёткие инструкции насчёт неё, и они не выполнили это. Я почти не винил их — хотя понимал, что они, все трое, должны были чувствовать по отношению к своему провалу. Боялись — их страх и обречённость уже щекотали обоняние, когда я ещё даже не начал допрашивать их. Иного быть не могло: упустив заключённого, кем бы он ни был, рыцари должны были понести наказание. Законы военного времени таковы, что за это полагалась исключительно смертная казнь — это я тоже понимал, но не мог не ценить их поступок — все трое явились ко мне, чтобы признать свою вину и понести наказание. Это стоило дорого.       В дверь постучали, и я поднял глаза.       — Старейшина Мэксон.       Серая форма скриптора, обрисованная в дверном проёме светом с главной палубы Придвена, почему-то вызвала раздражение. Впрочем, не «почему-то» — за последние трое суток от них я пока не слышал ни одной хорошей новости.       — Слушаю.       — Вам нужно взглянуть на это. Лично, — сказал скриптор.       «Прекрасно, — подумал я, шагая по палубе в лабораторию. — Очередной сюрприз, который выкинула эта маленькая дрянь».       — Старейшина, — один из скрипторов с ходу подал мне лист бумаги, на котором ровными рядами располагались цифры. Я пробежал по ним глазами.       — Наркотик?       — В крови всех троих нашли следы фенциклидина*, — согласился скриптор. — С поправкой на уровень метаболизма — все трое получили примерно одинаковую дозу. Примерно в одинаковое время.       — Никаких ранений?       — Так точно. За исключением места введения препарата.       «Сучка, — с невольным восхищением подумал я. — Умна. Предусмотрительна. И судя по тому, что те трое всё же живы — благородна».       — Вот это уже интереснее, — вслух заметил я.       Скриптор кивнул.       — Предположение, что они употребили препарат сами, отпадает — место введения несколько… странное. Глубина проникновения — тоже. Плюс по ходу канала во всех случаях обнаружены частицы меди.       — Хмм… Инъекционный карабин?       — Предположительно.       Я отвернулся и вышел, больше не сказав ничего. Мне было ясно многое, и предполагать тут нечего, но вопрос состоял в другом.       Я приблизился к иллюминатору на командном мостике, опёрся обеими руками о металлическое ограждение, посмотрел вниз.       Инъекционный карабин, значит. Это однозначно означало помощь со стороны — одна она бы не справилась. Я коротко перебрал в памяти тех, кто мог принять участие в этой афере, и получалось не так много людей. Все подозреваемые — из разведотряда, которым когда-то командовал Данс. Определённо стоило допросить ту девочку, скриптора, которая когда-то была у него связным.       Данс… И почему все возможные следы всегда выводили на него? Рассеянно скользя взглядом по панораме Содружества, я поморщился от внезапно нахлынувшего отвращения.       Мне не нравились эти брожения среди моих людей — когда дело касалось одной известной особы, они становились неуправляемы. Иногда возникало ощущение, что всё, к чему она прикасалась, тут же начинало жить своей жизнью, не подчиняясь никаким приказам, а ещё логике, здравому смыслу и инстинкту самосохранения.       Когда я впервые увидел эту женщину, то был немало удивлён. Я читал рапорт Данса о новобранце и, естественно, верил каждому слову — у Данса никогда не было способностей к художественному вранью. Несмотря на это, тогда я читал нечто мало похожее на правду — настолько невероятное, что стало любопытно взглянуть на то существо, которое вдруг обратило на себя внимание Данса.       Я был удивлён даже не содержимым её досье — хотя живого и здорового выходца из убежища до неё видел лишь единственный раз — она исключительно отличалась от всех, кого мне доводилось видеть в принципе. Её странный певучий выговор, до невозможности правильная речь, поведение, жесты — всё было настолько… старым, вымершим, архаичным, что она казалась принцессой из сказки.       Я рассматривал её и думал о том, что в своём рапорте Данс не просто не соврал ни единым словом и ничего не приукрасил, но ещё и бессовестно не договорил.       