***
Князь Гагарин метался по ярко освещенному кабинету петербургского особняка как тигр в клетке. Монотонный дождь, бьющий холодными каплями в окно, еще больше усугублял его и без того не радостное настроение. В голове после выпитого вчера царил серый сумрак, но появление ранним утром все того же ненавистного Верещагина с напоминанием, что до оплаты долга осталась неделя, и вовсе лишило его присутствия духа. Выбора не было, придется наплевать на дворянскую честь и собственную гордость, но не дать пустить по миру любимую матушку и сестру. Петр проклинал тот день, когда впервые сел за стол, покрытый зеленым сукном, видимо, в тот день его ангел хранитель был очень занят, а вот бесы не дремали. Петр и сам не заметил, как стал зависим. Небольшие выигрыши вызывали чувство эйфории, новые знакомства были совершенно необременительны, легкие деньги пьянили, даря веру в собственную неуязвимость и превосходство. Когда же все изменилось? Может, когда он связался с компанией Верещагина, а может, уже после войны, когда он в статусе героя, забыв обо всем, целую неделю пил, кутил и играл в салоне Марго. Даже сейчас он был не в состоянии вспомнить, сколько спустил в те вечера что сливались в один непрекращающийся праздник, затягивающий, обволакивающий, темный. Лицо явившегося через месяц стряпчего Гагарин не запомнил: когда он услышал сумму, в глазах потемнело, а сердце на минуту застыло. Как же его угораздило… Начав разбираться в отцовских делах, переговорив с управляющими и тщательно проверив все банковские счета, Петр пришел к выводу, что в его отсутствие дела семьи совершенно запустили и они стоят на грани разорения. Только скорый брак сестры давал надежду на скорейшее решение их финансовых проблем, но и здесь его ждало разочарование, своенравная Соня, сама того не ведая, подвела брата к той черте, когда человеком руководит отчаянье. В этот самый момент в отцовском сейфе нашелся документ, что дал пищу для размышлений. Выбор у Петра был. Идти в долговую яму, покрыть позором имя светлейших князей Гагариных или совершить преступление. Он выбрал второе. Тем более, что преступление он будет совершать чужими руками. Видимо батюшка Петра, Сергей Михайлович, в свое время тоже оказался в достаточно щекотливом положении, иначе как объяснить, что он заложил имение, которое перешло ему во владение как приданое любимой жены. Историю эту рассказал Гагарину сухим, равнодушным, канцелярским голосом старый стряпчий. Князь-батюшка проиграл значительную сумму денег. Ах, отец-отец, и ты был подвержен этому греху. Из рассказа следовало, что Гагарин-старший, отказавшись от помощи лучшего друга графа Андрея Самойлова, заложил имение Осколково, чтобы выплатить карточный долг. Вексель же, как узнал уже после смерти старого князя стряпчий, выкупил все тот же Андрей Петрович и до сей поры к оплате его не предъявлял. Петр был приятно удивлен. Значит, вексель все еще у Самойловых и имеет свою цену, и не маленькую. Если бы можно было поговорить со старым графом по душам… Но это исключено, тогда придется объяснять слишком многое. Откуда у него конфиденциальная информация, а главное — зачем ему такая сумма денег. Чертова княжеская фамилия и аристократическая честь! Значит, есть только один выход. Борис. Эта мразь выкрадет для него проклятый вексель. Петр и сам не помнил уже, почему так пристрастно относился к молодому ординарцу друга. Изначально дело было в его плебейском происхождении и том добром и покровительственном отношении, что всеми силами проявлял к юноше Александр. Возможно, это была ревность, ведь у вспыльчивого, острого на язык и язвительного Петра, кроме закадычного друга Александра, других близких друзей не было. Гагарин, как мог, изводил, третировал и задевал молодого адъютанта, но тот не поддавался. Не плевался ядом, не бежал жаловаться, а просто игнорировал. В теплый апрельский вечер 1814 в Париже многое изменилось. В ту пору русские во французской столице были везде, казаки превратили берега Сены в пляжную зону и окунались в грязные темные воды как в родной Дон. Устав от подобного хаоса, офицеры уезжали с кокотками на пленер или на менее шумные, но живописные окраины парижских предместий. Петр уже и не помнил, как их с приятелем занесло в