Дальше

      —…снова остановка сердца — это уже четвёртый раз за такой короткий срок!       Я не хотел слышать эти голоса. В очередной раз, проваливаясь в чернейшую бездну, я принимал эти холодные объятия забвения почти с облегчением. Но рано или поздно меня выдёргивали обратно к псевдожизни. Один удар током, второй, третий — и снова возврат в эту густую тьму и стеклянно-холодную поверхность, которые теперь слились воедино с моим пустым существованием. Но, по правде сказать, этот возврат меня радовал — значит, это ещё был не конец.       И до чего же я ненавидел эти голоса! Или, может, думал, что ненавижу — откуда синту знать, что такое ненависть? Но всё же, я знал.       Я смотрел на удаляющуюся спину Мэксона. Тот уходил не спеша, нарочито медленно, не оглядываясь. Так уходят с поля боя, когда там остался лежать поверженный противник.       Впрочем, нет. Не поверженный.       Убитый. Тот, которого уже нет никакой нужды опасаться.       Я смотрел на него и чувствовал, как во мне поднимается чернейшая злоба. Удивлялся — вяло так удивлялся. Он сохранил мне жизнь, пообещал не преследовать, не охотится на меня. По сути, разрешил мне жить своей жизнью.       Другой — «своей» — жизни, помимо Братства, у меня не было, и всё же… Он меня помиловал — и я в ответ не испытывал никакой благодарности. Даже больше того.       Я смотрел вслед Мэксону, вспоминал тот взгляд, которым он окинул Нору — и мне это не нравилось. Так смотрят на какое-то открытие: удивлённо, заинтересованно… Жадно. Я хорошо знал этот взгляд — и не менее хорошо, чем самого Мэксона.       В тот момент мне вдруг захотелось его убить.       Когда-то Нора защищала меня от гулей. Да что там гули… Если бы я знал тогда, что она с не меньшей отвагой кинется защищать меня от Мэксона, возможно, сто раз бы подумал, прежде чем составлять рапорт о новом рекруте.       — Всё хорошо?       «Нет! — заорало во весь голос у меня внутри. — Нет, всё плохо! Плохо! Плохо!»       — Ты меня удивляешь, — вслух сказал я. — Так спорить с Мэксоном… Отваги тебе не занимать.       — Данс…       О, только она могла так произносить моё имя! Не произносить — выдыхать его, понижая голос, отчего он слегка вибрировал — и отдавался мне куда-то вглубь, в самое сердце. И мне пришлось на миг сжать пальцы в кулаки, чтобы не протянуть к ней руку. Не схватить её, не наброситься!       Если я коснусь её, то не смогу отпустить.       На языке вертелись слова — простые, правильные. Я был так близок к тому, чтобы сказать их. Я смотрел в мерцающие живые глаза — и мне приходилось стискивать зубы, чтобы не сказать того, что ей сейчас не нужно.       Что я люблю её. Что не хочу, чтобы она сейчас уходила. Что не представляю, как я смогу выдержать хоть минуту вдали от неё. Я мог бы предложить ей сбежать вместе. И в этом трепещущем взгляде я видел немую мольбу: «скажи, скажи это, я пойду с тобой, куда захочешь».       Может, и сказал бы — до того, как увидел этот слишком знакомый мне интерес на лице Мэксона. И потому я промолчал.       Я знал, что значит охота за преступившим законы Братства. И то, что я сейчас ещё дышу, заслуга исключительно её — той, к кому стремилось моё сердце, обливаясь кровью от того, что мне приходилось причинять ей боль.       Но так надо.       Если Мэксон объявит охоту на неё, то что делать мне? Позволить Мэксону казнить Нору? Или спасти — и позволить ей разделить жизнь изгнанника? Крысиную жизнь — оглядываясь и постоянно прячась?       Нет!       Нет…       Я взял её за обе руки и отодвинул от себя. Оттолкнул.       — Нет. Сейчас иди. Возвращайся на Придвен, — как со стороны слышал я свой собственный безжизненный голос. Не верилось, что это произношу именно я.       Видел, как изумлённо и обиженно округлились её глаза, как она едва заметно нахмурилась, не понимая, в чём дело. Возможно, это был и не я вовсе. Призывая на помощь всю возможную волю, запирая все проявления чувств на сотню замков, я говорил то, что нужно было сказать — и моим голосом говорила выучка.       Я произносил эти чудовищные слова, отводя взгляд от её бездонных глаз, в которых переливались и мерцали непонятные чувства. Или же слишком понятные, чтобы думать о них сейчас.       Она принадлежала мне — она хотела принадлежать мне! — и я видел это во всём её облике. В огромных мерцающих глазах, в которых медленно проступали обида и разочарование. Ощущал, чёрт побери, в её запахе, который всё ещё исходил от меня!       Что-то тёмное поднималось у меня в душе, выло, бесновалось. Оно не желало отпускать её, грозило задушить, разорвать меня самого.       — Нора, не создавай себе проблем больше, чем ты уже создала — хотя бы сейчас, — донёсся до меня мой собственный голос. — Иди. Я буду ждать тебя здесь. Как видишь, мне больше нет необходимости сбегать. Надеюсь, мы ещё увидимся, — добавил я и как-то смог отступить от неё ещё на шаг.       В тот миг мне показалось, что это само пространство толкнулось куда-то между нами, заполнило собой, отодвинуло меня от неё, лишь бы не дать в последний раз обнять.       Нора не сразу опустила руки. Некоторое время она ещё тянула их ко мне, как будто ждала, что я передумаю. И, чёрт возьми, я даже злился на неё за это. Пусть была бы истерика, слезы, обвинения, пощечина, пусть она решит, что я испугался.       Но она, сжав губы — которые ещё недавно исступлённо шептали моё имя! — медленно опустила руки и отступила. Нора была неприятно удивлена, обижена, разочарована. Я видел — и, казалось, что меня изнутри разрывает на части. Я едва мог сохранять бесстрастное выражение.       «Прости меня, сердце моё… Прости. Прости… Так надо».       Но вслух ничего не говорил. Смотрел в живой трепещущий взгляд, в котором стремительно разливалось страдание — и оно убивало меня.       — Хорошо, — сказала она. Не сказала даже, вытолкнула из себя эти глухие звуки, которые как-то смогли сложиться в слова. — Я тоже надеюсь.       Я отвернулся — мне стоило похвалить себя за то, что я смог найти в себе силы на это? Определённо стоило, потому что этих сил хватило ещё и на то, чтобы уйти.       Просто уйти. Молча.       Я вошёл в бункер и прислонился к стене с другой стороны, сжал кулаки — сильно, пока не заломило костяшки. И потом ещё сильнее.       «Держись, солдат. Держись. Этот бой только начался».       «Нет», — ответил я сам себе, и перед закрытыми глазами снова и снова вспыхивал непролитыми слезами живой трепещущий взгляд. Обжигал меня.       Нет.       Для меня этот бой уже проигран. Я сам сдал свои позиции. И это… Это было невыносимо!       В голове шумело, пульсировало тупой болью в виске. И когда в ней на один короткий миг вдруг помутнело — и сам не понял, как так вышло — я развернулся одним резким рывком, ударяя кулаком в бетонную стену, вкладывая в этот удар всю силу инерции и — всю злость, всё то невыносимое бешеное отчаяние, которое, казалось, едва не разрывало меня на части.       Всё сразу — в один удар!       Стена с визгом треснула, посыпались куски штукатурки и бетона. И я, дыша часто и тяжело, смотрел на то, как вниз потёк неровный бетонный ручеёк из крошек.       «Что, послушник, оцарапал свои нежные ручки?» — вдруг прозвучал в памяти насмешливый голос моего наставника, и я как-то смазано удивился, почему это мне пришло в голову.       Машинально посмотрел на свою руку. Понятно, почему — её саднило, костяшки были содраны в кровь.       «Что, болит? — спрашивал он с насмешливой заботой. — Ну это ничего. Пока не заживёт, можешь заняться чем-нибудь другим. Вышиванием, например».       Я глубоко вздохнул. Но дёргающая боль в содранной руке помогла — в голове прояснилось. А может, помогла не боль, а эта стена, принявшая на себя мой парадоксальный выплеск эмоций.       Выплеск… Эмоций.       «Я же синт, — вдруг заполошено спохватилась память. — Синт. Разве синты могут так чувствовать?»       Я снова прислонился к стене, сполз по ней и сел прямо на пол, усеянный бетонной крошкой, и потёр глаза левой рукой. Мне было, о чём подумать. Ночь заливала Содружество тягучей чёрно-серой мглой. И такой же мглой затягивались мои…       —…мысли?       — Да, — сухие и холодные пальцы привычно погладили меня по голове. — Он думает. Вспоминает.       — Его чип повреждён.       — У чипа давно существует другой носитель данных, — медленно и устало проскрипел старческий голос. — Как давно — мы сказать не можем, — некоторое время он молчал, словно отдыхая от сказанного. Тишину нарушал только ровный писк кардиомонитора и шипение аппарата искусственной вентиляции, затем он продолжил: — Синт помнит только то, что ему позволено помнить, — говорил-дребезжал утомлённый голос, и на меня обильно веяло обречённостью и тоской. — Ты же помнишь намного больше, не так ли, малыш? М7-97, — он помолчал. — Так странно… Странно, — повторил он задумчиво. — Имя… У тебя же, должно быть, было имя, а не код отзыва.       В голове что-то тренькнуло. Оборвалось, как нить, на которую нанизывались бусины, болезненно взвизгнуло оборванной струной…       Воспоминания.       «Держись, солдат. Держись. Этот бой только начался».       Бусины рассыпались, покатились во все стороны. И сыпались, и сыпались… И раскатывались по всем углам моего пустого сознания.       «Синтетическая единица, код отзыва М7-97».       Имя?       Имя…       — Это невозможно.       — Ах, доктор, — ответил усталый старческий голос. — Вы наблюдаете его почти месяц — и всё ещё можете произносить это слово?       Почти месяц — это долго?       — Это долго, — словно соглашаясь с моим немым вопросом, ответил женский голос. — Почему вы всё ещё возитесь с ним?       В ответ ей прошипел усталый вздох, слился с шипением аппарата, который дышал за меня. Холодные руки ласково погладили меня по волосам.       — Я отстранил вашего коллегу не по тому, что мне так захотелось. А может, и поэтому тоже… Перед нами уникальный экземпляр. Неужели вы не видите? Я надеюсь, что вы понимаете его ценность для науки, для будущего. А вот ваш коллега не понимал. Он считал, что все вопросы можно решить перепрограммированием. Или утилизацией.       Каблуки процокали, обошли меня. Обоняния коснулся запах химии — это называлось «духи». Я слышал, что так она назвала тот тянущийся шлейфом химический запах, по которому её всегда можно было безошибочно узнавать.       — Я просто… — сказала она, но, смешавшись, запнулась и замолчала.       — Утилизация в случае М7-97 — это бессмысленная трата ресурсов, которую, к тому же, мы можем осуществить в любой момент. Пока же наша экспериментальная работа ещё не окончена.       — Вы не думаете, что эксперименты… я не знаю… что эксперименты заходят уже слишком далеко? Что они становятся…       — Бесчеловечны? Не это ли вы пытаетесь сказать?       — Я…       — Оставим это. Будем считать, что я не слышал этого вопроса, а вы его не задавали. Вот что я хочу сказать, доктор: мне не нравится, в каких условиях нам приходится работать — как бы нам не пришлось думать об утилизации в самое ближайшее время, — устало прошелестел старческий голос откуда-то слева. — Вы же со мной согласны?       — Ну…       — Согласны, — подытожил он. — Недостаточно точное и надёжное оборудование, отсутствие квалифицированных кадров, и как результат — едва ли не каждую неделю у нас форс-мажор. Мы не потеряли М7-97 только каким-то чудом.       — Если позволите, — уже твёрже произнёс женский голос. — Вы тоже никогда не казались мне таким чувствительным. Он же всего-навсего…       — Синт? — усмехнулся он. — А, доктор? М7-97 — синт?       Ему ответило только молчание — и участившийся писк кардиомонитора. Тогда экспериментатор ответил сам:       — Вот видите, доктор. Вы ведь сами в этом уже не уверены. Иначе обычная экспериментальная работа не показалась бы вам… хм… бесчеловечной.       Мне вдруг стало тяжело дышать. В голове зашумело, стало навязчиво пульсировать в правом виске. Боль ударялась об него, билась, как раненая птица, сталкивая меня в чёрную бездну забвения, и я падал, падал, падал — под тонкий сплошной писк кардиомонитора.       — Что за…? Т-твою м-мать!       «Держись, солдат».       Головные боли начались давно, и я уже привык не обращать на них внимания. «Посттравматическое расстройство» — когда-то Кейд вынес такой вердикт и даже выписал какое-то лечение. Я его отверг — никогда не любил вливать в себя химию. Её и так приходилось поглощать литрами, особенно после зачистки от гулей.       Может, именно поэтому я тогда сразу откинул в сторону пыльные коробки, в которых тихо гремели пластиковые корпуса шприцов, решив осмотреть их потом.       Осмотреть бункер мне пришло в голову не сразу — и несмотря на то, что я был занят другими делами, досадовал на себя.       