Обреченные на разлуку

— Николай Степанович, напоминаю вам что Порфирий Дмитриевич ожидает от вас развернутый отчет по тому пьяному дебошу, что был устроен английскими подданными в кабаке на Сенной, завтра к полудню. Молодой дознаватель скрипнул зубами, но грубо ответить личному секретарю Лисовского не рискнул, лишь кивнув в знак того, что помнит и уверил: отчет непременно будет готов еще сегодня. Борис не очень любил тотальный контроль, но отлично понимал, что в отделении, в котором служит, он просто необходим. Государственная тайна и её сохранение всегда во многом зависела от порядка и личной ответственности каждого вовлеченного в эту сложную и ответственную работу. Уже через пару месяцев службы на должности личного секретаря Борю заметили. И не только непосредственный начальник, но и чины выше и весь вверенным его заботам коллектив. Бориса уважали за его умение найти подход к любому человеку, простоту в общение и полное отсутствие подобострастности и высокомерности, что так часто присущи людям выбивающимся из низов в сколько бы то ни было важные персоны. — Борис, зайдите ко мне. Появившийся на пороге приемной начальник был озабочен и хмур; почувствовав его настроение, секретарь не стал медлить. Зайдя в кабинет, Лисовский устало опустился на стул, а Борис вытянулся стрункой напротив его рабочего стола и стал ждать указаний. — Присаживайся, сегодня наш разговор будет долгим. Следующие полчаса Борис молчал, впитывая выдаваемую Порфирием Дмитриевичем информацию. — …Я надеюсь, что теперь вы понимаете, Борис, как важно это наше несанкционированное наблюдение. Мы не можем оставить без присмотра людей, которые не просто открыто обсуждают действия Государя (что само по себе немыслимо!), а еще и критикуют его мысли и деяния, — Лисовский постучал по столешнице карандашом. — Государственность империи, веками державшаяся на абсолютной власти государя и военной мощи, вдруг подвергается сомнению и осуждению со стороны самых преданных по умолчанию подданных — дворян и военных. — Но, Порфирий Дмитриевич, — Борис вскинул голову. — Что плохого в том, что люди думают, размышляют и делятся своими идеями и мыслями… — Вы правы, друг мой, — Лисовский развел руками. — Ничего… Пока эти мысли не выносятся из узкого кружка офицеров-единомышленников в казармы… Я думаю, вы, Борис, и сами понимаете, как страшен бунт… Французская революция еще свежа в памяти русского дворянства. — Я понял. — Вот и отлично. — Порфирий Дмитриевич удовлетворенно кивнул. — Этот «Союз рыцарей» появился совсем недавно, но уже успел стать моей личной головной болью. Эти безобидные последователи Монтескье и Вольтера могут принести немало вреда, помяните моё слово, Боря. Грубо действовать в отношении господ, что находятся в ближнем кругу князя Трубецкого, я не имею ни права, ни желания. А вот понаблюдать издалека мы с вами можем себе позволить. Прошу вас установить наблюдение за квартирой, где собирается данный кружок этих мечтателей-мыслителей. Будете держать руку на пульсе и ежемесячно являться ко мне с докладом. Если появятся какие-либо дельные мысли или нехорошие подозрения я всегда буду рад вас выслушать. — Слушаюсь. — Людей для этой работы подберите тщательно. Расторопных, смышленых и не болтливых. Я рассчитываю на вас. — Все сделаю как говорите, Порфирий Дмитриевич. Борис покинул начальственный кабинет с тяжелым сердцем. Каждое задание, каждый приказ Лисовского Борис пропускал через себя и старался исполнить идеально или проконтролировать его исполнение как можно четче и оперативнее. Но сегодняшнее задание всколыхнуло в его душе что-то иное. Ужели можно контролировать человеческие мысли, чувства, особенно если направлены