тот маленький и довольно уютный трактирчик. Тут не было слышно славянской речи, вино радовало качеством, а девушки были приятно расслаблены, милы и обходительны. Они оба уже достаточно употребили и разомлели, когда Петр краем уха уловил русскую речь, даже не так, плохой французский с ужасным славянским акцентом. Чуть развернувшись к стойке, Гагарин различил лишь темный силуэт, что, прихватив из рук трактирщика поднос с едой, отправился по лестнице на второй этаж, где располагались комнаты для постояльцев или просто желающих уединиться с красоткой. Выправка офицера и настолько плохой французский? Петр пристально вгляделся в человека с подносом, и что-то в том, как он двигался и держался, показалось ему смутно знакомым. Плохо соображающий от количества выпитого мозг выдал лишь одну мысль: «Любопытно». В жарких обжиманиях с Коко, кажется, так назвалась та девица, прошли еще четверть часа, и Петр вышел в прохладный вечерний сумрак подышать. Мозг, освободившись от удушливых винных паров, тут же сложил размытую картинку мужского силуэта во вполне конкретную фигуру — Борис. «Любопытно» тут же стремительно переросло в «очень странно». Мальчишка ни разу не был замечен в дамском обществе, а тут вечер в приватной комнате… Петр вернулся в душную тесноту кабака, перекинулся парой слов с хозяйкой, признательно вложил ей в руку презренный металл и отправился наверх к указанной двери. Что им тогда двигало? Наверное, любопытство, подстегиваемое пьяным угаром. Тонкие двери не скрывали ни звуков, ни громкого разговора, ни вульгарного смеха, ни пошлых стонов, но за этой дверью было подозрительно тихо, лишь какой-то едва различимый шорох или шепот. Дверь подалась бесшумно, и Петр застыл, вглядываясь в темноту. В неясном свете одинокой свечи, на кровати, стоящей у дальней стены, сплелись две тени. Гагарин ухмыльнулся и хотел уж было прикрыть дверь, но в это время желтый блик лег на соломенные пряди. Знакомые золотистые локоны, даже на вид по-девичьи нежные, такие не могут принадлежать дешевой шлюхе. Стон, раздавшийся в ту же минуту, заставил Петра задержать дыхание. Не может быть. Стонала золотоволосая нимфа совсем не девичьим голосом. Потрясение было сильным. Ведь тот, кто терзал сейчас нагое стройное тело под собой, однозначно был мужчиной. Блондин откинул голову на плоскую подушку, прошептал по-русски «еще», и Петр с ужасом понял что не ошибся. Граф Сережа Ясеневский, молоденький корнет от артиллерии, таких кудряшек не было больше ни у кого. Миловидный настолько, что обряди его в дамское платье — и не отличит никто. Офицеры частенько над ним подтрунивали, но любили за веселый нрав и незлобивость. Петр слишком сильно дернул на себя ручку, и дверь предательски скрипнула. На звук обернулся любовник корнета. Гагарин распахнул глаза и скрипнул зубами: «Борис». Как он снова оказался за столом с Коко на коленях, Петр потом вспомнить не смог, но сладко стонущий блондин и нависающий над ним стройный мускулистый брюнет еще долго являлись ему в странных бредовых снах. После той пьяной ночи Петр не мог без отвращения и брезгливости смотреть на Ясеневского, старался обходить стороной и не подавал руки, боясь не сдержаться и бросить вызов, высказать все, что накипело в лицо. Он был уверен, что эта подстилка графского рода оскорбила разом всех офицеров и дворян русской армии. Гагарин слышал, что подобные отношения практикуют многие военные в Европе, но, увидев собственными глазами, возненавидел двух этих конкретных мужеложцев, позорящих честь русской гвардии. Он не был чистоплюем, в его постели перебывало очень много женщин: от крепостных девок до замужних княгинь, — но содомский грех он относил к самым тяжким. И теперь такой человек был рядом с Александром, а уж когда друг привез этого извращенца в родовое гнездо и приставил учителем к жениху сестры, Гагарин не мог скрыть своей злобы и ненависти. Шантаж — дело грязное, но этот щенок заслужил. Он заплатит за все свои грехи, а заодно поможет ему избавится от ярма должника.***
