Львиное сердце

      От неожиданности Адриен уронила щетку для волос. Сердце у нее заколотилось, и, несмотря на установившееся неплохое самочувствие, голову ощутимо повело. Прикрыв веки, Адриен без особых раздумий отрезала:       — Для графа, да и для маркиза тоже, если будет рядом, у меня снова мигрень.       Лисетт удивленно заморгала.       — Неужели вы так сильно не хотите его видеть? — вырвалось у нее, хотя она явно пыталась сдержаться.       — Очень хочу и не могу. У меня нет ответа на его просьбу. Это дурно с моей стороны, — Адриен беспомощно усмехнулась, — но лучше нам не встречаться. Идите, скажите графу, пока кто-нибудь из прислуги его не обнадежил.       Когда за Лисетт захлопнулась дверь, Адриен глухо застонала. Она безумно стыдилась своего слабоволия и еще больше — беспочвенного страха перед графом. Сама мысль о том, что он злится на нее из-за молчания, была нелепа, однако почему-то все настойчивее преследовала Адриен. Как с ней бороться, она не имела ни малейшего понятия. За что он пощадил ее и не признался лично? Потрясение ударило бы единожды, как молния, и не тянуло бы жилы.       Адриен ощущала себя предельно несчастной. Ей вдруг показалось, что в комнатах при распахнутых окнах нечем дышать. Встав с пуфа, она набросила на дезабилье шаль и направилась в оранжерею.       Из гостиной, мимо которой она должна была так или иначе пройти, доносились голоса Луи и графа де Коленкура. Адриен тревожно прислушалась к их разговору — сметы, отчеты ремонтеров, одним словом, ничего. «Лакей, наверно, напутал, — решила она, — по привычке доложил, что граф ко мне…»       — Мама? — прошелестело у нее под ногами.       — Господи, Эмма! — шепотом воскликнула Адриен, пошатнувшись. — Что ты тут делаешь? Подслушиваешь?       — Нет, — Эмма озорно хихикнула, — подглядываю. Я уже закончила упражнения с Лисетт, мамочка. Куда ты? К папе?       — Он ведь занят. Я в беседку, — смягчилась Адриен. — Приходи декламировать мне стихи. У тебя же найдется для меня что-нибудь забавное?       — Обязательно, — кивнула Эмма и уткнулась носиком в дверную щель.       Приятное послевкусие от этой короткой беседы быстро истаяло. Сев в беседке, окруженной абрикосовыми деревцами, Адриен сгорбилась от навалившейся на нее отчаянной тоски. Бесполезно было отрицать, что она скучала по обществу графа де Коленкура, его ласковым манерам, взгляду; не будь под дверью гостиной Эммы, Адриен осталась бы там и цеплялась за каждый звук его голоса. Ее любовный голод был какой-то ненормальный, дикий. Адриен любила впервые за свои годы и вкладывала в запоздалую девическую страсть то воодушевление, что ее ровесницы растратили в пятнадцать лет на вздохи по кюре и учителю греческого. Но пансионеркам ничего не мешало любить, тогда как на ней лежали печати брака и исключительной порядочности. Давно возненавидев первую, Адриен начинала ненавидеть вторую. Моральные метания утомили ее.       Стук башмачков Эммы по оранжерейной дорожке напомнил Адриен, что нужно выпрямиться и принимать мир если не восторженно, то доброжелательно. Дочь с восприимчивостью, свойственной ребенку, заражалась ее настроением, и угрюмая усталость годилась для материнских игр меньше всего. Запахнув плотнее шаль, Адриен нежно улыбнулась — и улыбка окаменела у нее на губах.       Эмма с серьезным, даже несколько ожесточенным видом буквально тащила за собой графа де Коленкура. Достигнув ступенек беседки, она отпустила его рукав и вызывающе фыркнула, тряхнув темными локонами.       