Показалась ли мне красивой эта принцесса? Несомненно — если это слово применимо к чему-то мягкому, не испорченному ни войной, ни радиацией, ни сомнительными удовольствиями, которые в изобилии предлагали Пустоши.       Меня поначалу удивляла её отчаянная смелость, граничащая с безрассудством. Не нравилась. Такое я не одобрял никогда. Одно дело, когда ты идёшь на риск, осознавая последствия. Другое — когда ты делаешь это только потому, что так тебе подсказала твоя собственная глупость. Но эта женщина… То ли невероятная удача распространялась на всё, к чему она имела отношение, то ли потому, что я сам приказал Дансу не отходить ни на шаг от нашего ценного безрассудного разведчика.       «Скорее, второе», — подумал я, слегка усмехнувшись.       Данс всегда был для неё щитом — и я даже предположить не могу, сколько он поймал собой пуль и плазменных зарядов, предназначенных для прелестной головки принцессы с глазами оленёнка.       А с некоторых пор я начал с неприязнью думать о том, когда же он перестал быть для неё просто щитом. Я видел, какими взглядами обменялись эти двое, когда увидели меня возле бункера. Данс и тогда кинулся защищать её, как будто я мог что-то сделать с ней.       С моей стороны было бы глупо зарезать курицу, несущую золотые яйца, но то, что Дансу это не пришло в его всегда холодную голову, наводило на соответствующие мысли. Мне стало понятно, что там произошло между ними. Возможно, тогда в первый и последний раз этот факт мне показался забавным.       Она оказалась в моей постели — и меня уже не удивляло, как это произошло. Как-то само собой… Да так и должно было быть. Она — эта принцесса, к которой не липла послевоенная грязь — должна была стать моей и только моей. Больше ничьей.       Тогда я просто потерял контроль над собой, был зол — и подчинялся скорее своему внутреннему буйству, а не голосу разума. А от ощущения её прохладно-гладкой кожи мне вовсе снесло голову.       Во всех её мыслях, чувствах, даже в дрожащем от слёз взгляде — во всём сквозил только Данс, и мне доставляло какое-то извращённое удовольствие вытеснять его из этой прекрасной головки. Стирать из её памяти, из её чувств. Уничтожать. Заполнять собой — во всех смыслах. Поначалу я не знал, зачем я это делаю, но потом возникло ощущение, что в собственную ловушку угодил я сам — и это тоже приводило в ярость.       Я внимательнее посмотрел на панораму передо мной, автоматически перевёл взгляд чуть западнее. Пора было наведаться в Кембридж, допросить тех троих и кое-кого нового.       «А не стоит ли и мне оставить их в живых, — вдруг пришла в голову мысль. — Лишь из-за того, что она решила пощадить их и не проливать лишней крови? С Дансом, например, она это прекрасно провернула».       Я непроизвольно стиснул зубы, скрипнул ими.       Данс — теперь в любом вопросе, когда дело касалось её, неизменно где-то рядом оказывался и он тоже.       О мере наказания для конвоиров можно было подумать и позже. В конце концов, у меня не такое количество людей, чтобы лишаться сразу троих бойцов из-за одной маленькой… Хмм.       Я привык доверять своей интуиции — она подводила меня настолько редко, что я таких случаев даже не мог припомнить. Если в который раз, обдумывая эту ситуацию, я припоминал Данса, то неспроста, надо полагать.       «То, что он жив, я знаю… Но ты же понимаешь, что с ним могли сделать с тех самых пор, как ты „подбросил“ его Анклаву? Вряд ли ему нужна была бы такая жизнь».       «Не это ли зацепка, а, девочка?» — мысленно спросил я её, одновременно ощущая, как внутри что-то темнеет, приходит в бешенство. Чёртов синт тенью следовал за ней даже в моих размышлениях!       «…всё ещё фиксируем и отслеживаем сигнал, хотя сейчас необходимости в нём уже нет, потому что диспозиция определена».       «Какие у него координаты?» — спросила она, глядя на меня как сквозь прицел.       «Значит, никак не успокоишься, девочка? Даже теперь, когда ты принадлежишь мне полностью? — и злость щедро плеснула в меня новую колючую волну. — Ты беременна от меня. У тебя будет ребёнок — мой, мой ребёнок! — и ты всё ещё находишь в себе силы идти против здравого смысла? Против меня? Всё ещё имеешь наглость рисковать собой и моим сыном — ради Данса?»       И если бы дело ограничивалось только этим.       — Винтокрыл, — резко сказал я, чуть повернув голову.       — Слушаюсь, — пришёл немедленный ответ, и шаги быстро удалились в сторону лётной палубы, звучно протопали металлическими подковками сапог по металлическому же полу.       Я прикрыл глаза. Ради своей прихоти спасти этого синта она могла поставить под угрозу срыва всю миссию. Более того, она уже была на полпути к тому, чтобы это сделать. Она становилась опасна сама для себя, для меня и для Братства в целом.       Мерзавка!       Моя глупая сентиментальная девочка.       Из-под злости на неё проступало что-то ещё — какая-то щемящая нежность, тоска. Неужели я скучал по ней? Вероятно, я должен был думать о том, что совершил ошибку, когда решил отправить её отсюда?       Память услужливо подтолкнула ко мне тот образ, на который моё тело реагировало всегда моментально и однозначно. Кольнуло раздражение — меня злило её отсутствие, а сейчас тем более. Возможно, мне следовало привязать её к кровати — и воображение вдруг встрепенулось с новой силой, тут же нарисовало такую невероятно возбуждающую картину, что я с досадливым стоном открыл глаза и откачнулся от ограждения. Сжал пальцы в кулак — безотчётно. И тут же разжал, злясь на самого себя. «Сучка, — снова мелькнула мысль со смесью злости и восторга. — Из-за тебя я не могу даже мыслить ясно».       Да, я злился на неё, хотя понимал, что по сути сам же недооценил её. Злился — не то слово. Я был в бешенстве. И всё равно хотел её. Сейчас. Сию же секунду.       Я сцепил руки за спиной, глубоко вдохнул, пытаясь немного успокоиться — получалось плохо. Воображение вырвалось из-под контроля и как будто хулиганило, подбрасывая мне сводящие с ума образы.       Даже заныли кончики пальцев. Не говоря уже о ноющей боли в паху, как будто тело сильнее меня соскучилось по тому необъяснимому и прекрасному ощущению, которое дарила только её кожа. Как слабый-слабый ток, вибрирующий вначале на самой поверхности кожи, а после отдающийся куда-то внутрь, в спинной мозг, в самую суть. Мне не с чем было сравнить — такого я не испытывал никогда.       Да я даже не знал, что такое вообще возможно.       Её кожа была гладкой, она отдавала такой бесконечно приятной прохладой. Тело — гибкое, нежное и такое чувствительное, её большие испуганные глаза — о, это дико, бешено возбуждало! Именно её испуг, её слабые отказы, когда она сопротивлялась не мне, а скорее себе, напуганная своим желанием. Отвечая на мои ласки, позволяя мне всё — всё! — что я хотел, она сама едва не умирала от страха и невероятного, прекрасного безумия.       И я тоже.       Это казалось небольшой смертью — и каждый раз, когда она была со мной, мы умирали вместе.       — Старейшина.       Я обернулся и коротким кивком поблагодарил вахтенного. Хоть что-то здесь работает без перебоев.       Запрыгнул в кабину винтокрыла. Мысли текли ровным потоком через мою голову, и я не препятствовал — именно такие потоки чаще всего и выводили меня на нужные решения. Но они теперь упорно сползали на другое.       Она сбегала от меня как испуганный оленёнок от хищника — поначалу это казалось забавной и бесконечно возбуждающей игрой. Потому что она возвращалась. Всегда. Она умирала от страха, едва только приближалась ко мне: медленно, маленькими шажками, и я обострившимся слухом улавливал её дыхание, что часто-часто вырывалось сквозь чуть приоткрытые губы — и, чёрт возьми, как же меня заводил её страх!       Я без удивления почувствовал, что губы сами изгибаются в улыбке — иллюминатор винтокрыла как в зеркале отражал мое лицо, и улыбка на нем больше походила на оскал.       