Мерный стук лопастей винтокрыла становился всё тише, почти уже потерялся в звуках ночного Содружества, и по мере того, как истончалась эта последняя нить, связывающая меня с прошлой жизнью, эти стены всё больше давили на меня. Уже очень давно мне не приходилось быть одному. Быть не в уединении, а в одиночестве — разные вещи, если подумать.       И теперь, когда я копался в многочисленных ящиках, контейнерах и коробках — а некоторые оказались даже герметично запечатаны! — я был даже рад занять голову чем-то другим.       И мне это удалось.       Хотя, возможно, не мне.       Когда я нечаянно разбил стену, то вначале мне не показалось странным то, что она так легко подалась от одного удара. Потом стало ясно, почему: трещина показала, что за этой стеной есть потайное помещение — признаться, я даже остолбенел, когда из темноты по ту сторону на меня равнодушно взглянул шлем силовой брони, а скудный пучок аварийного освещения не менее равнодушно осветил букву «Е» в звёздном круге.       Что за.?       Здесь? В Содружестве?       Я моргнул. Зачем-то провёл пальцем по бронированной поверхности, словно пытаясь убедиться, что эта броня — не галлюцинация. Собрал пыль с нагрудника и посмотрел на чёрную отметину, как будто собирался отчитать дежурного по казарме. Обошел её, осмотрел со всех сторон. Условия хранения были совершенно неподходящими, и почти все видимые приводы проржавели. Отсек для ядерного блока — тоже. Если она ещё и разгерметизирована, то значит, и внутри одна труха.       Я непроизвольно погладил броню, как питомца, и да — мне пришлось признаться себе, что я был рад найти здесь это чудо, которое скорее всего было лишь кучей металлического хлама. Необходимости в силовой броне у меня больше не было, но возможность занять себя хоть чем-то принял как благословение, иначе я сошёл бы с ума от собственных мыслей уже через…       …сутки. Через сутки я понял, что хуже балансирования на краю чёрной бездны забвения и такой же чёрной реальности, может быть только вот это.       —…ответ есть. Ты молодец, малыш, — хвалил он меня, и я не знал, за что.       У меня чесались глаза. Внутри, где-то в глубине глазниц, их навязчиво скрёб зуд, от которого даже ломило зубы. Повязка на глазах, в которой прощупывались пучки проводов, видимо, оказалась очередным экспериментом.       — Определённо, это эксперимент… Определённо. Беспрецедентно, — привычно и буднично разговаривал со мной старческий усталый голос. Сухие пальцы возились с повязкой, иногда снимали её с меня, и тогда мои закрытые веки немедленно начинало холодить. Иногда эти пальцы насильно поднимали веки и проводили какие-то манипуляции.       — Хмм… Ответа нет, — обычно недовольно говорил он и возвращал всё на место.       Возможно, я уже привык к своему положению лабораторной крысы и просто перестал замечать количество втыкающихся в меня игл. Возможно, их действительно стало меньше.       Повязку на моих глазах постоянно трогали и двигали, но только недавно глаза начали чесаться, и одновременно с этим я стал часто слышать эти загадочные слова:       — Ответ есть… Беспрецедентно.       Мне всё ещё снились сны. И по иронии только там, в смутной реальности сна, я жил. Переживал то, что уже было, и я уже знал, что это было со мной.       Это было больно — переживать заново и знать, что это — было.       Но это означало, что я живу. Жил! У меня не могли отобрать эти крохи из прошлой жизни, и я был рад этому. Пусть мне останется хотя бы это. Тот смутный отзвук горько-сладкого счастья, который у меня был.       Здесь, на стеклянной и холодной поверхности, запертый в темноте и собственном парализованном теле, я понимал, что так было нужно. Всё это — было…       —…нужно. Ты же понимаешь, малыш? — тихо и бесконечно утомлённо спрашивал меня негромкий шелестящий голос. — Ты же потерпишь? — он уговаривал меня, как будто у меня был выбор. Впрочем, теперь я понимал куда больше.       Выбор у меня был, и я его сделал сам. Даже если этим выбором были тьма и этот холод, эта стеклянная поверхность — значит, так было нужно.       «Данс, держись, солдат», — тихим шёпотом ветра звучало откуда-то из глубины памяти, и я жадно хватался за этот шёпот.       Это были мои призраки прошлого. Они приходили, но были мне мало знакомы. Все они — вся эта вереница имён, образов, которые плохо связывались друг с другом. Кроме одного образа.       «Я люблю тебя, Нора. Я люблю тебя… Это ты хотела услышать?»       «Черт бы тебя побрал, Данс. И чёрт бы побрал твоё благородство. Какого чёрта ты решаешь за меня?»       Образы кружились в памяти, взвихрённые непонятными потоками. Слова складывались в целые фразы, а фразы — в воспоминания, окрашиваясь чувствами. Они были разными. Их было много. Они взламывали что-то внутри меня, сносили какие-то неведомые плотины, захлёстывали, топили меня в себе.       Я знал, что её имя было Нора.       Теперь — знал.       — Ты молодец, малыш, — часто повторял голос моего экспериментатора. Он вплывал в нестройную вереницу моих разрозненных воспоминаний, не нарушая их неверный порядок. Как уже давно не нарушал их писк кардиомонитора, шипение аппарата искусственной вентиляции и короткие щелчки энцефалографа. — Тебе приходится тяжело, я знаю, — и этот шелест слов гармонично вплетался в стройный и привычный хоровод звуков вокруг меня — шуршание пластика, перезвон металлических инструментов и ампул.       Когда он был один, то всегда разговаривал со мной.       Я был хорошим собеседником. Слушал. Молчал.       Холодные пальцы ощупывали локтевые сгибы — в такие моменты голос всегда ненадолго замолкал.       — Вот так, — удовлетворённо сообщал голос, после того, как игла убиралась из меня. — Ты молодец, — в который раз хвалил он меня. — Ты проделал большую работу, но, вероятно, тебе предстоит ещё больше. Да, малыш?       Пустой шприц со звоном падал куда-то, издавая жалобный стук стекла о металл. Холодные пальцы поправляли повязку на моих глазах.       — Твоя память, — пояснял он. — Ты вспоминаешь. Иногда я думаю о том, что тебе снится: твоё прошлое? Или твоё придуманное прошлое? Или будущее? То, какого ты хотел. Какого ты не получил в итоге. Или ты думаешь, зачем мы всё это делаем?       Он ненадолго смолкал, словно сам принимался думать над своими же вопросами.       «Данс…»       — Ты думаешь, почему я задумался над этим? — пытался он угадать мои мысли. — Да, я тоже думаю об этом. Зачем… Зачем — всё?       