Hemlock Grove

У Романа Годфри свой личный, особенный путь в Ад: через любовь. Полупрозрачная кожа Литы — словно холст, на котором выписаны в мельчайших подробностях все его грехи, и Роман читает их с таким упоением, на которое способны лишь безумцы. — Нельзя, — шепчет Лита едва слышно, ее дыхание пахнет мятой, Роман глух к ее мольбам и запретам, ведь дышать с ней одним воздухом — это уже что-то преступное, что-то, от чего уже никогда не откажешься, попробовав всего лишь однажды. Лита — она как наркотик, но только наркотик уникальный, созданный именно для него, и он одурманен ею так сильно, так крепко, что порою становится страшно. Когда ее нет рядом, мир блекнет, краски выцветают и жухнут, люди кажутся нелепыми марионетками, а общепризнанные красавицы оседают медью на языке и остаются в памяти лишь жалкими подделками истинной красоты. Лита — она как безумие, такая манящая и удивительная, что перед нею невозможно устоять. Роман и не пытается — давно, слишком давно он покорился этому притяжению и ждал, просто ждал, когда кузина наконец поймет, что у них никогда не было выбора. Они были рождены, чтобы любить друг друга — любить и вместе с тем губить, ведь если для Романа не существовало табу на кровосмешение, то для Литы это было клеймо, проклятие, мучение. — Если кто-нибудь узнает… — испуганно шепчет его белокурый ангел, прижимая пальцы к зацелованным губам, — Если кто-нибудь узнает, этот позор навсегда останется с нами, Роман. Роман готов кричать об этом позоре на каждом углу, готов признаться и перед богом, и перед дьяволом, только бы это помогло сделать ее своей, только бы помогло заставить всех этих взбудораженных гормонами юных самцов не смотреть на нее так жадно, не желать ее. Если бы он мог остаться безнаказанным за такое, то убивал бы каждого, кто посмел взглянуть на нее: сначала он вырывал бы им глаза, а затем разрывал бы ублюдков на части и купался бы в их крови. — Папа и мама просто с ума сойдут, — да, она боится реакции своих родителей, правильная, чопорная, послушная Лита, которую он так внезапно сорвал с поводка, сбил с истинного пути и завлек во тьму, которой был окутан столько, сколько себя помнил. Плевать он хотел на ее родителей, вот что. Он убил бы и их, если б мог бы — убил бы, и это было бы к лучшему, потому что Лита тогда перестала бы думать о том, как разочарует их, как подведет, не оправдает их вылизанных, лощеных ожиданий. А что сказала бы Оливия, думает он иногда. Что сказала бы эта жестокая, эгоистичная сука? О, ей бы понравилось, узнай она о таком. Для его матери чем грязнее, чем запретнее, тем лучше. Она любит пикантные ситуации, любит ходить по острию ножа… Может быть, это все ее вина? Под действием ее отравленной крови он окунулся в омут с головой?.. — Нам нельзя больше делать этого, Роман, — шепчет Лита, прижимая простыню к обнаженной груди в глупой попытке прикрыться, а он перехватывает ее запястья и решительно отбрасывает ненужные покровы. — Нам нельзя, ради всего святого… — Если ты лишишь меня этого, я умру, — говорит он голосом слишком севшим, слишком убедительным, чтобы она посмела сомневаться. — Я должен быть с тобой, Лита. Должен получать тебя тогда, когда пожелаю. Должен любить тебя так, как ты этого заслуживаешь, потому что никто больше не сможет любить тебя так, как я. И знаешь что? Ты тоже умрешь, если лишишь меня этого. От тоски, или от того, что я сам убью тебя: я не допущу, чтобы ты досталась кому-то еще. — Иногда я думаю, что нам и в самом деле лучше умереть, — шепчет Лита, но в глазах ее столько жажды жизни, что хватило бы и на троих. Она такая наивная порой, такая глупенькая… Слабая, робкая, нуждающаяся в нем Лита. — Но мы не умрем, — обещает ей Роман. — Не так скоро. И знаешь что? Даже когда мы умрем, я не отпущу тебя, Лита. Ты покатишься со мной прямо в Ад. — Мне не страшно, — улыбается она и тянет к нему руки. Обнимать ее — это словно пить прохладную воду в жаркий полдень. Истинное наслаждение. Обнимать ее — это неспешно сходить все ниже и ниже, в ту бездну, где ждет преисподняя. Когда она не сопротивляется и шагает рядом — это триумф.