Львиное сердце

Every breath, every hour has come to this. Christina Perri, «A thousand years».

      Уже на следующее после визита утро Адриен поняла, что жить как прежде у нее теперь не получится, как бы она ни старалась. Накануне вечером она была весела и очарована — это помешало ей все взвесить, обо всем обстоятельно подумать. Признавшись во влюбленности себе и господину Морису, который, к счастью, тонко чувствовал секреты и умел их хранить, Адриен раз и навсегда стала другой. Сделать это было просто, даже чересчур, только вот пришлось принять правила новой игры, и назвать ее легкой не осмелился бы ни один человек на свете.       Адриен давно была замужем. Конечно, брак с Луи состоялся не по ее горячему желанию, а из соображений выгоды. Отец убедил Адриен, что ее наследство попадет в хорошие руки, а сама она войдет в общество как супруга именитого и уважаемого кавалера, если согласится обвенчаться с одним из его кузенов. Адриен едва исполнилось тринадцать лет, в девять она лишилась матери. Она поверила отцу, захотела ему поверить изо всех сил — и сказала «да» в мэрии, подписалась под контрактом, надела Луи на палец кольцо перед архиепископом. Тогда Адриен казалось, что она сможет полюбить Луи; позже, после рождения Эммы, она все еще надеялась прикипеть к нему, притерпеться, как к персоне a priori.¹ Луи не был безусловно плохим, она научилась ценить его прагматичный ум, жесткость и неуступчивость в делах, наконец, верность. Но он был ей безразличен, и все его прекрасные качества тускнели в обрамлении из надменности, придирчивости и абсолютного равнодушия что к Адриен, что к их общим детям. Последнее было для нее всегда особенно обидно.       Будто назло всем условностям Адриен влюбилась в мужчину, чье сходство с Луи заканчивалось на титуле. Граф де Коленкур был деятельной натурой, чуть восторженной, предупредительной; он умел сходиться с людьми, не пренебрегал ими; его манеры и образ мыслей понравились Адриен при первой же встрече, к тому же у них были сродные вкусы. Даже то, что он тратил баснословные суммы на выезды, приемы и собственный облик, ее не раздражало: Луи считал каждый су, и это надоело Адриен хуже горькой микстуры. В присутствии графа ей свободно дышалось, она готова была на любую предложенную им авантюру. Расставаясь с ним и возвращаясь домой, где ее обычно ждали упреки, Адриен запиралась у себя в спальне, бросалась на постель и плакала, как маленький ребенок. Острое уяснение несправедливости причиняло ей боль. Граф был холост, она в свои годы, не вмешайся отец, оставалась бы девицей, и незачем было бы скрывать симпатию под эгидой дружбы… Судьба распорядилась иначе.       Не зная, как поступать в столь необычных для нее обстоятельствах, Адриен поначалу пыталась отстраниться от графа де Коленкура, вернуть отношениям ту строгость, что присуща светским приятелям, не более. Это привело к совершенно обратным последствиям. То ли с умыслом, то ли ненароком, ощутив, что Адриен замкнулась и держится холодно, граф стал с ней еще мягче и деликатнее. У нее не хватило стойкости ему сопротивляться, она поддалась своему влечению видеть его почти каждый день. При этом Адриен перестала смотреть графу в глаза, обещала себе не касаться его, как раньше, в шутку: ее постоянно преследовал страх, что ее неуверенность и дрожь в голосе и теле будут им замечены и, увы, совершенно правильно истолкованы. Также она боролась с мучительной тягой к кокетству во всем: в одежде, в движениях, в речах. Иногда она ощущала себя резко поглупевшей — прямо как в сентиментальных романах.       И все же, несмотря на очевидную безвыходность положения, Адриен была чаще счастлива, чем несчастна. Сердечное увлечение привнесло в ее существование кое-какие приятные мелочи. Она хранила записки, которые посылал ей граф — невинные любезности подбадривали Адриен, когда супруг или кто-либо другой портил ей настроение. Привязанность дочери к графу вызывала у нее улыбку, а его умение занять Эмму рассказами — умиление. Эмма же, как ни странно, быстро угадала, откуда дует ветер. Спросив однажды у Адриен, почему граф де Коленкур не навещает их третий день, и услышав про его отъезд на очередные смотры, она добавила с лукавым видом:       — Ты поэтому грустишь, мама?       — Не говори такого при папе, — ускользнула от ответа Адриен, — он обидится.       Будь Эмма старше, она сложила бы все слова в «да», однако в шесть лет такая сложная наука, как лицемерие, дается с трудом. Адриен выдохнула, успокоив себя тем, что дети наблюдательнее взрослых и что Луи ничего не подозревает.       Дети наблюдательнее взрослых, но и гораздо доверчивее и забывчивее. Адриен с досадой вспомнила об этом после возвращения графа. Она действительно скучала по нему и опрометчиво приобняла на крыльце особняка; приличий никто не нарушал, и Адриен очень удивилась фразе, которую бросил ни с того ни с сего пришедший к ней назавтра отец:       — Моя дочь вешается на шею младшему Коленкуру! Я считал тебя умнее, Рени.       У нее чуть не вырвалась грубость в тон. Изумление сменилось гневом, и Адриен, отложив книгу, поднялась из кресла. Она была выше отца на полголовы и сразу заставила его попятиться, чтобы сбить спесь:       — Во-первых, вы прелестно выражаетесь, во-вторых — безо всяких оснований! Что произошло? Почему вы меня оскорбляете?       — Ты слишком нежничаешь с посторонним мужчиной в доме своего супруга, и впрямь, что произошло? — съехидничал отец — в передергивании ему не было равных. — Из-за пустяка я не оставил бы дел ради ваших неурядиц!       — Вы, разумеется, безумно заняты, и я сожалею, что моему мужу, должно быть, отрезали язык и он не изложил мне своих претензий сам, — сладко процедила Адриен, упрямо тесня его к стене.       От ее напора отец растерялся — этого она и добивалась. Луи был спорщиком поискушеннее — не давал Адриен и секунды на парирование, так что сейчас она наслаждалась возможностью выплеснуть свою ярость. Уперев руки в талию, она неумолимо наступала, чеканя на ходу:       — Как! Муж боится жены и обращается к свекру с мольбой отчитать девчонку! Я так страшна, так порочна? О, я вешалась на шею половине Парижа! Я вешалась на шею Бонапарту, папенька! Что ж вы не потребовали у графа де Коленкура удовлетворения? Стреляете уже не так метко? Или додумались, что это полная чушь? Было бы здраво!       Про императора Адриен солгала нарочно. Она была представлена Наполеону несколько дней назад, у Жозефины; отрицать, что в свои тридцать шесть он был по-прежнему красив, было нельзя, но его раздражительность и бесцеремонность отталкивали. Отец ненавидел императора, как всякий роялист, охотно обвинял его в узурпаторстве и иных пороках, в том числе распущенности. При звуках его фамилии он побледнел. Адриен торжествовала: все прочие ее дерзости явно тут же вылетели у него из памяти.       — Моя дочь! С Бонапартом! — бессвязно выдавил он, оттягивая тугой галстук.       — И с половиной Парижа, — иронично повторила Адриен, — без учета графа де Коленкура. Вы сами желали абсурда, папенька. Мой достаточно хорош?       Отец сел на пуф, достал из жилетного кармана платок и вытер лоб.       — Славно ты надо мной поиздевалась, — желчно проговорил он, придя в себя. — Хоть в чем-то в меня, Аннет все заливает слезами… Насчет корсиканца — ложь, да?       — А если нет? — Адриен усмехнулась. — Ложь — насчет Коленкура, вот моя правда. Вы из-за него ко мне ворвались. Большего не получите. Довольно.       — Я тебя пожалею и не передам Луи про отрезанный язык. Ты нахальна, но у красавицы Жюли о тебе лестно отзываются, и я не хочу, чтобы муж тебя запер, — с ледяной откровенностью протянул отец, буравя ее взглядом. — А с Коленкуром осторожнее, душечка. Его родители — дворяне с понятиями, жаль, дети у них один хуже другого, развратные, либеральные…       Адриен закусила губу, сдерживая хохот. Странно, что отец прибавил последний эпитет — к разврату в его системе приравнивались лишь либерализм и пьянство.       — Старший — протеже Талейрана, с ним, я надеюсь, ты не здороваешься?       — С Арманом или господином Морисом? — переспросила она. — Здороваюсь с обоими, вежливость превыше всего. Луи, смею предполагать, тоже — он вряд ли мечтает потерять должность при дворе.       Кисло улыбаясь, отец встал. Его терпение кончалось, и Адриен, уже взяв верх, решила прекратить фарс — а то, упаси боже, он все-таки донесет Луи про язык.       — Осторожнее, — произнес он еще раз напоследок, — герцог Энгиенский многое сказал бы тебе о Талейране, Коленкуре, Савари, если бы не был убит. При короле им отрубят голову, помяни мое обещание.       — Если мы — они и я — доживем до реставрации, обязательно помяну, — заверила его Адриен, закатив глаза, и с облегчением захлопнула дверь.       Порицание отца было для Адриен знаком, что она на верном пути. Она ни разу не действовала наперекор ему из своенравия: к этому приводила противоположность их убеждений. Отец, истый монархист, поборник старины, и Адриен — воспитанница пансиона, где курсом читали Энциклопедию, — смотрели на все настолько по-разному, что отцовские враги были Адриен соратниками. Она и салон красавицы Жюли, мадам Рекамье, навещала лишь из практичности — репутация стоила дорого — и праздного интереса: монархисты умели с размахом планировать свое великое будущее. Господин Морис хлестко называл это «дележом пирога, пшеница для которого еще не посеяна».       Нет, ни от Талейрана, ни от графа де Коленкура и его семьи она ни за что бы не отказалась. Адриен жалела, что отец ее не похож на старого маркиза. Тот, хоть и смешил своей преданностью моде XVIII-го века, был современным мыслителем и дельцом, имел место в сенате и вращался в прогрессивных кругах. Такого отца Адриен чтила бы. Впрочем, ей ничто не мешало чтить маркиза — что она и делала подобно его родным детям. Маркиз очень скоро взял ее под крыло. Добряк и неистощимый шутник, он был в том возрасте, когда мудрые мужчины бросают кавалерское поприще и посвящают себя жене, работе и молодежи; Габриэль-Луи де Коленкур был из таких. Все гости дома видели в нем папашу — уважаемого и достойного уважения человека, советчика, порой — трогательного утешителя. Адриен, как и рано лишившаяся отца Лора Жюно, обожала маркиза за теплоту и участливость, какими бы наивными они ни были.       В одном отец был прав: дети маркиза отличались от него, как небо от земли. Каждый взял какую-то одну отцовскую черту, остальными их наградила мать. Маркиза Анна-Жозефина как-то сказала Адриен:       — Я в добром настроении — это Арман, я в меланхолии — это Огюст. Девочек толком и не поймешь, я не берусь говорить на их счет категорично.       Это было в один из ее «милых» дней. Адриен часто приезжала в особняк на улицу Наварен, обычно с детьми — Эмма и Эрнест играли с внуками маркизов, пока она, Мими и Сиси, а нередко и Клер, пили на террасе кофе. Маркиза присоединялась к ним от случая к случаю, собственно, в «милые» дни, отдыхая от мигреней. Именно они вынуждали ее быть мрачной и капризной. Сама же по себе маркиза острила, блистала знаниями — и Адриен думала, что эта женщина — идеальная наперсница для шалостей: опытная, пылкая, в чем-то двуликая и загадочная.       В общем, если визит отца и возмутил Адриен, то ненадолго: пересматривать свое поведение, как послушная дочь, она не собиралась. И еще у нее появилась более насущная проблема, имя которой было генерал Антуан Дюронель.       