Адриен ошеломленно пробормотала:       — Славная моя…       — Мне хочется, чтобы вы поговорили, — не дожидаясь вопроса, объявила Эмма с совсем уж отцовским нажимом. — Я объяснила господину графу, что надо, мамочка. Не сердись, ты сейчас поймешь. Я подожду тебя в нашей комнате.       Ей хватило наглости еще и на то, чтобы убежать. В другое время Адриен поймала бы ее и шлепнула за излишнюю резвость, но… Но теперь было будто и не за что.       — Господин граф…       — Адриен, — и он перебил ее! — клянусь, мадемуазель Эмма сама задумала привести меня к вам. Моя вина лишь в том, что я не отказался. И после того, что она мне сказала, отказаться было бы хуже, чем…       — Я просто предложила бы вам сесть! Сядьте! — засмеялась она, протягивая ему руку. — Как напугала вас моя маленькая негодница! Я задам ей трепку! О, сядьте рядом со мной.       Ее минутная эйфория схлынула, когда граф, опустившись на скамью, обернулся на нее и Адриен прочитала выражение его лица. Он был удручен, глаза смотрели прямо, как всегда, и как никогда виновато, так, что у Адриен заныло глубоко в груди. Она поддалась этой странной боли и склонила голову ему на плечо.       — Значит, вы плакали из-за моего письма.       — Нет, — сразу возразила Адриен, — не из-за, а над. Я плакала, так как жизнь была со мной сурова. Вы знаете, с кем и почему я повенчана, знаете моего отца. Вот из-за чего я плакала. Ваше письмо…       — Я долго лгал вам, Адриен, — произнес он тихо, — и лгал бы до конца, если бы не история с Дюронелем. Вероятность, что вас кто-то очарует и обманет, вывела меня из себя. Я жалею, что не вытерпел ревности, жалею, что расстроил вас. Я испортил нашу дружбу. Я все испортил. И все-таки я вас люблю. Пожалуйста, не судите меня слишком строго, хотя я должен быть вам противен. Ничего не поделаешь, я вас люблю.       Она, оглушенная его сбивчивым монологом, затаившая вдох от острой жалости, — она вдруг вновь рассмеялась, правда, беззвучно. Все ее судорожные страхи развеялись, как дым от костра. Девочкам, дрожащим при слове «мышь», велят помнить, что люди для мышей стократно страшнее; и граф ее боялся больше, чем она его! Этот мужчина, дважды раненный в боях, боялся ее — юную, тепличную женщину!       — Не глупите. Что испортит ваша любовь? Нашу дружбу? Разве влюбленные не дружат меж собою? — Адриен улыбалась, уже не пытаясь скрыть свое веселье. — Прекратите дуться! Я тоже люблю вас, Арман. Может, и не с бала в Мюнхене, но с нашей февральской «Семирамиды» точно. Я вас люблю. Я так вас люблю, что готова сказать это сотню, тысячу раз подряд. Вы мне не верите?..       Граф ненавязчиво отстранился; она нахмурилась.       — Не верите?       — Верю, но вы ужасно рискуете, — лукаво укорил он ее. — К тому же мне хорошо известно, что женское «я вас люблю» не равно согласию на роман. У вас есть десятки причин беречь себя.       — Я вижу всего-навсего три, — сыронизировала Адриен.       — Клер посвятила вас в мои пороки, ищите тридцать среди них. — От графа повеяло холодком. — Посвятила же? Не могла она применить половинные меры.       Адриен насторожилась:       — А что было второй половиной?       — Она закатила мне великолепный скандал. Признаюсь, я в долгу не остался, мы весьма учтиво обменялись оскорблениями. Тем не менее, то, что она сообщила вам, отчасти наверняка соответствует действительности. Не стоит недооценивать ум Клер и ее наблюдательность… Сам император иногда пользуется ее советами.       — Это для меня не аргумент. Его величество порывист, как и Клер. А я из иного теста. Я ни шагу не ступлю безрассудно, — ладонь Адриен сама собой сжалась в кулак на шали, — поэтому я… понимаете? Поэтому я мучилась и мучила вас.       — Понимаю, — Арман, о котором она думала наконец безо всяких титулов, вздохнул и коснулся поцелуем ее лба. — И жду. К счастью, на вас никак нельзя сердиться.       — Вы меня успокаиваете.       — Рад это слышать. — Он вынул карманные часы и, взглянув на них, встал со скамьи. — Простите, мне пора.       — Последний вопрос, — Адриен встала за ним, и ноги держали ее крепче, чем когда-либо, не говоря о прошедших днях сомнений, — Луиза еще в Париже?       — Да, разумеется. Сняла траур, — голос у него трогательно дрогнул, — и вся в предсвадебных хлопотах. Будет на седьмом небе, если вы ее проведаете и поможете с чем-нибудь определиться.       У нее не было уверенности, что Арман не дал ей повода к визиту нарочно, однако это не имело никакого значения.       — Так передайте ей, что завтра я буду в полном ее распоряжении.       Выехав в город около десяти часов утра, Адриен удивилась тому, насколько весна разбушевалась за неделю ее затворничества. Улицы буквально утопали в свежей зелени, от клумб струился одуряющий запах гиацинтов и тюльпанов. Монмартр встретил ее кашпо и бочками с арабским жасмином — тысячей белых звезд Жанны д'Арк, медовых и терпких.¹ Их густой аромат пропитал воздух, и Адриен принесла его с собой в дом де Коленкуров, где обычно царило что-то лекарственное.       — Скорее, поднимайся ко мне, — прошептала Мими, чихнув после объятия, — а не то мама разболеется. Она воображает, что жасмин ей чрезвычайно вреден.       И прежде игривая, без черного платья Мими раззадорилась до детскости. Ее тонкие руки, белизну которых подчеркивал голубой шелк рукавов, постоянно двигались, сплетаясь, будто она танцевала; плясали и ее рыжие локоны. Ни за что Адриен не поверила бы, что Мими тридцать лет и что у нее четверо детей: ее глаза сияли от беззаветной разделенной любви.       — Все меня бросили, — жаловалась она, перескакивая ступеньки лестницы, — всем я надоела салфетками и гирляндами! А что мне делать? Я невеста, Адриен! В тот раз мама играла в кукольный дом, наряжала меня и Кристофа, распоряжалась то тут, то там… Я ничего не успеваю! Свадьбу пришлось перенести из-за отъезда императора в Амстердам! К черту Голландию!       — Тише, тише, — Адриен приложила к губам пальцы, — арестуют!       Мими притворилась проглотившей язык, но терпения ей хватило ровно на пять секунд.       — Вижу, ты чем-то взволнована. Арман предупредил, чтобы я тебя не терзала… Гадкий мальчишка, я же невеста! Я имею право терзать всех, и его, и тебя тоже. Пунша? Чаю? Ты завтракала? У меня до сих пор нет рисунка подвенечной тиары!       Она кипела и бурлила энергично и в такой степени бестолково, что Адриен искренне расхохоталась, поймала Мими за талию и усадила на софу.       — Торжественно клянусь, что избавлю тебя от салфеток и гирлянд, если кое о чем мне расскажешь.       — О чем? — Мими озадаченно заморгала. — Сама видишь, я… Погоди-ка, — она внимательно, вдруг всерьез, всмотрелась в лицо Адриен, — ты об Армане?       — Да, — Адриен смущенно опустила ресницы. — О нем.       — Слава небесам, он сподобился! — Она опять подскочила, и ее руки затанцевали вокруг юбки. — Я не знаю другой женщины, перед которой он бы робел. Нам всем с того вечера было ясно, что между вами что-то назревает… Я ему твердила, что он переживает зря, что и ты… Ты же любишь его? Я же не ошиблась?       Неподдельная обеспокоенность отразилась в ее чертах, фантастически похожих на черты матери и старшего брата.       — Не ошиблась, я люблю, — ответила Адриен со сладкой легкостью. Камень, давивший ей на сердце полтора месяца, крошился и таял от ее признаний.       — Ах, слава небесам! — повторила Мими. — Дорогая, милая моя Адриен, я сейчас взлечу от радости! Но ты колеблешься?..       В своих колебаниях Адриен сама уже не была уверена. То, что она явилась в этот дом, красноречиво намекало на исход ее борьбы с собственным желаниям. Однако вопрос напомнил ей о последней встрече с Клер, и поневоле она, под стать Мими, посерьезнела.       — Когда я получила письмо, я не знала, что мне делать, не знала даже, как ответить и стоит ли вообще отвечать. Я обратилась за советом к Клер. Она была очень возмущена и резко отозвалась об Армане. А вчера он сказал мне, что ее упреки совершенно справедливы!       Мими по-птичьи наклонила голову. На лбу ее обозначилась морщинка, свидетельствующая о замешательстве.       — Хочешь от меня опровержений? Вряд ли Клер ошибалась — она очень метко судит о людях. Другое дело, что в Армане гораздо больше хорошего, нежели плохого. Но не буду хвалить его. — После этой фразы голос Мими окреп, будто она что-то про себя решила. — По-моему, если вы действительно любите, так, что неодолимая сила влечет вас друг к другу, любви лучше поддаться. Здесь и ныне, а уж присно и тем более во веки веков для человека непостижимы.       — Я боюсь, что он охладеет ко мне, — почти неслышно произнесла Адриен, — пока я буду еще во власти чувств. Охладеет и оставит. Такого позора мне не пережить, я с ума сойду.       — Вдруг он наскучит тебе раньше? — улыбнулась Мими не без иронии. — С ним такого до сих пор не случалось, так что вы взаимно опасны. Сердца мужчин такие же хрупкие игрушки страстей, как наши… Да ты словно не веришь, что у Армана нет перед тобой никаких преимуществ! Ну-ка, пойдем!       Адриен испугалась было вскрика, но теплый, заговорщический взгляд Мими и ее протянутая ладонь сгладили неловкость. Она понимала все, читая Адриен как открытую книгу, выуживая из толщи ее души подозрения, низость которых других оттолкнула бы. В сотый, тысячный раз Адриен поразилась философии, воспитанной в этой семье: ее саму отец учил ждать от жизни сплошь подлостей и разочарований. Мими же считала естественным счастье — вместе с платой за него, конечно, потому что судьба щедра только на боль и горе. Пересекая гостиную на братской половине дома, Адриен уже готовилась к грядущим переменам.       Молча Мими привела ее в кабинет. Из-за окон на север, темно-зеленых бархатных занавесей и гобеленов комната казалась сумрачной, как заросшая беседка; Адриен не сразу заметила второй стол-секретер, впрочем, пустующий, в отличие от первого, заваленного бумагами.       Мими фыркнула:       — Изначальным порядком был хаос, — и попыталась выдвинуть один из ящиков. — Заперто, что с его стороны наивно.       — Это ведь неприлично, — заикнулась Адриен.       — Романтично, — поправила Мими. — Батистен! Поди сюда!       Из-под складок бархата тут же вынырнул слуга — и такой карикатурный, что Адриен коротко, тихо рассмеялась. Батистен был воплощением духа Бомарше: высокий, жилистый, чуть сутулый старик в чулках и ливрее, на расшитый воротник которой падала прусская косица.       — Барышня, мадам, — гнусавя на пикардийский манер, он дважды глубоко поклонился, — чем буду полезен?       — Надобны ключи от столика, — объяснила Мими и вскинулась на укоряющую гримасу Батистена: — Барин сам виноват! В ящичке вещь госпожи маркизы. Не своего не возьмем, будь покоен.       