они на лучшее, на позитивное. Ведь свобода и равенство это так… так правильно. Нет, служба Государю и Отечеству всегда будет для него первостепенной, но и слежка за благородными людьми, которые виновны лишь в том, что размышляют прогрессивнее и чувствуют иначе, и хотят донести свою мысль до других, казалась ему бесчестной. *** После той неожиданно памятной встречи, что опять свела его с Сережей Ясеневским, Боря встречался с ним еще один раз в компании молодых офицеров и нескольких штатских франтов, являвшехся завсегдатаями петербургских апартаментов юного графа. В родовом гнезде Ясеневских, где обитали его отец и матушка, подобные сборища были под строжайшим запретом, потому наследник отводил душу на съемных комнатах, роскошь которых не уступала роскоши великокняжеских покоев. Здесь пили и кутили ночи напролет, играли в преферанс, пели под гитару, декламировали стихи модных поэтов и пили по-гусарски дорогое французское шампанское. Дамы здесь были редкими гостьями, но если появлялись, то каждая из них была истинным бриллиантом,. — хоть итальянская оперная дива, хоть танцовщица императорского театра, хоть дама полусвета, известная количеством своих титулованных любовников, имена которых старались не произносить вслух. А вот бравых военных и нежных молодых юношей было всегда в избытке, как и свободных спален этажом выше. Вот и сегодня Боря появился на пороге бывшего любовника после полуночи. Сон не шел, тоска теснила грудь, а от дурных мыслей гудела голова. Прогулка по холоду и слякоти не принесла облегчения, наоборот. Хотелось согреться терпкостью крепкого вина до бреда, до беспамятства, до многодневного беспробудного сна, больше похожего на летаргию. Веселое общество у Ясеневского сейчас казалось очень даже подходящей компанией для подобного времяпрепровождения. Борис отлично понимал, что Порфирий Дмитриевич никогда бы не одобрил подобных знакомств, но сегодня ему на это было плевать. Здравомыслие и осторожность он оставил за порогом и проследовал прямо в радушно распахнутые объятия хозяина салона. Граф, заметив желанного гостя, грубо отпихнул ластящегося к нему огромным котом темноволосого рослого офицера в узнаваемой форме императорской гвардии и устремился навстречу Борису. — Друг мой, я так рад тебя видеть! — теплые губы невесомо коснулись бориного виска. — А то мне и поговорить не с кем, а игра у меня сегодня не идет совсем… Сережа был прекрасен, словно юный рассвет. Голубые глаза смотрели из-под пушистых ресниц томно и призывно. Утро ли, день или глухая ночь, граф в любое время умудрялся выглядеть образцом идеального аристократа. Да даже на следующее утро после тяжелого ночного перехода с уставшей армией он всегда был удивительно свеж. Что уж говорить о сегодняшнем вечере, на котором граф был единственно - блистательным хозяином. Борис сбросил плащ и шляпу на руки предупредительному лакею и позволил графу увлечь себя в комнаты, в которых вино лилось рекою, а не вполне трезвый, но приятный тенор тянул какую-то веселую похабную песенку, видимо, услышанную в одном из французских кабачков пару лет назад. Потом было много разговоров ни о чем, завистливых взглядов мужественных красавцев гренадеров, бесстыдно ласкающих похабными взглядами идеально прямую спину радушного хозяина в тонком дорогом сюртуке цвета южной ночи, тающее во рту мясо цезарок и липкие от засахаренных орехов и фруктов пальцы Сережи, который, сидя совсем рядом с ним на низком канапе нежно голубого шелка, собственноручно подливал в его бокал отвратительно теплое шампанское, обнимая за плечи узкими ладошками. Когда шумная голубая гостиная сменилась тишиной огромной, тонущей в полумраке мерцающих свечей