Пытался — и не угадывал.       Тихо гудели какие-то приборы вокруг меня. Иногда гудение останавливалось, превращалось в щелчки — и тогда повязка на глазах нагревалась, колола меня мелкими шипами крохотных разрядов.       «Я люблю тебя, Нора»       Эти слова звучали, произносились — моим голосом. И память мягко гладила меня живым трепещущим взглядом, протягивала ко мне руки и звала, звала… Была воплощённой надеждой. Пусть даже пустой. В этом взгляде я видел свою настоящую жизнь — и горько-сладкое счастье обнимало меня такими знакомыми руками. И я слепо тянулся к ним, потому что только они были чем-то реальным во всем колеблющемся и изменчивом мире образов и имён.       «Данс! — я слышал. — Держись, я иду».       — Странно устроена жизнь, да? Как будто тебе даны силы, чтобы жить, и ты тратишь их, тратишь, а потом понимаешь, что их больше не осталось. И нет сил, чтобы жить. Но всё равно живёшь, потому что так надо.       Жёсткие и сухие руки гладили меня по голове. Тёплая повязка колола короткими разрядами. Стеклянная поверхность холодила спину.       — Живёшь, — задумчиво повторял он. — Живёшь, — бормотал он, и я слышал, как он ходил по лаборатории, по-стариковски шаркая ногами. — Ты же тоже так думаешь, малыш?       Он пытался угадать мои мысли, но не мог. Запах обречённости я теперь ощущал очень остро — и никогда ещё он не был мне так чужд.       Обречённость — не для солдата.       — Ты же неравнодушен к ней, не так ли, Данс? И даже более чем. Она для тебя не только товарищ по оружию… Думаю, это говорит в пользу того, что ты будешь защищать её любой ценой. Или я не прав?       Неравнодушен? К ней? Неправда.       Я не был к ней неравнодушен — я принадлежал ей.       Принадлежал — и в этом не было ничего недостойного или унизительного.       — Ты прав. Буду.       — Доверяю синту, — голосом Мэксона проговорила моя память. — Да, это так. Сложилась исключительная ситуация и потребовала исключительных решений.       Неровные мазки в памяти сложились в единый образ — он смотрел на меня жёстким стальным взглядом.       —…невероятно! Он — видит? Как?!       Восторженный визг и запах химии выдернули меня из мягкого омута воспоминаний.       — Вы — волшебник! Это невероятно! Он видит!       Зуд скрёб глазницы изнутри — и это мучило даже больше, чем-то, что делали со мной раньше. Вдобавок перед глазами вдруг начали вспыхивать разноцветные точки. Застывали, расплывались кругами, вытягивались в линии, и снова вспыхивали, снова растягивались-расплывались.       Я бы, наверное, затаил дыхание, если бы дышал сам. Цвета? В реальности?       И снова точки, круги, линии…       — Спасибо, — скромно ответствовал усталый голос. Он почему-то дрожал больше обычного. — Вы отчасти правы, доктор. Чудо. Я не был уверен, что стимуляция обратной афферентации возымеет хоть какое-то действие.       — Это удивительно. Невероятно!       — Это ещё более удивительно, — со скрипом произнёс старческий голос, — если учесть, что центральное зрительное звено чипа было разрушено полностью.       — Обратная афферентация, перенаправленная к зрительным центрам… мозга?       — Определённо, — пальцы приподняли повязку на моих веках, тронули их. — Я же говорил, ответ от зрительной коры рано или поздно будет получен. То, что у синта она не задействована, ещё ни о чем не говорит. Она просто неактивна, а мы никогда не пытались перенаправить на неё импульсы с проводящих путей.       — Невероятно. Беспрецедентно.       Облако химии переместилось под цоканье каблуков.       — Это нужно… об этом нужно…       — Пока не нужно, — в дребезжащем надломленном голосе звякнул металл. — Не нужно, доктор. Работа ещё не завершена. Вмешательство нам ни к чему. Вы понимаете меня?       — Но…, но как же… Послушайте меня: объём работы впечатляет, — после паузы сказал женский голос и по твёрдости он теперь мало уступал своему собеседнику. — Но к чему это? Отключение чипа, перенаправление афферентных путей в соответствии с архитектоникой человека… К чему? Теоретически на выходе вы получите полностью автономную единицу, то есть…       — Договаривайте, доктор. То есть — фактически человека? Вы это хотели сказать?       Вопрос повис в воздухе.       — К чему это вам? — спросила она вместо ответа.       — Это паранойя? Подозрения в диверсии? Я — исследователь, — неторопливо пояснял он. — Меня интересует прежде всего предел моих возможностей. А от предела моих возможностей, вероятно, будет зависеть предел возможностей ещё множества единиц — и синтетических, и всех остальных. Вы не согласны? Он уникален, — и пальцы погладили меня по голове. — Он научился многому — в обход импульсам чипа. На данный момент процессор чипа принимает участие в регуляции… — он замолчал, и до моего слуха донеслось негромкое быстрое шлёпанье по клавишам терминала. — …На четыре процента. На сколько обычно задействован процессор у синта?       — От семидесяти до девяносто пяти процентов, в зависимости от срока функционирования, — неохотно проговорил женский голос.       — У людей это называется «возраст», — вскользь отметил экспериментатор, и замечание осталось без внимания.       — Эти четыре процента ни о чём не говорят. Всего лишь о том, что в вегетатике чип больше не принимает участия. Если отключить искусственную вентиляцию…       — Браво, доктор. Вот это мы можем попробовать.       Каблуки неуверенно цокнули.       — Что? Сейчас? Вы… вы убьете его! А вдруг очередная остановка сердца?       — Остановка сердца? Ну что вы, доктор, — насмешка в старческом голосе стала очевидной. — Конечно, она будет. И не «вдруг». И скорее всего, кроме остановки сердца, ещё мы получим апноэ и, как следствие, судорожный приступ, — и холодные руки ласково погладили меня по голове.       — Судорожный приступ? Афферентация от моторных кластеров жёсткого диска отключена. Мы отключили её сразу, как смогли получить доступ к чипу.       — И позже вы просто не смогли её восстановить, — спокойно, даже скучно заметил старческий голос. — Правильнее было бы сказать — вы и ваш безрукий коллега не отключили, а повредили связь опорно-двигательной системы синта и моторных кластеров.       Повисло молчание, которое невозмутимо продолжали царапать пищание кардиомонитора и шипение дыхательной установки. Им не было дела до моторных кластеров.       — Он сопротивлялся, — глухо сказала доктор. — Не реагировал на код сброса. Нам пришлось…       — Ах оставьте, — утомлённо перебил её экспериментатор, — мне неинтересны ваши оправдания. Афферентация к зрительным отделам перенаправлена — пока не полностью, но это вопрос времени. Полагаю, то же самое могло произойти с моторными отделами коры мозга. В любом случае, вы правы: попробовать будет любопытно.       — Если вы так считаете.       Руки убрались, шаркающие шаги удалились, и тут же до меня донёсся звон металла и стекла. Шуршали разрываемые упаковки, звенели ампулы и инструменты. Писк кардиомонитора участился, стал прерывистым и неровным.       — Тише, тише, малыш, — ласково продребезжал старческий голос из глубины лаборатории. — Не бойся.       Очередной эксперимент?       Я не до конца понял, что значит «отключить искусственную вентиляцию», но мне это заранее не нравилось. И всё стало нравится ещё меньше, когда мои руки и ноги стали привязывать к каким-то металлическим кольцам.       Некоторое время все молчали — кроме приборов, которые пищали-шипели всё чаще и громче, по мере того, как мои руки и ноги оказывались плотно зафиксированы.       Шаркающие шаги приблизились ко мне, принесли с собой волну ненавистного лекарственного запаха. Экспериментатор постоял некоторое время, словно слушал сходящие с ума приборы.       — Нет, так не пойдёт, — недовольно пробормотал он. Удалился, шаги прошаркали вглубь лаборатории, некоторое время там что-то звенело, потом шаги вернулись обратно. С меня сдёрнули простыню, и тут же в бедро ужалила игла.       — Вы уверены, что справитесь? — донесся до меня приглушённый неуверенный вопрос, как будто по пути к моему слуху его рассеивало само пространство. Стало мутить.       — А вы? — скрипуче хохотнул в ответ старческий голос. — А вы уверены, что я справлюсь?       — Что?       Сухие и холодные пальцы подёргали за кольца — вероятно, чтобы убедиться, что я крепко зафиксирован. Погладили меня по голове.       — Тебе придётся потерпеть, малыш.       Они, эти пальцы, всегда делали всё одинаково ласково — и гладили, и кололи. Как и их обладатель — одинаково ласково разговаривал со мной, философствовал о жизни, и — сообщал об очередном эксперименте.       Я мог только неподвижно лежать, слушая два голоса, что плавали вокруг меня, доносились смутно и смазано, как если бы я слушал их из-под толщи воды. Тошнило.       — Подождите, — неуверенно и обеспокоенно произнёс женский голос, запнулся. Каблуки процокали ко мне, и на запястье, плотно прибинтованное к металлическому кольцу, легли лёгкие руки. — Послушайте…       — В чём дело, доктор? Вы… даже не знаю, как корректнее сказать… вы — боитесь?       — Я… Вы убьёте его.       Цепкие пальцы снова подёргали фиксацию — теперь уже на ногах.       — Почему вас это так беспокоит? Не вы ли только что говорили мне, что это всего лишь синт?       Вопрос на секунду повис в воздухе, потом последовал грубоватый ответ:       — А не вы ли говорили, что М7-97 ценный и уникальный экземпляр? Не вы ли сожалели о том, что мы едва не потеряли его из-за отсутствия нужного уровня оборудования и кадров? А теперь вы собираетесь вот так запросто рисковать его жизнью?       Где-то возле моей головы зазвенели раскладываемые инструменты, издавая слишком знакомый мне звук соприкосновения металла и стекла.       — Ах доктор, наука ценнее любого даже самого ценного экземпляра. Мне будет жаль, если он не выживет, — инструменты на некоторое время перестали звенеть, и те же руки ласково провели по моим волосам. — Но ради науки, ради будущего — можно принести и эту жертву. Было бы глупо и расточительно потерять М7-97 из-за неподготовленных кадров или сбоя в работе оборудования! — голос неожиданно окреп, налился почти мистической силой. — Но принести его в жертву будущему сознательно, контролируемо — это стоит любых жертв, — он замолчал, словно эта недолгая речь выпила из него остатки сил. — Мне понадобится ассистент. Вы? — буднично и скучно спросил экспериментатор, продолжив звенеть инструментами возле моей головы. — Я не настаиваю.       Она помолчала, и мне как-то само собой представилось её строгое лицо с тонкими досадливо поджатыми губами. Ей это поразительно не шло, почему-то подумал я.       — Конечно, — наконец сказала она, и каблуки поцокали куда-то в глубину помещения. Остановились — цоканье прекратилось, и оттуда же резко потянуло запахом дезинфектанта. — Я уже жалею, что сказала это, — добавила она, шурша чем-то.       — Про отключение? — вопрос окончился усталой паузой. — Жаль, что вы так думаете, доктор. Это ваш вклад в будущее человечества. Так вы готовы к этому?       — Ээ…       — Хорошо, — старческий дребезжащий голос снова был усталым, бесконечно утомленным жизнью. Или ещё чем-то — несмотря на ту философию, которую мне приходилось слушать, я не понимал его. И, возможно, не хотел понимать.       Одна пара рук жёстко зажала мою голову, другая же не менее жёстко взяли меня за челюсть, разжимая её, и потянули на себя трубку.       Что-то с бульканьем захрипело — в голове от боли взорвался фейерверк, с угла рта побежало что-то тёплое. И сознание, подхваченное непонятным неведомым воющим вихрем, стремительно унеслось во тьму. Не в ту кромешную тьму, в котором пребывало наяву, а в ту, где его ждали призраки.       — Мы не одни, — неторопливо закладывая руки за спину, негромко произнес Мэксон. — Полагаешь, она слышала достаточно? — спросил он так же вполголоса, отворачиваясь к иллюминатору.       — Полагаю, ей хватит, чтобы не задавать ненужных вопросов.       Мэксон не поворачивался ко мне, но глаза его отражения встретились со мной, сверкнули, царапнули отголоском стальной ярости.       — Плохо же ты её знаешь.       «Лучше, чем ты думаешь!» — со злобой выплюнуло что-то, изнутри ударяясь мне в висок тупой болью. Сдерживать это яростное чувство становилось всё труднее, иногда мне казалось, что оно просто готово убить меня самого, ввергнуть в безумие.       — Скорее всего, — вслух сказал я, прилагая все усилия, чтобы слова звучали ровно. Но это помогло мало — от взаимной ненависти в кают-компании уже стало тяжело дышать.       На какое-то время над нами грозовой тучей повисло молчание, которое едва не искрило изнутри от сдерживаемых чувств. Мэксону отчаянно хотелось показать (и доказать?) мне, насколько всецело Нора принадлежит ему. Это, может, и было мальчишеством с его стороны…       Но я его понимал.       