Это казалось игрой хищника с жертвой, а, может, так оно и было — но в таком случае, я не знал, когда умудрился так заиграться.       Я никогда не пытался заключать её в какие-то рамки. Может, слегка принуждал к тому, чего она и так хотела сама. Да, мне нравилось ломать её сопротивление, с замиранием сердца ощущать этот момент… И едва не кончать в ту же секунду от ощущения полной, абсолютной и непререкаемой власти над ней.       Я пытался вспомнить, когда это вдруг изменилось — когда вдруг её побеги перестали меня забавлять и начали бесить…       — Данс.       Он только слегка наклонил голову в приветствии. Я отметил, как слегка напряглись его пальцы, сжимавшие ложу карабина, глаза живо обшарили моих ребят. Он не перехватывал карабин на изготовку, держал одной рукой — но я прекрасно знал, что не стоило обманываться его расслабленной позой.       Просто… Что и говорить — я до сих пор доверял ему. По крайней мере, в этом. Остальным я сделал знак не приближаться — ни к чему было рисковать ими.       — Не удивлён? — спросил я.       — Нет.       Мне даже не пришлось его искать — просто подождать немного, потому что я примерно знал, куда он направится. Следовало отдать Дансу должное — он не выказал ни малейшего удивления или страха, когда почти рядом с ним приземлился винтокрыл и сразу несколько стволов взяли его на мушку. Просто остановился, замер. Только карабин как будто сам собой оказался в его правой руке и едва ли не в ту же секунду щёлкнул предохранитель. Ни испуга, ни вопросов.       «Машина, — подумал я с откровенной брезгливостью. — Синт».       — Надо поговорить, — сказал я.       — Конечно.       Я бегло отметил белеющий край бинта над воротником его рубашки. Наша маленькая хрупкая девочка, надо полагать, умудрилась всё же оттащить его туда, где его заштопали после той перестрелки в развалинах технологического института. Тащила, похоже, исключительно на одном своем упрямстве.       — Мне нужна будет твоя помощь.       Данс помолчал, я только отметил, как слегка дрогнули его брови. Он глазами указал на направленное в него оружие.       — Помощь, — повторил-уточнил он.       Я махнул рукой, приказывая опустить оружие.       — Скорее даже не мне, — дипломатично сказал я и не стал уточнять, о ком говорил, но судя по тому, как Данс нахмурился, ему эти уточнения оказались не нужны. — Не будем вдаваться в детали. Времени у нас мало.       — Я слушаю, — медленно проговорил он, и я принялся ему объяснять свой план.       Было ли это нечестно с моей стороны так играть на его чувствах? Абсолютно. Но моя цель оправдывала любые средства. Почти. Я не хотел рисковать своей девочкой — потому что она тоже в какой-то степени перестала быть средством, превратившись в цель.       Стоило ли мне похвалить себя за проницательность, когда этот самый синт, вызывающий у меня смутную брезгливость, по завершении зачистки штаба Подземки принёс её на руках — контуженную и без сознания? Несомненно.       Или, может, мне стоило пожалеть о своем решении вернуть моей девочке её надёжный живой щит?       —…и присмотри за ней, Данс. Ей это понадобится, я знаю.       — А… — он тяжело кашлянул и машинально схватился рукой за плечо, — а почему именно я?       — Ты отказываешься?       — Нет! Просто…       «Конечно, нет», — ответил я за него и уже не удивился той внезапной вспышке ненависти к Дансу.       — Она — ценный кадр для Братства. Слишком ценный, — ровно сказал я. Врать не хотелось, а честные ответы на его вопросы мне и самому почему-то вдруг стали противны. — И я хочу, чтобы прикрывал её ты.       — Означает ли это…       — Да… паладин. Но не обольщайся своим возвращением. Я всё ещё помню, кто ты есть.       Расшифрованные данные с институтского терминала мне долго не давали покоя и, когда, наконец, они сами собой связались с синтом М7-97… Я был даже отчасти раздосадован самим собой. Как будто лишь сейчас сложились два кусочка паззла, которые у меня всегда были в руках, но я, как недогадливый ребёнок не мог найти им применения.       