Обреченные на разлуку

Борис проснулся, когда за окном еще продолжали клубиться сумерки. В стылом мёрзлом январе это неудивительно: сплошная серая хмарь за окном круглосуточно вгоняла в нервный тоскливый ступор, разбавленный лишь редким радостным настроением в солнечные морозные дни. Ходики на низкой скамье у кровати показывали почти пять утра. В присутствие собираться было еще рано, но и спать совсем не хотелось, хотя уснул Борис вчера ближе к полуночи — опять разбушевались под окнами пьяные грузчики. Борис завернулся в тонкое, пахнущее овечьей шерстью одеяло, прикрыл глаза и погрузился в воспоминания. В Петербурге он был уже неполных три месяца, но так и не привык к спешному течению жизни в этом городе, таком огромном и величественном, ставшим олицетворением его отчаянья. Борис понимал, что сколько бы ни прошло времени, этот город навсегда останется для него городом боли, насквозь пропитанным одиночеством в толпе. Ему очень повезло, по приезду он почти сразу нашел свою двоюродную тетушку Дарью Афанасьевну Фатееву, женщину, как оказалось вполне состоятельную, даже можно сказать — зажиточную. Тетушка владела небольшим доходным домом на Васильевском, а также имела неплохой доход от ссуживания денег мелким торговцам и ремесленникам. Молодого мужчину с хорошими манерами, приятным лицом и военной выправкой тетушка приняла хорошо, хоть и пришла в уныние от того, что её племянник закончил свою карьеру гувернера без отличных рекомендательных писем, но, наткнувшись на жесткое нежелание говорить о прошлом, отступилась. Под тетушкиной крышей Борис оставался недолго. Женщина хваткая и наблюдательная хотела было приставить грамотного и исключительно положительного племянника к себе в приказчики, но вмешался случай. В тот день за обеденным столом у тетушки Борис оказался не один. Отменные щи и пирог с курятиной с завидным аппетитом вместе с ним поглощал немолодой седоватый мужчина, и хоть и был он в штатском, но Боря сразу заметил военную выправку и цепкий взгляд внимательных карих глаз. Мужчина был представлен Боре как близкий друг тетушки и человек на государевой службе Порфирий Дмитриевич Миров-Лисовский. Больше ничего об этом друге Борис в тот день не узнал, а спустя пару дней этот же человек появился на пороге его комнаты. Пораженному неожиданным визитом Борису пришлось впустить незваного гостя и выслушать очень интересное предложение. — Я навел о вас справки, молодой человек. — Уместившись на неудобный стул с высокой спинкой, начал без экивоков Порфирий Дмитриевич. — Увлекательная у вас биография. От сына приходского священника до блестящего военного. При этом скромны, в поединках и попойках не замечены. Грамоте и арифметике обучены, знаете тактику и стратегию. Мне как раз очень нужен помощник вашего склада, голубчик. Место секретаря пока предложить не могу, а вот письмоводителя… Посмотрим на ваши успехи. Боря совершенно не видел себя приказчиком при тетушке, к тому же отложенные на черный день средства стремительно таяли, а потому, недолго думая, согласился. Только странным ему казалось, что не назвал в разговоре ведомство, в котором служил, Миров-Лисовский, и как оказалось — неспроста. Секретный отдел Особенной канцелярии не то ведомство, что заявляет о себе и своей деятельности во всеуслышание. Вскоре после поступления на службу Борис, несмотря на все протесты тетушки покинул её гостеприимный дом и поселился в небольшой комнатке в районе Сенной площади, недалеко от многолюдного городского рынка. Район этот не отличался респектабельностью, скорее наоборот. Здесь нужно было держать ухо востро, кошелек поближе к сердцу, а оружие наготове, но Бориса это не особенно волновало: получив пару раз отпор местные жулики и карманники старались обходить стороной мужчину с холодными синими глазами и острым клинком. Меж тем работа на новом поприще Борису нравилась, как ни странно канцелярщина, замешенная на порядке и анализе переписываемых наиважнейших документов, иногда с грифом ограниченного служебного пользования в одночасье стала ему интересна. Особенная канцелярия, как оказалось, была не одним из множества ведомств, где просиживали штаны, создавая видимость бурной деятельности, она действительно работала на благо Отечества. Работа была непростая, требовала сосредоточенности и особой внимательности. Секретный отдел контролировал проживание высланных из столиц лиц; следил за неблагонадёжными; занимался делами о злоупотреблениях полицейских чиновников; разбирал важные уголовные дела, приглядывал за состоянием мест заключения и приведением в исполнение приговоров. Далеко