Потому что мне так же отчаянно хотелось врезать ему. Нет, не убить, а именно врезать — хорошенько так, с размаху. Чтобы хрустнул нос, посыпались зубы.       — Итак, паладин, — Мэксон обернулся, шагнул ко мне, перебивая эти глупые подростковые мысли. И, может, быть не только мои. — Миссия в пределах подземного комплекса ясна — это то, что возлагается на вас обоих. А теперь слушай меня: для тебя у меня есть особое задание, — он сделал паузу, и на его лице вдруг проступила угрюмая   и доселе мне не знакомая сосредоточенность, которая словно обострила его черты, и я, глядя на Мэксона, понимал, что задание действительно особое.       — Конечно.       Он помедлил.       — Я не буду тебе врать, паладин, — негромко сказал Мэксон, глядя мне прямо в глаза. — Это то, что сможешь выполнить только ты. И итог… При лучшем раскладе тебя, скорее всего, уже не будет в живых.       — Любопытно, — заявил я. Это было нагло по отношению к старшему по званию, но, видимо, тот самый глупый подростковый гнев всё же нашёл дорогу. — А что же при худшем?       В тот момент мне правда было любопытно и отчасти даже весело, где-то в тех парадоксальных глубинах сознания, куда я старался не заглядывать. Мэксон не обратил на это внимания. Кивнул, соглашаясь.       — Иди за мной, — сухо бросил он и повернулся к двери. — При худшем раскладе, — он ненадолго остановился и добавил: — Тебя не будет в живых быстро.       Главная палуба Придвена никогда не была пустой. Всегда на ней что-то двигалось, работало и издавало ровный шум не хуже двигателей. Но не теперь. Мэксон быстро шёл впереди меня, и наши шаги отчётливо печатались о металлический пол, особенно ясно слышные в почти полной тишине. Люди замирали, прекращали заниматься своими обычными делами, смотрели на нас. Провожали молча.       — Старейшина, — поприветствовали его, когда мы дошли до медблока.       Кейд, видимо, ждал его. Или нас. Он был серьёзен, на его лице не было обычной доброжелательной улыбки.       — Паладин, — повернулся он ко мне, оглядел со странным выражением. С тем же выражением взглянул на Мэксона. Тот молча посторонился, давая мне дорогу, коротко кивнул, приказывая пройти вперед.       — Старейшина Мэксон, — от стены отлепился каркас брони с Инграм внутри, и я даже вздрогнул — не ожидал её увидеть. — Мы можем начинать?       — Разумеется, — Мэксон бросил на меня один взгляд. — Заодно тебе предстоит узнать, в чём будет состоять твоя личная миссия.       Каркас, звучно грохая подошвами о металлический пол, приблизился ко мне. Инграм заглянула мне в лицо, и от её такого же хмуро-сосредоточенного выражения лица словно повеяло холодом.       — Разговор не будет долгим. У нас просто нет столько времени, — она указала мне на кресло посреди зала. — Присядь, Данс.       Я с неприязнью оглядел стеклянный столик, на котором лежали разные инструменты. Не так много, но всё же… Мне не нравилось то, с помощью чего Кейд мог копаться в теле, и при этом тело ещё оставалось живым.       Но приказ выполнил.       — Это касается только меня? — спросил я, снизу вверх глядя на Мэксона.       — Абсолютно, — ответил он.       «Ей не предстоит подвергнуться никаким процедурам?» — молча спрашивал я.       «Нет. Только тебе», — ответил взгляд Мэксона, и меня это успокоило — даже больше, чем я мог бы предположить.       — Братство было создано ради одной цели, — сказал Мэксон, отступая от меня и обращаясь словно ко всем присутствующим. — Технологии. Спасение человечества от них, ибо оно всё ещё подобно ребёнку с гранатой.       Кейд, не прерывая старейшину, молча указал на мою форму. Я расстегнул её, стащил с плеч, не переставая коситься на столик с инструментами. Они блестели хромированной поверхностью, даже искажённо отражали нас всех. Я не знал, зачем это всё, и мне было немного не по себе.       Немного.       — Нам рано или поздно пришлось бы столкнуться с таким врагом, как Анклав. В мире, который не был уничтожен полностью, в котором ещё осталось немыслимое количество технологических сокровищ, однозначно должен был бы объявиться кто-то, кто претендовал бы на них. И именно тот, кто не оставил своих попыток довершить начатое, — Мэксон сцепил руки за спиной. — Уничтожить то, что осталось от мира. Возможно, это и было облечено в благие цели раньше, и в ещё более благие цели — сейчас, но результат всегда будет один и тот же: человечество покончит собой, если его не остановить.       Мэксон сделал паузу.       В нос резко пахнуло спиртом, к моему плечу прикоснулся ватный тампон. Я отвёл глаза от Мэксона, посмотрел на Кейда. В его руках блеснул скальпель, и врач вопросительно указал мне на ремни, которые свисали подлокотника кресла.       — Фиксация? — невозмутимо предложил он. — Или?..       Я мотнул головой. Я же не ребенок, которому собираются удалить зуб, в конце концов.       — Это случилось, когда мы начали ловить разрозненные сигналы по всей Пустоши, и даже за её пределами, — продолжил Мэксон.       Скальпель горячо полоснул мое плечо, и Кейд проворно поймал свернутым куском бинта побежавшие вниз красные ручейки. Я непроизвольно сжал пальцами подлокотники, скрипнул зубами.       — Паладин, ты послужил Братству здесь, в Содружестве, когда тебе удалось найти источник сигнала. Распознать его. Фактически привести Братство в логово его врага.       «Это удалось не совсем мне», — подумал я. Порез дёргало — и, вероятно, его дёргало бы куда меньше, если бы Кейд не полез в рану ещё раз — теперь уже какой-то отвратительной и даже страшной железкой. Но в чём-то Мэксон был прав — если бы Нора была одна, Содружество перемололо бы её в труху задолго до выяснения входа в Институт. Её нелогичная, недальновидная и опасная тактика меня всегда ставила в тупик.       И злила.       Но ей это было неважно. Впрочем, мне теперь уже тоже.       — Но Институт, как выяснилось, был только верхушкой айсберга. Тебе, паладин, это тоже известно. Анклав, — сказал Мэксон, скривившись, словно ему в рот попало что-то горькое. — Как гидра. Мы не в состоянии уничтожить эту гадину одни ударом. Она постоянно отращивает себе новые головы.       — Проктор, — негромко позвал Кейд, и Инграм тут же подала ему что-то — я увидел только круглую лабораторную чашку.       