Лабиринты памяти

«Он еще не умер, Китнисс». Слова Хеймитча звучат повтором в моей голове. Однажды ментор вселил в меня надежду на лучший исход. А теперь, когда Пит рядом, пусть и без памяти, меня бросает из крайности в крайность. Так было после первых Игр. От одного только звука знакомого голоса в животе сжимался неприятный комок из печали, стыда, страха. И желания. Сейчас я зла на Пита за то, что он не может быть прежним. Еще больше я злюсь на себя. Головой понимаю — чья это вина. И во мне пробуждается надежда на месть. Наша договоренность с Койн все еще в силе. Придет тот день, когда Сноу предстанет перед судом. Я предчувствую это. А пока новая версия Пита обречена на страдания. Те же светлые глаза и шапка соломенных волос на голове. Та же точность формулировок. И глубина. И сердечная справедливость. То же пытливое выражение лица, когда он думает, что его никто не видит. Вот и сейчас Пит наводит порядок на столе Хеймитча, повернувшись ко мне спиной. Лица не видно, но даже плечи выдают его озадаченность. И я намеренно нарушаю его личное пространство своей близостью. Медленным движением мои руки накрывают его ладони. — Я всё еще здесь. Суета прекращается. И одно недолгое мгновение мы наслаждаемся опустившимся на нас безвременьем. Согревающее ощущение абсолютной свободы от внешнего мира. Редко случается. Уже через секунду я освобождаю руки Пита и отступаю на шаг. Появившееся пространство дает нам возможность увидеть друг друга снова. — Расскажи мне. Как ты? Я присаживаюсь на уголок кровати, осторожно подминая под себя край одеяла. Пит руками сжимает спинку стула и с резким выдохом поворачивается ко мне. В глаза бросаются его дрожащие на свету ресницы и задумчивая складка между бровями. — Не знаю. Иногда кажется, что всё не так уж и плохо. Ведь остались еще люди, которым небезразлично, что со мной будет. — Пит опускает взгляд на меня. — А потом вдруг накатывает, и становится так холодно. И мне открывается та пропасть, что пролегла между мной и остальным миром. Собеседник обходит постель кругом и устраивается на северной ее половине. Мне не остается ничего, кроме как повернуться в его сторону и продолжить безмолвно вслушиваться в историю. — Эта поездка в Двенадцатый… Ты ведь приложила к этому руку? Не надо. Не говори. Я знаю. Спасибо. Наверное, я слишком многого ждал, а на деле не был к ней готов. Казалось, что как только увижу родной дом, то все вспомню. Я неловко пристраиваюсь на кровати рядом с Питом, стараясь соблюсти некоторую дистанцию. Лежа на боку можно разглядеть разбросанные по лицу родинки. В моем воображении они образуют маленькие созвездия, только этими нужно любоваться в светлое время суток. — Дома больше нет. Одно бескрайнее кладбище. — Ты помнишь их? — Я узнаю их тени в своей голове. Ты знаешь, они как будто живут там от рождения. На месте семьи зияет большая форменная дыра. Я могу оценить ее масштаб, и от этого только больнее. Пит — как лоскутное одеяло в работе мастера. Что-то уже сшито, а каких-то фрагментов до сих пор недостает. И полную картину пока не увидишь. — Да ты замерзла. Простуда не входит в наши планы, Китнисс. Только теперь я замечаю, что свернулась клубочком на самом краешке и вот-вот упаду. Мы с Питом сближаемся, чтобы спастись от накатившей на нас обоих мерзлоты. Отчего-то мысль об одеяле приходит слишком поздно, когда мы мирно покоимся в объятиях друг друга. Почему это кажется таким естественным? Как те ночи в поезде или время, проведенное за наполнением книги. Роковые влюбленные в кадре — об этом он знает всё. Но то, что оставалось недоступным для посторонних глаз, должно вырваться наружу. Откуда еще Пит может узнать о наших тайных привычках? О моих вкусовых предпочтениях и его любви к открытым настежь окнам? — Давай потолкуем о чем-нибудь попроще. Может, стоит замедлиться и начать с элементарных вещей? — В этом есть смысл. Из архива понятно, что ты спасала мне жизнь — и не раз. А я до сих пор не знаю, какой твой любимый цвет. Где-то я уже это слышала. И мои губы трогает легкая улыбка узнавания. — Зеленый. А твой? — Оранжевый. — Как закатное небо? — Это уже было, да? — В Туре Победителей. Когда мы решили стать друзьями. — Получилось? Серьезно воспринимать этот вопрос в нынешних обстоятельствах почти невозможно. — Более чем. Правой рукой я зарываюсь в залакированные волосы Пита и пытаюсь придать им естественную форму. Для съемок пропо гладкая прическа играет решающую роль. По крайней мере, так считает наша команда подготовки. С нарядами в этом плане все куда проще. Их создавал Цинна. Все они априори прекрасны и удобны. Особенно для беспокойных разговоров в постели. Пит перехватывает мою руку, которая уже успела натворить делов с его прической, и бережно кладет ее к себе на грудь. Стук сердца со временем становится ритмичней и будто бы передается мне. Кажется, что наши тела синхронизировались. — Так уже было раньше? Ты и я в одной постели? — Было, — смущенно отвечаю я. — В Туре победителей ты как-то услышал крики из моего купе, разбудил меня, успокоил и остался. Так это и сделалось нашим лекарством от кошмаров. Каждую ночь я пускала Пита к себе в постель, и мы отгоняли тьму, как тогда, на арене. Сейчас мне тяжело пересказывать все происходившее участнику тех ласк и объятий. Я даю Питу понять, что большего в те разы не происходило. Слепая надежда на компромисс со Сноу оберегала нас от опрометчивых поступков. Какими детьми мы тогда были! Вместо того чтобы идти навстречу друг другу, я бежала прочь в сторону собственных страхов, а Пит покорно принимал это мое решение. — Эти моменты я будто бы помню. Было темно. Особенно ничего не разглядишь. Ему хватает сил шутить. — Да, понимаю. Картинка мутная. — Я серьезно. Чем физиологичнее сюжет, тем он роднее. Мне привычна боль в ноге. Я связываю ее с первыми Играми. И скрываться ото всех с тобой в постели тоже привычно. Отдельные воспоминания оглушают меня время от времени. Странные и одинокие. Врачи говорят, что я смогу сложить картину воедино, когда поднакоплю их в приличном объеме. Только бы не отчаяться на середине пути. — Я не дам тебе этого сделать. Уставшие от очередной партии, мы засыпаем на узкой кровати в объятиях друг друга. В отсеке Пита нет окон, поэтому солнечный свет не тревожит наш покой. В отличие от громогласного Хеймитча. — Ба! Я не вовремя? Хотя кого я обманываю — мне все равно. Просыпайтесь, голубки. А иначе я применю старый добрый эвердиновский способ — кувшин ледяной воды на ваши головы. — Аспиртованному ментору удается поднять нас куда быстрее прежнего. — Президент Койн объявила об экстренном собрании. Присутствовать должны все без исключения. Так что пошевеливайтесь. И кровать приведите в порядок. Вообще-то она моя. Хеймитчу удается острить в те моменты, когда уже не до шуток. Койн вспомнила о существовании двух несчастных влюбленных из Двенадцатого. Что ж, это должно было случиться. Значит, война продолжается, и штурм Капитолия не за горами.