Из-за регулярных выездов в общество, к императрице и к маркизам Адриен, по мнению близких, посвежела, похорошела и обрела хватку светской дамы. Многие кавалеры, не обратившие на нее внимания зимой, к закрытию сезона стали с ней заигрывать. Дюронель же, завсегдатай гостиной маркизы Анны-Жозефины, был сражен ей с первого вечера и открыто об этом говорил. Сначала Адриен над этим смеялась, помня Сент-Илера, но потом посерьезнела: Клер объяснила ей, что Дюронель не рисуется и влюблен вполне искренне. Тут уж Адриен пришлось вооружиться увертками, обтекаемыми ответами и неприступным видом, который нелегко давался, поскольку Дюронель был весьма красивым и галантным, а она — бесхитростной и совсем не строгой. Во время каждой беседы с ним — настоящего града из комплиментов и намеков — Адриен благодарила небеса за то, что ее сердце занято другим, и Клер — за поддержку.       — Моя дорогая ледышка, — воскликнула Клер после особо утомительного приема, — у меня идея! Завтра же Дюронель будет смирен, как овечка.       — О чем ты? — спросила Адриен устало, потирая висок.       — Попрошу Армана отчитать его за волокитство, без твоего имени, но строго, чтобы до этого повесы дошло.       — Не надо!       От возгласа Адриен вздрогнули обе — Адриен, как и Клер, от неожиданности. Миг спустя Адриен беззвучно застонала: она невольно запротестовала против того, что было для нее крайне двусмысленным, так, что протест оказался двусмысленным вдвойне. С замершим дыханием она ждала вопроса подруги.       — Это почему? — Клер приподняла брови. — К твоему сведению, Дюронель шталмейстер, так что у Армана есть повод обеспокоиться его моветоном. Луи ты никогда не пожалуешься, а если бы пожаловалась — Дюронель выше чином.       — Ничего, что мы с графом не родня и не муж с женой? — вскинулась Адриен. — Это будет просто неприлично!       — Без твоего имени, — повторила Клер, — еще как прилично. Не вижу никаких препятствий. Или здесь что-то частное? Извини, ты бы…       — Да, я бы сказала, — поспешно оборвала ее Адриен. У нее пылали щеки.       Клер тревожно, длинно посмотрела ей в глаза.       — Вы с Арманом друзья, — она выделила последнее слово, — не стесняйся так. Он не откажет, а тебе будет легче из дому выйти! Или тебе импонирует Дюронель?       Яростным «о нет!» и вымученным смешком Адриен кое-как замяла тему. Внутри она сгорала от стыда и бессилия. Доверить Клер свою тайну она боялась из-за ее предвзятости к графу; был бы на его месте иной мужчина — Клер приняла бы и даже одобрила бы ее выбор, но с графом де Коленкуром все менялось. Просить же его о такой щекотливой помощи — дикость! Доводы Клер были весомы, Адриен не сомневалась, что граф будет щепетилен, и все-таки при мысли о нотации Дюронелю — завуалированно на ее счет — ей становилось дурно до тошноты.       Наутро Адриен отменила намеченные дела и никуда не поехала. От бессонницы у нее совершенно расстроились нервы, да и погода была не лучшей. Хотя май едва вступил в свои права, воцарилась духота и небо заволокло предгрозовой дымкой. В детской, угловой комнате, где Лисетт распахнула настежь все четыре окна, было немного прохладнее, чем в других покоях особняка. Адриен пришла туда около полудня поцеловать дочь и сына и задержалась. Полулежа на софе, она следила за их играми — безотчетно, из-под опущенных ресниц. Ее вялость будто передалась и детям: Эмма скучающе водила карандашом по бумаге за своим столиком, Эрнест возился с солдатиками, выстраивая их в ряды. Оба каким-то образом чувствовали, что матери плохо, и не подходили к ней. Адриен была им признательна.       Она запуталась в своих мечтах, опасениях, связях с людьми, которые были с ней изо дня в день. Ее разум лихорадочно искал компромисс, и Адриен увязала в тех обрывках воспоминаний, фантазиях и надеждах, что кружили в голове. Как жена — и женщина, понимающая, что значит «жена», — она могла бы теперь повиниться перед Луи во всем и согласиться на любое наказание; как мать, обожающая своих детей, она должна была выполоть из себя всю прочую любовь как сорняк и схоронить ее в себе же навеки, чтобы Луи — а он был на это способен с подачи отца — не разлучил ее с Эммой и Эрнестом; как девушка, влюбленная и живущая влюбленностью, она терялась вовсе. Адриен подспудно знала, что жена в ней потерпит поражение, и это терзало ее. Не веря в бога и презирая церковь, она блюла клятвы. Супружеская не была исключением. Адриен поступалась своими принципами, предавала себя и свои чистые нравы. Злость на отца, из-за скупости которого клятва была дана, перетекала у нее в злость на свою мягкотелость. Но без замужества она не была бы матерью своих крошек…       Лисетт тронула ее за плечо, буквально вытаскивая из забытья.       — Мадам, внизу нарочный с письмом для вас, лично в руки.       Адриен встрепенулась. Письмо, каким бы оно ни было, отвлечет ее, она станет обдумывать и приукрашивать ответ, а не свое настоящее. К подъезду особняка она сбежала повеселевшей и удивилась, увидев всадника. Это был Перье, берейтор императрицы Жозефины. Адриен встречала его дважды или трижды, но в манеже и на конных прогулках. Писем он ей прежде не доставлял.       — Доброго дня, ваше сиятельство, — церемонно поздоровался он, протягивая ей плотный конверт. — Извините, что не спешиваюсь…       Адриен взяла письмо, не спрашивая об адресанте.       — Вы щеголяете, а не извиняетесь, сударь.       — Вы красавица, ваше сиятельство, как же не щегольнуть? — поддразнил ее Перье тем же степенным тоном.       — Я замужем, сударь! И не люблю наглецов.       — Муж мало кому помеха, — Перье засмеялся, и перо на его шапочке закачалось. — Счастливо оставаться, ваше сиятельство!       Вернувшись в детскую позабавленной и раздраженной одновременно, Адриен снова легла на софу и сломала печать на конверте. Вынув листы, она оцепенела. Ей почему-то казалось, что письмо от императрицы или Клер; она ошиблась. На нее слабо пахнуло туберозовой водой — как в тот раз в театре, когда граф де Коленкур слишком близко к ней наклонился. Это он писал к Адриен, и она отдернулась от бумаг, словно они ее обожгли.       Граф впервые послал ей письмо — не записку, не карточку, а письмо. Что-то в Адриен изнывало от любопытства, но она медлила: вдруг на нее посыплются укоры или, наоборот, утешения из-за Дюронеля? Они были бы одинаково острее копий для нее, больной от самоедства и самой страсти к графу — этой пропасти без дна, куда Адриен охотно шагнула. «Советую держаться посередине», — упреждала ее Клер, милая, подозревавшая обо всем Клер. Бесполезно. Пальцы Адриен дрожали над листами, исписанными графом, как над драгоценностью.       Глубоко вздохнув, она развернула верхний и прочла:             Госпожа маркиза,             Я знаю, вы нахмурились от столь непривычной вам сухости. Простите за нее. В мире нет ничего более бестактного, чем письмо влюбленного, начатое с имени возлюбленной. Оно выглядело бы пошло, так, будто мне что-то обещано — а оскорбить в вас своего друга и честную женщину я не хочу и не посмею.             Теперь вы хмуритесь сильнее, и я повторяю: это письмо влюбленного. Мне стоило написать его много раньше, еще зимой, потому что с самого бала в Мюнхене я был вами очарован. Но я не писал, боясь, что вы из свойственной вам скромности запретите мне любить вас и быть рядом с вами. Я боюсь этого и сейчас, однако желание наконец открыться побеждает страх. Госпожа маркиза, я люблю вас и докажу это, чем вам будет угодно…       Дальше Адриен не разобрала. В глазах у нее помутнело от слез, и она, спрятав лицо в ладонях — лист упал ей на колени, — отчаянно разрыдалась.       — Мамочка! — Она услышала сквозь всхлипы стук башмачков Эммы, тут же сорвавшейся с места. — Что случилось, мама? Почему ты плачешь?       Приластившись к Адриен, дочь крепко обняла ее за талию. Эрнест, более застенчивый и, как всякий мальчик, не переносивший истерик, тихо сел в изножье софы — Адриен ощутила лодыжкой тепло его тела. Собрав в кулак все самое себя, она кое-как шепнула Эмме:       — Наверное, от счастья! — погладила детей по кудрям, отстранилась и как можно быстрее ушла в свой кабинет.       На мгновение она даже очнулась, но потом Лисетт с оробевшим видом внесла письмо, и Адриен вновь залилась слезами.       