Hemlock Grove

Серебро ядом струится по венам, кровь во рту вязкая и тяжелая, кажется — сплюнешь, и засверкает, запереливается на листьях папоротника в лунном свете страшными и прекрасными бликами. Перед смертью не надышишься — и правда ведь, сколько не надсаждай легкие, а воздуха все мало и мало. Нужно было оставаться волком, попытаться зализать раны, да не смог — Питеру от боли всегда хочется отречься от клыков и шерсти, бежать на двух ногах, не выть — кричать человеческим голосом. Земля под босыми ступнями рыхлая, влажная, и ему чудится, что он не бежит, а скользит. Скользит, но тщетно — слишком медленно, слишком мало сил, слишком жжется серебро, слишком насмешливо глядит на него сквозь верхушки деревьев полная луна, слишком громко звенит натянутая тетива за его спиной, слишком точно бьет в цель стрела. Целью быть страшно — отчего-то раньше он не думал, что смерть будет так страшить его. Может быть, это от того, что теперь он знает — у смерти Ее лицо. Она не отступит — не в ее это правилах. Не отступит, даже зная, что преследует Его. Пощады не будет и, наверное, больше нет смысла пытаться уйти от того, что предначертано. Питер Руманчек, нагой и израненный, окровавленный и отравленный серебром, падает на колени посреди залитой равнодушным лунным светом лесной поляны и его желтые звериные глаза пылают отчаянием и решимостью. — Эллисон! — кричит он надрывно, кричит человеческим голосом, но для нее он уже никогда не будет человеком. — Арджент! — Серебра? — предлагает она, выходя из леса и направляя на него арбалет. С него уже достаточно, наверное, но когда это Питер Руманчек слушался голоса разума? И прежде, чем усталые его веки опускаются на угасающее пламя глаз, он шепчет: — Серебра!..

***

Мертвые девушки в лесу превращаются из чего-то ужасающего, из ряда вон выходящего, в тягучую обыденность. Полная луна встает над Хемлок-Гроув призрачной химерой, и у этой химеры есть сторож — безымянный соглядатай, безмолвный соучастник, щелкающий клыками у чужой беззащитной шеи, раздирающий острыми когтями живую податливую плоть хищник, живущий в тени от охоты и до охоты — непуганный зверь, жадный до горячей крови, льющейся из рваных ран. Чужое тело — словно чистый холст, который он разрисует алым. Алым, как пелена, которая упадет на его глаза, когда полная луна призовет. А она призывает — снова и снова, и противится ее зову нет никаких сил. Волчий вой, оглашающий окрестности — не призыв спрятаться в безопасном месте. Волчий вой — это предупреждение о том, что зверь близко. Как ни прячься, как не берегись — если он выбрал тебя, то он придет за тобой. Уж такая игра — игроки не смеют менять правил, которые не они установили. Питер Руманчек играет давно — так давно, что и думать страшно. Он и не думает — он подчиняется, и нервная дрожь вкупе с брезгливостью сменяется жаждой охоты и опьяняющим чувством безнаказанности. Если ты родился уродом, ты не в силах изменить это — можно только смириться, покориться своей судьбе и до того самого мгновения, когда зверь пожрет тебя изнутри и вырвется на свободу просто ждать и делать вид, что ты не имеешь к этому отношения. Сторожить химеру, выходящую в небо единожды в месяц — это как быть супергероем, только наоборот. Хранить тайну вначале волнительно и страшно, но со временем привыкаешь. Привыкаешь, и перестаешь бояться и сожалеть. Со временем начинаешь ж, а ж д, а т ь. Он жаждет уже слишком давно, чтобы придавать этому значение. Ни тоски, ни надежды, ни жалости. Он теперь и живет-то только затем, чтобы жаждать. До тех самых пор, пока в Хемлок-Гроув не появляется Она. Темный каскад волос по худым плечам, большой и яркий рот, растянутый в насмешливой улыбке, призывно блестящие глаза. Она глядит ему в лицо прямо и с вызовом, касается его предплечья так твердо и вместе с тем чувственно, что кажется, будто земля уходит из-под ног. — Уж такая игра, — говорит она. — Или ты, или я. — Как тебя зовут? — спрашивает Питер, зачарованный ею раз и навсегда, обреченный на то, чтоб любить ее в первый и последний раз в своей жизни. — Серебра? — спрашивает она и смеется. У нее на шее поблескивает кулон в виде наконечника серебряной стрелы. Арджент — вот ее имя. Яд, которого он жаждет. — Серебра, — соглашается Питер. Очень скоро он повторит это, и на губах его запузырится кровавая пена. Но до тех самых пор, пока полная луна призовет их обоих сыграть в игру, из которой победителем выйдет лишь кто-то один, он будет целовать Эллисон жадно и много, а она будет новой химерой в его руках. Химерой, которая даст свое имя смерти и принесет в Хемлок-Гроув долгожданный покой.