Он вздохнул и, не смея перечить, ушел за ключами.       — Наши крестьяне таких зовут дядьками, — негромко проронила Адриен.       — Наши тоже, — кивнула Мими. — Он и есть наш дядька. Папа взял его в замок еще до того, как женился, следить за соколами и угодьями. А когда родился Арман, няни нежнее ему не нашли. Барин, барышня!.. Что папа, что Батистен такие чудаки, и мама намучилась с ними, а я их обожаю.       Судя по румянцу Батистена, вернувшегося с гремящей связкой, он обожал барышню не меньше.       Отомкнув ящик, Мими выразительно кашлянула, и почтенный слуга вновь удалился за бархатную портьеру. С колотящимся сердцем Адриен наблюдала за пальцами, украшенными помолвочным кольцом. Она не знала и не могла догадаться, какая ее вещь имелась в виду. Разве что визитка? Стопки бумаг на столешнице и полках секретера сообщали, что Арман не спешил избавляться от корреспонденции…       — Смотри!       В руках Мими что-то ярко синело. Мгновение спустя Адриен едва сдержала восторженный возглас — это были цветы, шелковые цветы из лент и жемчуга, которые она прикалывала к костюмам кавалеров в Мюнхене.       — Как думаешь, — слова посыпались у нее с языка, как бусины с разорванной нитки, — Арман не обидится, если я воспользуюсь его чернильным прибором?       — Я думаю, — ребячливо передразнила Мими, — результат его утешит.       Перебирая десятки образцов кружева и эскизы платьев, а потом играя дома с Эрнестом — Эмма за свою выходку была наказана, — Адриен мысленно не отрывалась от сложенного пополам листка. Она оставила его прямо в приборе, между перьями, и ругала себя за то, что не спросила Мими, когда Арман возвращается из Тюильри. Вечернюю почту, внесенную лакеем, она бросилась читать, будто военный бюллетень. Ответная записка лишь немного притушила разгоравшуюся в Адриен лихорадку. Встреча должна была состояться завтра.       Утром она поднялась поздно после бессоницы, отступившей на рассвете. Луи давно уехал, и Адриен пила кофе с Лисетт, изнывавшей от любопытства, но так ничего и не услышавшей. В благостной полудреме было выбрано и надето тонкое льняное платье, завиты тугие кудри, на висках выбивавшиеся из-под розового капора. В конце концов Адриен сочла себя чересчур красивой для всех, кроме Армана, и на том успокоилась, присыпав напоследок декольте душистой пудрой. Маленькая почтовая карета, приехавшая за ней в половине первого, очень развеселила Адриен своим крепом траурного цвета. Дико, наверное, глядели парижские прохожие на богачку сквозь мутное оконное стекло! На улице Сент-Оноре тревога захватила ее, сироту революции, в свои тиски — но приятные потому, что кучер вез не на казнь, а на свидание.       Ливрейный лакей, этакий Батистен в молодости, отпер Адриен двери в апартаменты Армана. Они занимали второй этаж изящного городского отеля; обреченная на одиночество до часу дня, нервно дрожащая, Адриен прошлась по анфиладе для гостей. Повсюду в вазах источали дурманящий запах букеты тубероз, и так же повсюду — как пощечина — ощущалось женское присутствие. Ни один мужчина не сделал бы из каминной полки танцевальную лужайку для фарфоровых пастушков и пастушек, не купил певчей птице клетку с прутьями, увитыми гирляндами. Но он живет с призраком этой рафинированной особы. У Адриен тоскливо похолодело под ложечкой.       — Я знал, что ты поймешь, — зазвучал от порога голос Армана. — Только не сердись. Она уехала прошлой осенью, далеко и, я надеюсь, навсегда. С тех пор я сюда не возвращался, до этой минуты, разумеется.       — Ты ее еще любишь? — сухо спросила Адриен, оборачиваясь. Одно это имело для нее значение.       — Нет, не люблю. — Он шагнул к ней, и она невольно тоже скользнула по паркету. — Не любил ее по-настоящему. Как и она меня.       — О, хотя бы моей любви у нас в достатке, — шепнула Адриен сквозь слезы, стараясь развязать узел на мантоньерках.²       Мягко сжав ее запястья, смотря в глаза, Арман произнес:       — Не смей! И я тебя люблю.       Капор упал Адриен за спину, повиснув на спутанных лентах.       Так, как Арман целовал ее, она не целовалась никогда и не умела целоваться. Безжалостно он сминал и кусал ее губы, и Адриен бросило в жар, от которого кружилась голова и подгибались ноги. Она чувствовала гнев и восхищение, бешеный ток крови неумолимо тащил ее, словно волна, на дно — туда, где таилось ночное, животное. Перед этой страстью капитулировал галстук Армана, и Адриен сражалась с пуговицами его формы, пока он не завладел снова ее руками. Жест, такой невинный ранее, теперь подстегнул ее распаленное воображение не хуже приказа:       — Не испытывай, пожалуйста, моего терпения.       — А то что? — задыхаясь, она дернулась — бесплодно. — Почему?       — Потому что мы не успеем. В Тюильри натуральный содом, я обязан…       Адриен отстранилась, переводя взгляд на клетку, пышные туберозы… Щеки и полуобнаженная грудь ее продолжали пылать — от стыда и досады.       — Вот как, — выдавила она, горько усмехаясь, — даже так не гожусь! Ни мужу, ни тебе! Изо льда я или мрамора, что ли?.. Хороша шутка!       — Глупости, — перебил ее Арман. Она затихла: тон его не был суровым или раздраженным, и искра для ссоры потухла. — Ты ведь понимаешь, что у нас есть обстоятельства, что... Что в спальне, черт возьми, ни белья, ни цветов! Крикни прислуге, в десять минут все будет готово. И я не уйду.       Внутри Адриен царапалось нечто гадкое, какая-то истерическая ненависть ко всему, вырывающему из ее объятий дорогое и выстраданное — мать, сестру, детей, Армана, — однако кричать она не стала. Ее злобе, желчи, копившейся годами, здесь не было места. Любовника холят, а не побивают камнями за чужие грехи, лечат, а не ранят туда, где у самой шрамы.       — Нет, иди. — Она отерла перчаткой слезы и вытянула, чтобы поправить, у Армана концы галстука. — Обещаю, я не буду капризничать больше. Это от страха, что я не нужна. Я же нужна тебе?       — Нужна, — он поцеловал ее в лоб, — нужна как подруга и как возлюбленная! Но, Адриен, в тебе нуждается столько людей! Луиза, Клер, Розали, госпожа Жозефина, твоя сестра, дети…       — И все мы ничтожны перед мужчинами, которые лгут нам и предают нас. Ради денег, ради службы, ради блага государства.       Однажды Адриен уже видела в лице Армана это выражение — не то ярость, не то презрение, трудноуловимое и тем более пугающее.       — Все мы ничтожны перед бесчестьем, все! И что ж — пороть воздух Парижа, как некогда персы пороли море? Любовь врачует любое предательство, она дороже золота и наград, но как мне доказать тебе?..       Легкомысленно украшенная клетка мешала Адриен — с пастушками она смирилась. Подойдя к столику, она дотронулась до гирлянды из фетра и кисеи.       — Полина держала соловья, — ответил Арман на ее немой вопрос, — думала, что он привыкнет и запоет.       Адриен скривилась:       — Вздор! Они же не поют в клетках. Птицы — как дети или женщины, чахнут взаперти... Он умер, бедняжка?       — Что ты, моя птичка, — это слово Армана кольнула ее в сердце, как шпага, — я его выпустил.