Вопреки своим же словам, плакала она совсем не от счастья. Час, полчаса назад ее и графа разделяли две преграды: безответная влюбленность Адриен и ее брак. Первая рухнула с легкостью карточного домика, а вторая стояла, как бастион — неприступная, прочная, унылая тюрьма! Дойдя до этой мысли, из глупейшего протеста Адриен сняла свое обручальное кольцо и остервенело швырнула его в темный угол. Муж от этого не растворился, письмо графа да Коленкура — тоже.       Письмо... Едва оправившись от горестного порыва, Адриен продолжила чтение. Она нисколько не сердилась на графа, не винила его в своих печалях; когда взгляд ее зацепился за строчку «я люблю вас», от нежности ей сдавило горло. Эта простая фраза была для Адриен слаще, чем тысяча мужниных поцелуев. К тому же — она твердо была в этом уверена — за ней скрывались радости, которых прежде она не знала и не смогла бы узнать иначе, чем через измену.       «Прошу вас откликнуться так скоро, как вы сочтете нужным», — обращался к ней граф в постскриптуме. Адриен помрачнела. Она не чувствовала в себе сил принять какое-либо решение — ни отказаться, ни согласиться. К согласию она несомненно тяготела, но ей было страшно определяться — так страшно, что в какой-то момент ей почудилось, что свою влюбленность она выдумала и сама себе внушила. Малодушие, обычно не свойственное Адриен, буквально связало ее по рукам; она потерянно бродила по кабинету, натыкаясь, как слепая, на пуфы и задыхаясь.       В час ужина служанка принесла чай и свежие гренки. Адриен жадно набросилась на питье, потом с вдруг проснувшимся аппетитом поела. Будущее утратило трагические тона. «Молодость! — вспомнился ей софизм господина Мориса, — молодым достаточно быть сытыми, чтобы жить беззаботно». Допив чай, Адриен сама зажгла свечи — Лисетт явно предупредила прислугу, чтобы хозяйку не беспокоили, — и без подробностей написала Клер, умоляя навестить ее в первую же свободную минуту. Как-никак, Клер была старше, лучше разбиралась в придворных условностях, кроме того, ее ум сохранял трезвость, в то время как выплакавшаяся Адриен готова была пуститься в ликующий пляс. Отослав записку через дежурного лакея, она заперлась и до поздней ночи перечитывала послание графа, пока строчки, ласкающие до боли, не отпечатались в ее памяти.       Клер не заставила долго себя ждать. Не успела Адриен заказать себе утренний кофе и сесть в столовой, как ее ландо въехало на двор особняка; она и Луи чуть разминулись, и Адриен усмотрела в этом хороший знак. В характере мужа было бы учинить ей допрос из-за внезапного визита подруги, а так их ничего не стеснит.       — Дорогая, — с порога заговорила Клер, — ну и напугала же ты меня вчера! Что с тобой случилось? В записке на пять строк три грамматические ошибки!       Адриен против воли прыснула:       — Было не до грамматики. Выпьешь со мной кофе? Горячего, его еще варят.       — Слава богу, все не так ужасно, как я себе вообразила. Раз ты угощаешь кофе, вы, по крайней мере, не разорились... — Клер устроилась за столом. — И с детьми порядок, не до завтрака, если они при смерти. В чем дело? Скандал с маркизом?       — Нет-нет. Не трудись зря.       Клер устремила на нее пронизывающий взор.       — Не тяни, это нелепо.       — Я влюбилась, — на выдохе призналась Адриен и добавила смелее: — Взаимно, кстати. Я получила от него письмо, отчего и написала тебе.       — Так это восхитительно! — на губах Клер расцвела улыбка. — Кого мне поздравить? Это ведь один из придворных, сведенных тобой с ума? Я его знаю?       — Вряд ли я так уж свела его с ума. Но знаешь ты его отлично.       — Опять тянешь! — Клер поднесла ко рту чашку с кофе. — Я знаю много кого. Ну?       — Это граф Арман.       Едва не выронив чашку, Клер, не отпивая, вернула ее на блюдце. Сначала вид у нее был озадаченный — такой, будто Адриен сказала бессмыслицу, но потом она переварила ее ответ и, в секунду раскрасневшись, вскочила на ноги.       — Я… Господи, я убью его, я убью его за тебя, моя дорогая! К сожалению, я и не чаяла, что у него хватит наглости… Поди ж ты! — Клер сардонически расхохоталась. — Как это по-скотски! Отвратительно!       — Что именно? — вклинилась в ее тираду Адриен, сжавшаяся на своем стуле.       — Пользоваться положением девушки, у которой нет матери и брак которой так неудачен! — гневно выпалила Клер. — За такой добычей и ленивый угонится!       — Он мной не польз…       Клер перебила ее:       — Ты не имеешь никакого понятия о его намерениях! По чести, ты и о нем самом понятия не имеешь, в особенности о дурных его сторонах! Арман прекрасный друг и брат, я не оспариваю этого, но бессовестности с любовницами ему не занимать. Он никогда ничего им не должен, поскольку они замужем. А ты к тому же младше него и, извини за резкость, порой чересчур наивна! Арман и не шелохнется, если связь с ним тебя опозорит, а двор ему подыграет — ты же была согласна.       — Нельзя оценивать мужчину так, словно он лошадь на скачках, — возразила ей Адриен со всей возможной аккуратностью. — Твой Огюст тоже небезупречен.       — Он мой муж, а любовник — это действительно лошадь на скачках! Лошадь, на которую ты ставишь свою репутацию, свою семью и своих детей, дорогая. — Клер, немного остыв, сменила интонацию на умоляющую: — Ради детей! Луи ни за что не простит тебе адюльтер, это ясно как день, наследства не отнять, так он отнимет Эмму с Эрнестом! Мужьям Вадруй и этой русской вертихвостки, Голицыной, было все равно, один старик, другой иностранец…² Луи рогов не потерпит. А заметит он их в кратчайший срок — Арман публичный человек, и о его любовницах судачат.       Адриен убито молчала. Все то, о чем вела речь Клер, было не ново и тысячу раз ей самой пропущено через себя. Негодование подруги только всколыхнуло в ней дикую тревогу за детей. Несмотря на молодость, она была мать, и вероятность лишиться дочери и сына ограждала ее от грехов — даже таких, как интрига первой разделенной любви, от манящих ее поцелуев, ласк и секретов...       — Как же мне поступить? — спросила она, глотая слезы.       — Отказать Арману, и точка, — отчеканила Клер, пробуя кофе.       — Я его люблю! — не своим голосом взвизгнула Адриен. — Тебе кажется, что ли, что я ребенок или кость безмозглая, что я ошибаюсь в своих чувствах?! Кажется, что я принимаю за любовь дружескую привязанность? Ни черта, Клер, ни черта! Я бы убежала с ним на край света, имея шанс возвратиться назад! Это ты понятия не имеешь, но не о графе, а обо мне, ни на йоту. Твой супруг тебя боготворит, а ты его обожаешь, ты неустанно должна благодарить судьбу за такой подарок! Меня, увы, таким почему-то обделили. И ты мне приказываешь… приказываешь отказаться…       Ее истерика захлебнулась, и Адриен судорожно зарыдала — куда громче и безудержнее, чем над письмом.       — Я не приказываю, — Клер обняла ее за трясущиеся плечи, — я советую. Увы, но я не считаю Армана тем человеком, который тебя осчастливит. Хочешь — съезди к маркизе Мими, она строго иного мнения и с удовольствием с тобой поболтает. А я не обижусь — однако мне будет за тебя очень горько, дорогая.       Эти ее слова с неделю отбивали у Адриен тягу к дому на улице Наварен. Совесть колола ее, что негоже изводить графа, но она привыкла; привыкла и к тому, что почти не ест, не спит и часами лежит в апатии. Ее бесило лишь хладнокровие Луи. Изо дня в день он проходил мимо ее покоев, не интересуясь ни у слуг, ни у Лисетт, почему Адриен игнорирует ужины и никуда не выезжает. «Умри я, — безнадежно тянула она про себя, — он бы выяснил это из чеков гробовщика». Пожалуй, вязкая ненависть к мужу таки толкнула бы ее к Мими, если бы не другой резон.       Как-то под вечер Лисетт без стука ворвалась к Адриен в спальню.       — Мадам, внизу, в гостиной, граф де Коленкур. Слуги передали, к вам.