Когда раздался стук в дверь, Борис уже второй час пытался читать, но дело не продвигалось дальше второй главы. Мысли путались, герои казались бумажными марионетками, а на краю сознания доминантой чувствовался Алеша. Уже который месяц, всегда. «Войдите» прозвучало глухо — после долгого молчания голос не слушался. На пороге появился властитель дум, бледный, осунувшийся, но по-прежнему такой родной. — Прости, я не хотел мешать. — Юноша опустил глаза и замер на пороге. — С каких это пор ты мне мешаешь? Проходи. Алеша оказался внутри и тут же опустился в кресло напротив Бориса. — Что читаешь? — осторожно улыбнулся, кивнув на книгу. — «Путешествия Гулливера». Алеша прикусил губу: — О, я еще в детстве прочел. — И как тебе? — Борис в который раз почувствовала себя необразованным неучем. — Не особо захватывающе, но почитать можно. Борис отложил скучный фолиант на стол и выгнул бровь: — Ты же пришел не затем, чтобы поговорить о книгах. Алеша вцепился в подлокотники кресла, как утопающий, и поднял темные глаза. В них плескалась тоска. — У тебя… у тебя были женщины? Борис с трудом удержал взгляд юноши и ринулся в омут с головой. — Нет. Глаза Алеши потухли, и он, неловко вскочив, ринулся вон из комнаты, но сбежать ему не дали. Крепкие теплые руки перехватили за плечи и прижали к себе. Алеша уткнулся носом в жесткий воротничок рубашки и затих. Спустя несколько долгих минут его мягко подтолкнули к креслу и совершенно неожиданно посадили на колени. Теплый, спокойный голос произнес прямо в ухо: — А теперь расскажи, что тебя тревожит. Алеша глубоко вздохнул и заговорил быстро-быстро: — Я знаю… я не должен был, но я… я целовался с девушкой. Он замер скорбным изваянием, и Борис улыбнулся. Глупый, маленький ребенок. — И? Алеша поднял глаза и недоуменно моргнул, увидев ласковую полуулыбку. — Ты… тебе все равно… Алеша попытался вырваться из теплых объятий, но они еще теснее сковали его: — Малыш, давай ты расскажешь все, что хотел, а потом мы поговорим. Алексей кивнул и уже более спокойно продолжил: — И… мне не понравилось. Было как-то мокро и вонюче, а когда она… в брюки… мне стало противно и стыдно, я сбежал как мальчишка. Борис отпустил себя и выдохнул в приятно пахнущие вербеной кудри. Алеша продолжал, неосознанно сжав его ладонь своей, влажной и холодной от волнения. — А с тобой, мне так хорошо с тобой, а я позволил ей… — Забудем. — Борис ласково погладил его по изящной спине. — Что? — Забудем все, что случилось на конюшне. — Как скажешь… На конюшне? Откуда… Ты был там, был. Алеша вскочил с теплых колен и замер, нависая над Борисом, который костерил себя последними словами за длинный язык. — Ты видел и ничего не сказал, не обвинил. Почему? Борис вытянул руку и погладил острое колено: — Потому что доверяю, потому что знал, что ты сам все расскажешь. — Знал? — Я не могу без тебя, Алеша, а свой выбор ты должен был сделать сам. И ты его сделал. Алеша накрыл чужую руку своей и переплел пальцы, лаская тонкие косточки: — Да. Я так скучал. — Юноша покосился на дверь и снова оседлал любимые колени. — Теперь я только твой. Борис закатил глаза, почувствовав, как тело вновь выходит из-под контроля, однозначно откликаясь на знакомую тяжесть юношеских бедер, что так беззастенчиво елозили по тонкому сукну брюк. — Пойми, подобные вещи будут происходить еще не раз и не два. Ты молодой и красивый юноша и нравишься женщинам. Научись с достоинством выходить из этой ситуации. — Ты научишь? — Алеша засмеялся, обняв любимого за шею, но тут же затих, став пунцовым, как пион. — Прости… Осторожно соскользнув на ковер в ногах Бориса, он тихо, но твердо проговорил: — Ты же меня хочешь… тогда почему? — Хочу и жду тебя… Алеша снова зарделся и облизнул пухлую губу, чем вызвал у Бориса судорожный вдох: — Меня? Борис, Борь, все что хочешь. — Все будет, малыш. Борис наклонился к любимому, заглянул в теперь уже спокойные, горящие нетерпением глаза, и губы их встретились в поцелуе. Сегодня он был особенно нежным, наполненным теплотой и легкостью, что принес откровенный разговор. Борис с удивлением и гордостью отметил, что мальчик быстро учится и его смелые эксперименты заставляют кровь пылать, пальцы нетерпеливо подрагивать, губы неметь, а пах наполняться приятной истомой. Во дворе лаяли собаки, внизу в столовой звенели посудой, накрывая к ужину, а они все так же сидели, обнявшись, в комнате, погрузившейся во тьму, и молчали, вдыхая неповторимый аромат друг друга и наслаждаясь единением душ.