«Не умирай. Пожалуйста. Не умирай»
Питеру хочется скулить и, обернувшись волком, кружить на месте в бездумной и беспощадной гонке за собственным хвостом, словно обезумевший щен. Вместо этого он тщательно маскирует свое отчаяние под уверенность в светлом будущем, и его нервозность выдают лишь предательски подрагивающие пальцы, которыми он то и дело заправляет за уши грязные и порядком отросшие волосы — они с Годфри дежурят в Белой Башне уже третьи сутки, и как-то не до мытья головы в тот момент, когда девушка, которую ты любишь, может умереть. Они сидят в стерильно-белом коридорчике, на стерильно-белых диванчиках, и ослепительно-белый свет режет глаз, но ни один из них не уйдет. Это не просто посиделки под дверью ее палаты, нет. Это соревнование, это битва — это молчаливое заявление своих прав. Они с Романом сейчас как никогда нуждаются в дружбе и поддержке друг друга, и как никогда сейчас они ненавидят друг друга. — Ты мог бы уйти поспать, — Годфри сказал это лишь раз, но Питер обжег его таким взглядом, что и слов никаких не понадобилось, чтоб Роман понял: цыган не уйдет. — Ты ей даже не родственник, — Роман сказал это вовсе не для того, чтобы задеть. Это было скорее от усталости, от страха, что Лита очнется и захочет видеть не его, не Романа, но своего цыгана. Это было от ревности, но от ревности, которая скорее похожа на безысходность и уже принята как данность. Питер и на это ничего отвечать не стал — Годфри и так прекрасно все понимал. Иногда какая-нибудь из ассистенток Прайса приносила им кофе и сэндвичи, иногда им приходилось отлучаться в туалет, но коридор у палаты Литы никогда не оставался пустым. Они ждали ее, оба ждали и оба по-своему за нее молились. Один — своим денежным богам, уверенный в том, что купить можно все, даже жизнь, а второй уповал на благосклонность полной луны и верил в то, что нельзя встретить свою судьбу и потерять ее вот так вот глупо — верил, потому что был молод и прежде еще никого не терял.«Не умирай. Пожалуйста. Не умирай»
— Ты будешь грустить, если я вдруг умру? Питер помнил, каким прекрасным было лицо Литы той ночью, когда она спросила его об этом — прекрасным и умиротворенным, и озаренным лунным светом, который лился в распахнутое окно его трейлера. — Ты что, собралась умирать? — он рассмеялся тогда, но смех вышел несколько нервным: в горле внезапно встал ком, и его так остро, неприятно кольнуло осознание того, что даже мысль о том, что он может потерять ее, причиняет ему боль. — Нет, конечно нет, глупенький, — мягко рассмеялась Лита в ответ, обхватывая его лицо ладонями. Такая милая, непосредственная, совсем юная Лита, которая почему-то всегда казалась Питеру не по годам взрослой и даже мудрой. Лита, которую он любил, которой восторгался, которая была его личным чудом: ему просто не верилось, что она тоже любит его. Но Лита любила. — Тогда не говори так, — попросил он, притягивая девушку к себе и утыкаясь носом во впадинку на ее шее: там ее естественный запах чувствовался особенно ясно, такой сладкий, такой нежный, такой манящий для него. Он бы мог буквально дышать ею целую вечность — если б она только была у них, эта вечность. — Мы ведь не застрахованы от случайностей, Питер, — шепнула она тогда ему в волосы. — Просто… Мне было бы приятно знать, если б ты скучал по мне. Но не тоскуй особенно долго, хорошо? Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я люблю тебя.«Не умирай. Пожалуйста. Не умирай»
Неужели она знала? Как, откуда? Неужели знала, неужели предчувствовала? Питеру не хотелось на самом деле знать этого. Впрочем, ему ничего не хотелось больше знать, после того, как Йохан Прайс со стерильно-белым, прямо как все вокруг в этом высокотехнологичном и бесполезном месте, от перенапряжения и ужаса лицом вышел к ним с Годфри и сказал, что Лита мертва. Все, чего ему хотелось — это дать слезам катиться по своему лицу и понять, что, по ее меркам, значило бы «не особенно долго»? Потому что, судя по тому, как ныло его разбитое и враз ставшее одиноким сердце, Питер Руманчек вполне готов был уложить в понятие «не особенно долго» ту самую вечность, которой у них с Литой так и не случилось.