Синт. Институт.       Но мысль была ещё слишком неоформленной. Слишком сырой. Было рано делиться ею с кем бы то ни было, и уж тем более не с моей наивной и чересчур чувствительной девочкой.       — Ценный кадр для Братства, — медленно и раздельно повторил Данс, испытующе глядя на меня.       — И для меня, паладин, — с нажимом ответил я, слегка подавшись вперёд, как если бы хотел его ударить. — Я ясно выражаюсь? Для меня — особенно. Вопросы?       — Нет, старейшина, — твердо ответил он, и я не без удовольствия отметил, что он слегка дёрнулся как от боли.       Я кивнул в сторону винтокрыла, одновременно принимая его ответ и сообщая дальнейшие действия.       — Остальное обсудим на Придвене.       С винтокрыла сломанная игрушечная панорама Содружества казалась еще более потрёпанной и жалкой, чем с командного мостика Придвена — высота и расстояние, ну и еще бесконечно висевший над Содружеством туман, немного сглаживали этот вид. С винтокрыла же панорама южного Бостона больше напоминала изъеденный червями труп. Впечатление усиливалось благодаря шевелению среди уцелевших конструкций зелёных туш, лишь отдалённо напоминавших человеческие.       «Ублюдки, — невольно поморщился я. — Выкидыши радиации и безмозглой непредусмотрительности учёных»       Я мысленно отметил квадрат. Зачистки в Содружестве затягивались, становились нудной работой, и мне это не нравилось. Но работа есть работа. Хочешь ты её выполнить или нет.       На Придвене Данса встретили молчанием. Но без удивления — тут глухих и слепых дебилов не наблюдалось, так что до меня доходили слухи о ставках на возвращение Данса. История с казнью так и осталась историей — у моих людей, опять же, не было проблем с глазами и ушами.       Я указал ему на кают-компанию, и, когда мы вошли, все тут же поднялись и вышли — после секундного замешательства. Данс быстро обвёл их глазами, обшарил взглядом чёрные офицерские формы. Я кивнул на стул и заметил как бы между прочим:       — Не её ли ищешь? Не стоит… Да, она на Придвене, но сейчас спит.       Я вёл себя как ревнивый подросток — это было глупо и отдавало явной провокацией, но я просто не сумел сдержаться.       Данс промолчал, но на мою провокацию купился (и я бы не сказал, что это было неожиданно) — кинул на меня быстрый взгляд, в котором на один миг ясно проступил злой вопрос: «Откуда знаешь?» И, видимо, он как-то понял тот ответ, который я так и не озвучил: «Знаю — потому что она спит в моей постели. Понимаешь меня?»       Каменное выражение вдруг покинуло его лицо, на нём разлилось то самое понимание, сменилось ненавистью — и доставило мне отвратительное извращённое удовольствие. Его пальцы сжались в кулаки, сильно, даже костяшки побелели.       — И будет спать ещё долго, — вполголоса добавил я, чуть наклоняясь к нему и глядя прямо в глаза. Вкладывая в свои слова весь возможный намёк, не в силах отказать себе в этом порыве уничтожить его.       «Я имею её, когда хочу. И как хочу. Для меня она раздвигает ноги и принимает в себя моё семя… Как два часа назад. И день назад. И неделю назад. И всегда».       Данс понял — я это видел.       Хотя вслух не было сказано ничего, вдруг показалось, что сам воздух начал искрить от взаимной ненависти.       Я никогда не нуждался в том, что можно было бы назвать «отношениями», и я не пытался навязывать ей это до недавнего времени. Зачем — меня это немало интересовало самого. Возможно, она была слишком свободна, независима. Я всегда уважал это в людях, но с ней всё было по-другому.       С ней это выводило из себя. Я не хотел, чтобы она была независима от меня — особенно теперь, когда мне было ясно, что она сбежала не от меня. Она сбежала к нему. И эта мысль приводила меня в неописуемый гнев.       Сучка! Повинуясь безотчетному порыву, я в бешенстве ударил кулаком в металлический поручень, и он глухо и жалобно загудел.       Я убью её!       Или сначала всё же привяжу к кровати… А потом убью.       