не проста была работа чиновников Особенного отдела и для тех, кто работал в полях, и для тех кто занимался скрупулезным разбором сведений и документов в тиши кабинетов. Пока особых поручений у Бориса не было, хотя он уже в первые дни выгодно отличался от иных письмоводителей аккуратностью, тактичностью, умением быстро и эффективно обучаться новому, принимать самостоятельные решения. Он не чурался дополнительной работы, практически ежедневно засиживаясь допоздна, чем вызывал молчаливое одобрение внимательного и проницательного начальства. Ежедневная многочасовая работа мысли была Борису жизненно необходима. Если бы не она, он не поручился бы за своё душевное здоровье. Это началось еще в первые дни после переезда в столицу. Ежедневно ему виделся Алеша. И не важно, где в этот момент Борис находился: посреди многолюдной улице, в зале трактира или в собственной спальне. До боли знакомая фигура в теплом плаще мелькала в толпе, заходила впереди него в булочную, проезжала мимо окна на стремительно промчавшемся извозчике. В такие моменты Боря замирал, задыхаясь, как от удара, шептал любимое имя и с огромным трудом удерживал себя на месте. Какой смысл гнаться за призрачной тенью, он знал, что живой и теплый Алеша сейчас за тысячи километров от него, возможно, так же как и он, живет лишь мыслями о прошлом, а возможно — даже нашел в себе силы забыть и продолжает жить дальше, счастливо. Тем страшнее стал для него тот день, когда он вдруг обнаружил себя стоящим на ярко освещенном Невском проспекте, в двух шагах от высокой ограды с изысканным литьём, за которой возвышался трехэтажный особняк графов Самойловых. Дворец исполинским великаном нависал над проспектом, глядя темными окнами прямо на него, тщетно пытающегося подавить разочарованный стон. Он не знал, что за сила увлекла его сюда, сквозь пронизывающий ветер и мелкий колючий дождь. Борис был благодарен судьбе за встречу с семьёй Самойловых и не сожалел о ней ни на минуту. Быть другом такого благородного человека, как Александр, удостоится похвалы и принятия такого человека, как старый граф и, наконец, полюбить ангела в лице Алеши было для него величайшим даром небес. Пусть ненадолго, всего на полгода, стать кем-то близким, побыть рядом… Даже к князю Гагарину не осталось неприязни или ненависти, лишь глухое равнодушие. Разум потихоньку признавал неизбежную и окончательную разлуку с любимым, разум, но не сердце, которое ныло и болело каждую одинокую ночь, в холодной комнате, продуваемой всеми ветрами. Борис просыпался от собственного крика, с прокушенной губой и испариной на лбу. В самом частом и страшном сне у него отбирали Алешу. Нет, хуже, много хуже. Любимый сам отказывался от него. Уходил, такой красивый и счастливый прямо в распахнутые ему объятия. Другой мужчина был скрыт в дымке. Борис лишь видел его размытый силуэт и слышал его ласковый голос, что говорил его Алеше слова любви, манил обещаниями безбедной жизни и исполнением сокровенных желаний. Бориса выворачивало от ревности и отчаянья. Он бежал следом за любимым, но догнать не мог. Лишь раз Алеша обернулся и посмотрел на него с таким пренебрежением и жалостью, что Борис захлебнулся невысказанными словами и… проснулся. Той ночью он впервые позволил себе беззвучно заплакать, проглатывая рвущиеся наружу рыдания. *** Не позволив себе вновь окунуться в отчаянье Борис отправился на работу. Пришел новый день, а значит нужно было жить дальше… Едва появившись в кабинете, где размещались столы писарей, Борис понял, что что-то произошло, потому что при его появлении все взгляды присутствующих устремились на него и среди них не было ни одного равнодушного — от откровенно злых до удивленно-заинтересованных. Но самым необычным было то, что за его столом сидел новенький юноша и растерянно осматривался по сторонам. — А, вот и вы, Борис, — на пороге кабинета появился Миров-Лисовский собственной персоной. — Пройдите ко мне, любезный. И захватите все последние документы. Совершенно дезориентированный Борис покорно взял последние отредактированные депеши и поспешил за начальником. Порфирий Дмитриевич ждать не любил. Плотно затворив за собой массивную дверь, Борис застыл перед громоздким, красного дерева, столом. — Присаживайтесь, господин Миронов. Не буду ходить вокруг да около — чай, не девица. Мой постоянный секретарь ушел на повышение. Не буду скрывать — ждал я этого давно, а потому и натаскивал вас, Борис. И вы справлялись, и справлялись отлично. — Благодарю, Порфирий Дмитриевич. — А потому с сегодняшнего дня вы назначены на должность моего секретаря. И ежели звучит ваша