Кейд отвинтил крышку и некоторое время они оба молча смотрели внутрь. Потом изогнутым пинцетом Кейд подцепил что-то из этой чашки.       — Их технологии превосходят наши по крайней мере на десятилетие, — Мэксон неторопливо подошёл к нам, взглянул на то, что было зажато щечками пинцета. — Что и позволяет им ускользать от нас. Один раз они уже потерпели поражение, и чуть больше десяти лет от них было слышно очень мало. Но это ни о чём не говорит. Не так ли, паладин? Я склонен полагать, что это время они смогли использовать с толком, к своей выгоде. — продолжил старейшина, приблизившись почти вплотную, и коротко взглянул на моё плечо.       А я тем временем пригляделся к тому, что достали из чашки — круглый предмет, размером с монетку, с покатыми бочками и мигающим индикатором.       — Нам, — медленно проговорил старейшина, — остаётся пока следовать за ними. Проктор, продолжайте.       — Данс, — подала голос Инграм и обошла меня — теперь я смотрел на неё снизу вверх. — Мы не можем сказать точно, что вас обоих ждёт в подземном комплексе, и, боюсь, даже наши аналитики не способны предугадать действия Института хотя бы на девяносто процентов. Но кое-что мы можем, — я молча слушал, стараясь не кривиться от боли, когда Кейд склонился над моим плечом и снова принялся что-то делать с порезом, отчего его дёргало всё сильнее. — Только предположить. Не заметить присутствие Братства в Содружестве им было невозможно, и я не поверю, что у них нет наземных наблюдателей. Если ещё допустить — чисто гипотетически — их связь с Вашингтоном, то получится, что и здесь нас опередили по крайней мере на два шага. Значит, к штурму они готовы.       Она замолчала. И я, сжимая обеими руками подлокотники кресла, едва не выругался. Разговор хотя бы отвлекал, а теперь, когда все замолчали и уставились на моё плечо, с которым Кейд творил какие-то садистские вещи, как будто стало в десять раз больнее.       — Вероятно, пробраться в комплекс максимально скрытно — самая разумная идея, а дальше начинается твоя миссия, Данс, — я поднял на неё глаза, прилагая большую часть усилий к тому, чтобы не кривиться от боли. — Как мы выяснили из данных с терминала Института, на случай эвакуации есть особые настройки телепорта. Как бы это сказать… моментальные, что ли. Они нам неизвестны, на диске таких данных не было. Но они скорее всего имеются на терминале самого телепорта.       Она снова сделала паузу, и все присутствующие вновь уставились на моё плечо. Я с трудом заставил себя сидеть ровно, когда Кейд поднёс к ране ту круглую мигающую штуку. В виске даже запульсировало, и к моему стыду вдруг накатила дурнота, когда Кейд принялся протискивать эту штуку прямо в порез.       — Спокойно, паладин, — успокаивающе сказал он, — эта штука не будет тебе мешать. Вот, я убрал его под мышцу, — пинцет ворочался в ране, и это было уже не столько больно, сколько противно. Я закусил губу. — Плотная ткань, такая как кость и мышцы, будут глушить фон от маячка. Извини, паладин. Обойтись тем, чтобы прицепить это к одежде, мы не можем. И-и-и… вот так, — под новую вспышку режущей боли негромко сказал Кейд и выпрямился, наконец оставив меня в покое. — Всё.       Я глубоко вздохнул. В правом виске пульсировало, и в такт дёргало не только плечо, но и всю руку до локтя.       — Ещё чуть-чуть. Я только наложу пару швов, — ободряюще сказал он. Отвернулся и принялся греметь чем-то на столике.       — Итак, — продолжала Инграм, поглядывая на меня даже с каким-то сочувствием. — Твоей миссией будет не просто проникновение к телепорту.       — Разрешите уточнить, проктор? — вклинился я, и когда она кивнула, спросил: — Так это — пеленгатор? — я кивнул на свое плечо.       — Совершенно верно, — согласилась она. — Твоей задачей будет не просто отправиться по заданным координатам, — она помолчала, — но и добровольно сдаться в руки врага.       В упавшем молчании отчётливо было слышно, как сквозь кожу со скрипом продирается нить.       — Разрешите, — я запнулся, кашлянул, во рту вдруг пересохло, и мне стало неловко за этот приступ дурноты, — разрешите вопрос, старейшина?       — Разумеется, паладин, — подал голос Мэксон, который всё это время молча стоял позади меня.       — Я могу узнать подробности?       — Конечно.       Нить затянулась на узел. Полукруглая игла воткнулась в кожу, начала продирать другой кусок нити.       — Что будет с…       — О ней не волнуйся, — быстро сказал Мэксон, перебив меня. И от меня не ускользнуло, как многозначительно переглянулись Инграм и Кейд. — Я не могу отстранить её от операции, но в этом конкретном случае её участие исключено.       Ещё один узел затянулся, и рядом с повисшими кусками нитей игла воткнулась ещё раз.       — Хорошо, — ответил я, чуть прикрыв глаза и отдаваясь этому тянущему ощущению.       Это было больно. Но не так, как всё остальное. Наверное, я был плохим солдатом. Я должен был думать о миссии. Возможно, должен был преодолевать свой страх.       «Не боятся только придурки, — говорил когда-то мой наставник. — Страх означает, что у тебя всё в порядке с головой — ну насколько это возможно. Переступать через страх раз за разом — вот истинное дело настоящего солдата. Ясно, послушник?»       Ясно, паладин Кригг.       Значит, либо того порядка с головой, о котором он говорил, у меня не было, либо я просто был плохим солдатом. Я не думал о миссии, и, копаясь в себе, понимал, что и преодолевать мне было нечего.       — Тебя интересует, почему выбор пал именно на тебя? — спросил Мэксон, и в его вопросе я услышал намёк.       «Не думаешь ли ты, что этот выбор я сделал по личным мотивам?»       — Так точно.       Впрочем, может быть, этот намёк мне только показался.       — Основная причина — в твоём происхождении, Данс. Ты — синт. Конкретно — синт, пропавший из поля зрения Института. Не буду вводить тебя в заблуждение: шансов на то, что твоя миссия будет успешной, очень мало. Но никто другой не годился бы на эту роль, потому что только ты — тот, кого они разыскивают уже почти десять лет. И только ты — тот, в чьём случае есть вероятность небольшой отсрочки перед… — Мэксон замолчал, глубоко вдохнул. Задержал дыхание на секунду. —…полным уничтожением, — закончил он.       «Не боятся только придурки».       Может, для этой миссии я как раз и годился.       