Лабиринты памяти

— Это… У Пита перехватывает дыхание от увиденного. — Это неописуемо, Китнисс. Мы медленно продвигаемся вглубь тайника, останавливаясь у случайных корешков книг. Имена некоторых авторов знакомы. Перевод «Поэтики» в двух частях некоего Аристотеля красуется рядом с запечатанным в стекло текстом оригинала. Аристотелем звали одного из устроителей Игр, рыжего и тучного гейммейкера шестого десятка сезонов. Но вряд ли он имеет отношение к этому труду. Первоисточник в раме выглядит слишком значительно, чтобы принадлежать перу современника. «Поэтика» точно пережила своего автора. За библиотечной зоной — поворот, ведущий в хранилище попросторнее. Закрытые шкафы соседствуют с сетчатыми стеллажами. На решетках закреплены изображения — черно-белые и цветные, плоские и объемные, современные и доисторические. Пит то забегает вперед, поторапливая меня, то замирает над полотном подолгу, что и не оттащишь. Я ничего не понимаю в искусстве, но его силу в эту ночь сложно не почувствовать. «Кувшинки» Моне (до чего странное имя!) гипнотизируют и напоминают о походах с отцом за луговину. «Пастораль» Матисса смешит и одновременно смущает — картина написана яркими красками, можно подумать, что детской рукой, но сюжет ее откровенный, взрослый. Мой взгляд скользит по нагим фигурам, пробуждающим чувство неловкости, будто я лично застукала веселящуюся компанию за чем-то непотребным. — Сколько мы здесь уже? — спрашиваю я. — Боюсь предположить. Может оказаться, что вечность. Или всего-навсего 20 минут. На короткий миг время за этими стенами перестает существовать для нас. Кажется, что я забыла и об отложенном убийстве Сноу, и о безумном поступке сестры. — Чтобы обойти все тупики этого лабиринта, понадобится не одна неделя. Я киваю головой в знак согласия и продолжаю любоваться поцелуем двух безликих фигур. — Как думаешь, почему их лица скрыты за простыней? Пит на секунду задумывается. — Может, им достаточно друг друга и мир вокруг перестал иметь значение? — Слепы от любви… — Или художник хотел изобразить на портрете всех влюбленных мира. Картина так и называется — «Влюбленные». Подписано — Рене Магритт. По имени автора и не скажешь, мужчина это или женщина. — Надо идти, — говорит Пит, старательно заслоняя собой очередной стеллаж. — Верно, но прежде я хочу узнать, что ты прячешь. Глаза б мои этого не видели. Но я беру волю в кулак и сохраняю спокойствие и безмятежность на своем лице. — И почему ты решил скрыть это от меня? — Разве не видишь? — давится смехом Пит. — Чего не вижу? — Этого самого. На стеллаже покоятся две картины. На одной — женщина, на другой — мужчина. У героев нет лиц и рук. Почти не видно ног и туловища. Автору не откажешь в чувстве юмора — первое изображение он назвал «Происхождением мира», второе — «Происхождением войны». — Ты забыл, кто моя мать? — Какая разница? Я хотел уйти, потому что ты… Понимаешь? — Нет, не понимаю. В самом деле, о чем он? — Например, не могла смотреть на мое обнаженное тело, даже когда я был при смерти на первых Играх. Ты такая… чистая, — наконец выдавливает из себя Пит. Китнисс полугодовой давности разгневалась бы на весь белый свет, но сегодняшняя версия меня расплывается в невинной улыбке. — Спасибо, что так думаешь обо мне. Некоторое время назад, до амнезии, ты говорил мне нечто подобное. — И ты… была не очень-то польщена? — Ты помнишь? — Скорее ощущаю. Определенной картинки в голове пока что нет. — Лучше сохрани в памяти мой сегодняшний ответ. Крепко держась за руки, мы покидаем хранилище, чтобы вернуться в постель незамеченными и набраться сил за оставшиеся часы. — Спасибо, что поделилась этим местом со мной, — слышу сквозь дрёму последние слова соседа. Во сне ко мне приходят «Влюбленные» — та самая картина из сокровищницы Плутарха. Ворвавшийся в комнату ветер срывает простыню с лиц героев, и мне открывается тайна целующихся любовников. Под плотной материей скрываются две знакомые фигуры — Китнисс Эвердин и Пит Мелларк.