спальни, Борис не смог бы сказать и под угрозой расстрела. Он лишь осознал себя лежащим на широкой кровати с тяжелым балдахином и скользящим шелком покрывал, а рядом с ним освобождался от идеально сидящего сюртука и шейного платка златокудрый херувим. — Боря, я так соскучился… — осторожные ласковые пальцы пробежались по его тяжело вздымающейся груди. — Где мы?.. - Борис тяжело сглотнул вязкую слюну. — У меня в спальне… - Сергей склонился. — Не волнуйся, Боренька. Никто нас не побеспокоит, Гришка проследит. Боря выплывал из пьяного тумана медленно, понимая наконец, что Ясеневский в отличии от него бессовестно трезв… — Сережа, прости… Я кажется напился. Золотистый смех зазвенел колокольчиком и к боку Бориса прижались горячим тонким телом. — Как же мне нравится твоя простота и безыскусность. Борь, до дрожи надоели эти похотливые животные… — Зачем же ты… Если противно… — Нагуляться хочу, понимаешь? — шелковые кудри обласкали Борину щеку. — Ты же не знаешь… — М? — Я, Боренька, женюсь. Ничего не поделаешь, если ты единственный наследник древнего рода. Уже и помолвка состоялась. — Наверно я должен поздравить? — Борис приподнялся на подушках, стараясь рассмотреть в полутьме словно вырезанное из белого мрамора лицо с мерцающими в темноте хрустальными глазами. Опять это смех, только уже какой-то больной, печальный, надломленный. — С чем? А впрочем… Она юна и очаровательна, а еще у нее миллионное состояние. Чего еще желать? — нежные губы скользнули к кадыку, прикусив чувствительную кожу. — Как же я завидую тебе, машер. Тебя к союзу с женщиной никто не принуждает, живи себе тихо с тем, к кому сердце ляжет, а мне еще наследников зачинать. Та еще проблема в моём случае. — У меня все тоже очень сложно, Сережа… — Неушто? Просто ты слишком пьян, чтобы осознать счастье, что зовется свободой. — Граф приподнялся и накрыл своим изящным телом неповоротливое от пьяного морока тело Бориса и тот сумел рассмотреть его кривую белозубую улыбку, что была так близко. — А еще меня ждет первая брачная ночь, в которую я буду вспоминать твои синие глаза и наш первый раз в грязном номере парижского предместья. — Сережа, не надо… — Борис покачал головой. — Прошу… — Не любишь меня, знаю. — Сергей снова взглянул на него своими хрустальными глазами. — Да мне и не нужно, просто подари мне эту ночь. В последний раз, Борь. Помнил я тебя все это время, такого сильного и такого нежного. Лучше всех этих павлинов расфуфыренных. Ведь хорошо тебе со мною было… Боря приподнял пудовую голову, поняв, что рубашка на его груди уже непостижимым образом расстегнута, и грудь покрывают легкие поцелуи… нежные и невесомые, словно ночные мотыльки…летящие на свет. Всё вокруг размывалось и плыло, словно за пеленой дождя, стекающего по оконному стеклу: только яркая пульсация в висках и жар горячих ладоней на животе. — Ты только позволь… Не отталкивай. — голос возбужденного Ясеневского срывался и горел. — Я всё сам сделаю, Боренька. Всё не так, совсем не так… Так нежно и ласкового звал его совсем другой любимый голос… Не умел он так жадно ласкать, стаскивая узкие кюлоты с напряженных бедер, так бесстыдно стонать, потираясь своим напряженным шелковым естеством о его лодыжку, так обдавать теплом горячего дыхания его беззащитную плоть… Жар скручивался и клубился в груди, яркими всполохами спускаясь вниз, где оседал горько-сладкой тяжестью. Руки Бориса сомкнулись на тонкой талии, ощутив её почти девичью шелковистость вместо напряженного горячего пресса с тонкой дорожкой каштановых волос. Сладкий влажный выдох на грани заглушил стон болезненного наслаждения и сознание, смилостивилось, укрыв пологом темноты и спасительного беспамятства.