должность достаточно просто, то это не означает, что такова она по содержанию. Отныне вы моя правая рука, глаза и уши в Отделе, да и во всей Канцелярии. Все что ты, — опустив вежливое «вы», Порфирий Дмитриевич усмехнулся. -… увидишь и услышишь за этой дверью, здесь и должно остаться. Теперь только от тебя зависит, как сложится дальше твоя карьера и насколько полно послужишь ты Отечеству. Оглушенный новым назначением, Борис смог только пробормотать: — Спасибо за доверие, Порфирий Дмитриевич. Постараюсь его оправдать. — Ступайте, голубчик, работать, — начальник улыбнулся. — Теперь ваше место в приемной. Вникайте понемногу в работу. Все необходимые бумаги уже у вас на столе. Боря поклонился, мысленно благодаря господа за то, что не отвернулся от своего заблудшего сына и вместе с испытаниями посылает ему и свои великие милости. Мог ли он еще пару месяцев назад предположить, что попадет на службу в один из самых закрытых и престижных департаментов империи — Особенную канцелярию? Теперь главное оправдать ожидания поверившего в него человека. Дальнейшая карьера чиновника в тот момент практически полного безразличия к своему будущему, Борю совершенно не волновала. Эмоциональное опустошение тяжелого рабочего дня привело его на набережную реки Мойки, где он любил гулять в одиночестве, предаваясь воспоминаниям, которые никуда уходить не собирались, все сильнее терзая и изматывая. Пару раз отобедав в ближайшем ресторане с коллегами, Борис пришел к выводу что замкнутый кружок незамысловатых молодых карьеристов ему не интересен ни как приятели, ни как друзья, а теперь, после его стремительного повышения, видимо, с ним вообще не захотят знаться. Борис был бесконечно одинок под серым зимним небом Петербурга, поэтому в первый момент он даже не отреагировал на произнесенное совсем рядом имя, — своё имя. Звонкий голос, как оказалось, раздавался из остановившегося рядом с ним экипажа. Борис с удивлением смотрел на добротную карету с представительным кучером и лакеем на облучке и гадал, кому же понадобился, но лишь до того момента, как дверца кареты распахнулась, явив ошарашенному Борису старого знакомца. — Боренька! Ну что же ты застыл? — золотые кудри, огромные переменчивые голубые глаза. Граф Ясеневский ступил на мостовую, зябко укутываясь в подбитый мехом темный плащ что скрывал его хрупкую фигуру с головы до пят. — Сергей… эм… Мягкий смех огласил постепенно окутывающийся сумерками проспект, отражаясь ото льда, сковавшего реку. — Перестаньте, mon cherie*. Неужели я настолько стар, чтобы обращаться по имени-отчеству? — Рад вас видеть, ваше сиятельство. — Прекрати… — последнее было пылко выдохнуто в ухо застывшему на мостовой Борису. — Неужто не помнишь меня, не рад? Тягучий и чистый, чуть манерный голос возвращал Бориса в весенний, благоухающей цветущей магнолией Париж, в котором была эйфория от победы и первое взаимное чувство, что связало бедного сироту и ослепительно прекрасного наследника огромного состояния. — Помню, Сережа. Борис чувствовал, как оценивающе путешествуют по его крепкой фигуре блестящие от нежданно приятной встречи глаза, а тонкие пальцы, вынырнувшие из меховой муфты, оглаживают его закованные в тонкие перчатки ладони. Юноша за эти годы лишь немного вытянулся, оставаясь все таким же хрупким и неприлично красивым для мужчины. Штабная работа во время заграничного похода не сделала из утонченного аристократа мужественного воина с обветренным лицом, в лишь создала некий неотразимый для романтичных барышень флёр офицера-победителя. Но барышни, (насколько знал Борис), юного графа никогда не интересовали. — Ты давно в Петербурге? — Три месяца. — Чем занимаешься? — четко очерченные пухлые губы растянулись в почти застенчивой полуулыбке. — В гвардии? — Нет, в … полиции. Тонкий прямой нос чуть заметно сморщился. — Что ты делаешь среди этих сухарей и мужланов? — Работаю. Хмыкнув, юный граф подхватил Бориса за руку и потащил к экипажу. — Мы это исправим. — Но, ваша светлость… куда мы? — Для тебя всегда — Сережа. Я так часто вспоминал, как ты звал меня по имени… Гаврила, — обратился юный граф к кучеру. — На Никитскую. — Слушаю, барин. Через мгновение Борис обнаружил себя в тепле и уюте щёгольского экипажа. К его плечу доверчиво прижималась белокурая голова с шелковистыми кудрями, ласкавшими нежные раскрасневшиеся от мороза щеки. — Совсем ты замерз… Я тебя отогрею, Боренька. Борис прикрыл глаза, вдыхая терпкие ароматы восточных благовоний, которые были постоянными спутниками юного графа Ясеневского. Перед глазами стоял Алеша и взгляд его был полон тоски и осуждения.