Мэксон пообещал, что с Норой ничего не случится. Он не сказал этого вслух, но мне было понятно. Кем бы он ни был, и какую бы личную неприязнь я к нему не испытывал — он не нарушал своих слов никогда.       Он позаботится о ней.       Я думал о тянущей боли в плече и почти не замечал её — в душе было гораздо больнее. Стоила ли моя жертва — наша, наша с Норой жертва! — того, что мы оба получили в итоге?       «Стоила», — твёрдо ответил я, что даже сам себе не поверил.       Кейд закончил шить, бросил иглу в контейнер. Туда же упали и куски ниток, которые он отсёк от готовых швов.       — Мне нужно будет выиграть время? — спросил я, и голос прозвучал гораздо ровнее, чем я ожидал.       — Именно, — ответил Мэксон. — Именно выиграть и именно время. Потому что чем больше у нас будет времени, тем больше будет надежды на то, что мы перехватим и дислоцируем сигнал пеленгатора.       Кейд повернулся ко мне, взял за другую руку. Донеслось шипение стимулятора, и я даже посмотрел в ту же сторону, смутно удивившись, что не почувствовал даже укола. Медик выпрямился и сделал мне знак одеваться.       — Ты понимаешь важность этой миссии, — медленно, как будто тяжело, проговорил Мэксон, — Данс. Твоя роль в нашем противостоянии силам Анклава — ключевая.       Я поднялся, осторожно натянул форму на плечи, стараясь не трогать шов. От инъекции стимулятора его дёргало гораздо меньше — я не любил никакую химию, но, пожалуй, на стимуляторы эта нелюбовь не распространялась.       — Если начистоту, Данс, то твоя роль — это роль смертника, — добавил старейшина, и на миг его взгляд скользнул в сторону, красноречиво рассказывая о том, как нелегко было принять такое решение самому Мэксону. — Но она нисколько не умаляет ключевого, решающего значения в этой войне.       — Я согласен. Если я смогу послужить Братству, то я это сделаю.       Я не знал, доходил ли до меня в тот момент истинный смысл задания. Вероятно, нет. Думаю, в ином случае вряд ли бы это что-нибудь изменило.       — Братство превыше всего, — сказал Мэксон, словно подтверждая мои мысли.       — Так точно, старейшина, — откликнулся я, поднял молнию формы, машинально застёгивая все пряжки. — Братство превыше всего.       Мои слова упали в тишину, и я обернулся. Инграм невозмутимо поймала мой взгляд, смотрела на меня с непроницаемым выражением. Судя по тому, как она вдруг стала замкнута, её отношение ко мне вновь сделало крутой поворот, и проктор, надо полагать, была просто потеряна где-то внутри себя. Лицо Кейда тоже ничего не выражало. Скорее всего, ему не нравилось решение старейшины, но Кейд бы никогда не стал его оспаривать. Здесь вообще это делал только один человек.       Делала.       И ей же это сходило с рук.       «Она будет считать тебя погибшим, — скажет Мэксон позже. — И велика вероятность, что так оно и будет. Не бойся за неё. Я смогу её защитить». Но это будет намного позже — почти перед самой отправкой. Он скажет эти слова — и я заставлю себя поверить ему.       Тогда же, когда на меня непроницаемо смотрели три пары глаз, когда все трое вскинули руки в приветствии Братства, отдавая мне честь последний раз — тогда я ещё не думал об этом.       — Ad victoriam, паладин, — произнёс Мэксон, и остальные эхом повторили эти слова.       Я знал, что слышу их в последний раз, но как-то смутно знал, на самой поверхности.       — Ad victoriam, Данс.       Я не знал, какой может быть смерть. И тем более не знал, какой бывает смерть синта. Всё то время, что мне довелось прожить реальной, а не воображаемой жизнью, я так ни разу себя не почувствовал механизмом. Машиной.       Я всегда был человеком.       И сейчас мог только надеяться, что я прожил как человек.       —…разряд.       Размазывая по белой поверхности красные брызги, тело на столе дёргалось изломанной марионеткой, ремни впивались в запястья и лодыжки. Сплошная линия на кардиомониторе мелко дрожала и выла на одной ноте, но после удара током так же судорожно дёргалась, издавая писклявый всхлип, и снова выпрямлялась, вновь принимаясь выть.       — Фибрилляция.       — Увеличь мощность. Отойди.       И тело на столе снова дергалось. Ремни скрипели от напряжения, едва выдерживая.       Мне уже не было больно. И я видел. Не глазами, а как будто всей кожей. Собой. Возможно, впервые я видел так отчётливо — не ради ли этого стоило лишиться зрения?       — Адреналин внутрисердечно.       Я видел этот стол и это тело. Видел две фигуры в серо-белых халатах, перемазанные ржаво-красными пятнами. Вокруг стола валялись обрывки пластика, осколки стекла и ещё что-то, чему я не знал названия. Туда же упали контакты дефибриллятора, и кто-то пнул их ногой в сторону. Фигуры в халатах склонялись над телом, что-то делали с ним. Я не знал, что, и не знал, зачем.       Меня это уже не касалось.       Узловатые пальцы, похожие на цепкие паучьи лапки, нащупали какую-то точку между рёбрами и с заметным усилием всадили туда иглу.       И это… это больно.       Я удивлялся. Пытался посмотреть туда, где возникло это странное чувство, но не мог повернуть голову.       Писклявый вой кардиомонитора ненадолго стихал и вновь вздрагивал.       Снова стихал.       Снова вздрагивал.       — Есть пульс.       И я тяжело вывалился в холодную болезненную тьму, сверкающую разноцветными пятнами. Я дышал, с усилием втягивая в себя воздух, который вливался в мои лёгкие с хрипом и кипением. Кажется, что воздух покидал меня слишком быстро, потому что тут же мне снова приходится делать это — вдыхать.       Это тяжело.       Это больно.       Холодные сухие руки прикоснулись к моей шее, слегка надавили, как будто ровного пищания кардиомонитора было недостаточно.       — Хорошо, — произнёс усталый голос, и эти же руки, заметно дрожа, погладили меня по голове. — Ты молодец. Выбрался.       Я слышал его сквозь пелену боли, которая разламывала всё тело — везде.       Я всё чувствовал. Я всё помнил.       Моё имя Данс. Я — паладин Братства Стали.       Я всегда им был и всегда им буду, несмотря на то, что был изгнан из Братства Стали за принадлежность к другому виду. Я был возвращён — и именно за тем, чтобы лежать теперь здесь, как ослеплённая и забытая кукла.       Сломанная, лишённая подвижности механическая кукла.       Так было нужно. Кем бы я ни был, я — солдат Братства Стали. Я получил приказ — и я выполнил его.