Пилот вздрогнул, с удивлением и страхом уставился на меня. Я раздражённо махнул рукой, указывая вперёд, и тот поспешно отвернулся.       Мне не было известно то, что можно было бы назвать «отношениями» — ей же самой было неведомо то, что можно было бы назвать «дисциплиной».       Это бесило, но я не предпринимал ничего — в некоторых вопросах результаты важнее дисциплины. Она исправно делала свою работу, хотя и видел, что она ведёт свою войну. Я не вмешивался: во-первых, это не противоречило принципам Братства, во-вторых — наши цели так или иначе совпадали, в-третьих — с ней был Данс. Результаты же в итоге были… Ошеломительные, потрясающие. И я уже не удивлялся к тому времени, когда мне на стол легли расшифрованные данные из Института, хотя, вероятно, следовало бы. Изучение в течение нескольких лет всех возможных следов Института и его призрачных связей с Анклавом дали очень мало — до того, как за дело взялась одна особа с архаичными манерами сказочной принцессы.       Мой маленький испуганный оленёнок оказался не так уж прост.       Я знал, что своими хрупкими тонкими пальчиками эта принцесса может сорвать то, к чему Братство шло уже многие годы. Исключительно из-за того, что ей чем-то запал в душу один-единственный синт — масштабы миссии, я уверен, даже мельком не посетили её хорошенькую головку.       Это бесило. Приводило в едва ли не в аффект, однако же…       Я думал и удивлялся, что ещё не исчерпал запасы того, чему вообще стоило бы удивляться. Например, тому, что в эту самую минуту меня волновало не возможное раскрытие той призрачной и пока непрочной связи, по которой мы едва-едва смогли нащупать пути к штабу Анклава. Меня волновала она — принцесса с глазами оленёнка.       Она была одна посреди Пустоши.       На этой проклятой земле водилось многое из того, что не так просто было подстрелить одним выстрелом из револьвера. Или даже двумя. Я машинально почесал шрам на щеке — или даже целой обоймой.       Несмотря на то, что она посчитала себя вправе вытворять такое, за что любого другого я бы сам пристрелил на месте — и нарушение прямого приказа было едва ли не самым безобидным… Несмотря на это, я беспокоился за неё.       «Бес-по-ко-ил-ся», — проговорил я про себя, примеряя на себя это слово. Было непривычно, даже дико.       Найду — убью сам.       Я мельком увидел, как внизу, на взлетной площадке, помахали сигнальным флажком. Рулевые лопасти винтокрыла развернулись, машина слегка накренилась, закладывая вираж и заходя на посадку.       Я выпрыгнул из кабины, не дожидаясь его манёвров, и сапоги гулко, с протяжным эхом ударились об обшивку взлётной площадки.       — Старейшина Мэксон!       Кто-то из послушников, увидев меня, встрепенулся, бросился ко мне бегом через всю крышу, но я, не дожидаясь его, быстрым шагом пошёл вниз — туда, где ранее располагалось помещение для дознания.       Удобное, надо сказать, помещение. На одной из стен темнели обломки того, что раньше было зеркалом Гизелло. Но сейчас от него остались лишь пазы, забитые потускневшими осколками, привёрнутый к полу стол с кольцами для наручников и два так же привёрнутых стула — вероятно, сейчас это стало более картинным, когда проржавело и стало выглядеть более зловещим. Меня это сейчас интересовало не так уж сильно, но проводить допросы действительно было удобно.       —…И не могу вспомнить больше ничего, — запинаясь, закончил рыцарь. Он был бледен, но смотрел прямо мне в глаза. Держался как настоящий боец.       «Хорошо», — мысленно одобрил я, окинул рыцаря взглядом и нетерпеливо побарабанил пальцами по столу.       — Что тебе известно о том, как на винтокрыле оказался инъекционный карабин?       — Инъекционный… Ничего, старейшина. Откуда ему там взяться?       Я перегнулся через стол, опёрся руками о край стола, нависая над допрашиваемым, от чего он качнулся назад, звякнул наручниками, которые натянулись и не пустили его дальше. Рыцарь побледнел ещё больше.       — Меня этот вопрос тоже очень занимает, — негромко сказал я. Рыцарь тяжело, с трудом сглотнул. — Расскажи мне ещё раз — кто, когда и как проверял содержимое оружейного контейнера.       — Это должно быть з-записано в бортовом журнале, — едва дыша, проговорил он, глядя на меня расширенными от ужаса глазами. — Но я помню и так…       Наручники натянулись так, что у парня даже пальцы посинели. Я убрал руки со стола, сел на стул, пододвинув его к себе ногой. Слушал перечисляемые имена, которые и сам видел, когда просматривал бортовой журнал.       — Ваша подопечная встречалась с кем-нибудь?       — Нет, старейшина. Ни в коем случае, — уже увереннее ответил он, выдыхая с явным облегчением. — Вы же запретили…       — Я не спрашиваю о том, что запрещал. Я спрашиваю, не приближался ли к ней кто-нибудь.       Рыцарь нахмурился, как будто припоминая.       — Если… если только здесь. В пути — тоже было, но редко.       — Кто?       И я услышал ещё несколько имён людей, с которыми у моей маленькой беглянки не имелось никаких связей. Это уже было за пределами Содружества — а потому этот вариант либо отпадал, либо оставался как самый нереалистичный.       Неинтересно.       Не то.       Записи с именами тех, кто крутился возле неё в последние две недели, я уже видел. Разве что… эта девочка-скриптор, связной Данса.       Я сделал знак увести допрашиваемого — ничего интересного он мне не сообщил, как и его предшественники. В показаниях было одно и то же: обычный, ничем не примечательный путь, обычные штатные остановки, обычное… всё обычное. До того момента, как для всех троих мир расцвёл нереальными фантастическими красками. Когда мир вернул себе обычный цвет, обнаружилось, что оружейный контейнер аккуратно взломан, из него пропали почти все патроны по крайней мере двух калибров, один лазерный карабин, а их подопечная исчезла в неизвестном направлении. Маленькие бесшумные ножки разведчика почти не оставляли отпечатков на выжженной земле Столичной Пустоши — тем более на равнине, с которой постоянный ветер гнал пыль, заметая следы.       Рядом со мной прозвенели наручники, рыцаря быстро и чётко перековали и увели.       Я остался один. Смотрел перед собой и ждал, барабаня пальцами по столешнице.       Думал, куда вели следы.       Эта девочка-скриптор и наша принцесса из довоенной сказки — обе служили под началом Данса, хоть недолго, но всё же… И как же так получилось, что она ни разу — ни единого разу! — не зашла её проведать? Ибо ни одной записи о её визите не было.       Так уж и не зашла к ней ни разу хотя бы из любопытства?       Я прекратил барабанить пальцами, когда в двери показалась серая форма скриптора.       — Старейшина Мэксон, — произнёс тонкий мелодичный голос девушки. — Скриптор Хэйлин, прибываю по вашему приказу.       Я кивком указал на свободный стул, рассматривая её, и молчал. Скриптор сидела неестественно прямо и напряжённо, тоже храня молчание и глядя на сложенные перед собой руки.       Капали, утекали в пустоту мгновения, а я продолжал молча рассматривать скриптора. Понимал, что впервые ухватил тонкую путеводную нить. И эта нить, пока ещё не дав мне никакой информации, вытянула понимание почти всей ситуации.       Она сбежала только после того, как винтокрыл пересёк границу Столичной Пустоши. Не раньше. Ей надо было попасть туда.       «Маленькая дрянь, — с нежностью и бешенством подумал я. — Сучка. Моя сучка. Я найду тебя».       Почему она стала так нужна мне — а не наоборот? Почему по первому же признаку того, что Дансу угрожает опасность, она рванула к нему, не подумав о том, что это может быть опасно? Я всерьёз не знал, от чего ей может угрожать опасность больше — от того, что может ей встретиться на Пустошах, или от того, что с ней сделаю я, когда найду.       Я вдохнул, с усилием сдерживая улыбку. Нездоровое возбуждение от предстоящей охоты поднималось откуда-то из глубины, оглаживало мягкой щекочущей волной — и мне это нравилось.       Беги от меня, девочка, беги… Мне это нравится.