Затерянные миры - 3. Кровь Марис

Юноша спустился в подвал, прошел мимо винного погреба и остановился у единственной зарешеченной камеры, куда сажали пленников, взятых в бою, или провинившихся слуг. Элеона сидела у стены, руки сковывала цепь. Он вошел, остановился в шаге от нее. — За что, Элеона? — Он достоин большего, чем какая-то шлюха. — Я не шлюха. И никогда ею не был. С чего ты это взяла? — Рамиро даже нашел силы удивиться. — Я навидалась таких, — ведьма презрительно скривилась. — В Номе ты могла видеть кого угодно и сколько угодно. Я не шлюха. Я отдал свою девственность Глауру, и не смотрел даже ни на кого иного. Он мой, и я не позволю его отнять. — Со мной тягаться тебе несподручно. Мой он. — Я не стану тягаться с тобой. Ты умрешь, колдовство рассеется, он очнется. Элеона лишь захохотала. Рамиро подошел еще ближе, ярость под пеплом вспыхнула черным пламенем. Тонкие пальцы юноши были достаточно сильными, чтобы пробить ей горло при желании. Он лишь сжал ее подбородок, заставляя смотреть на себя. — Смейся, смейся сейчас. Ты не получишь Глаура, ни до, ни после смерти. — Со мной умрет! Имперец заметил, как ее рука метнулась к груди, успел на секунду быстрее. Сорвал медальон. — Верни! — зашлась она визгом. Рамиро отступил к решетке, открыл медальон, ломая ногти. И зашипел, увидев сплетенные волоски. А потом рассмеялся: — В этом твоя сила? Теперь я справлюсь, ведьма. — Не смей! Он мой! — Знаешь, мне тебя жаль. На Эутарах столько красивых, сильных, смелых мужчин, неженатых, которые были бы рады предложить тебе обручье… Но тебе же втемяшилось за что-то отомстить одному-единственному имперцу, которого ты тут увидела, отняв у него любовь. Мне вот только одно интересно: за что, Элеона? В Номе у тебя похожий на меня парень увел любовника? — Мужа! — Элеона зарычала. — Чернокосая шлюха! — Глупо перекладывать ответственность за это на меня, — Рамиро пожал плечами. — Это не я его у тебя уводил. А своего я не отдам. Прощаю тебя, это просто женская глупость и зависть. Элеона снова закричала, как подбитая чайка. Рамиро поднялся в комнату, ему открыли и заперли за ним дверь. Глаур даже не повернул к нему головы. Юноша вздохнул и сел к узкому окну, достав иглу из шкатулки. И принялся распутывать узелки, шепча про себя утренние молитвы Марис и Соль. — Голова болит. — Потерпи, родной, скоро все пройдет. Тонкая плетенка жгла пальцы, как раскаленная проволока. Рамиро закусил губу, продолжая осторожно распутывать ее. Глаур глухо ворчал, тер виски.  — Ящерка, что ты там творишь? — Ничего, — Рамиро едва сдержал болезненный стон, раскровянив себе пальцы едва не до кости, когда косичка соскользнула. Казалось бы, так не может быть, не может резать волосяная ниточка, как лучшая сталь. Но так было. Развязывать заговоренную плетенку, когда ее пропитала кровь, Рамиро стало легче. А потом она враз распалась. Юноша облегченно выдохнул, отделяя рыжие волоски от каштановых. И повернулся к Глауру. Тот спал, обнимая подушку и ища рукой кого-то рядом. Рамиро промыл раненые пальцы, шипя от боли, забинтовал полосками полотна и сел на постель. Погладил варвара по голове. И оказался у него под боком. Глаур облапил его, привычно, как медведь. — Сердце мое, — тихо позвал его Рамиро, заглядывая в лицо. — Посмотри на меня. Глаур открыл глаза, пригреб на себя, целуя. Рамиро не ответил, отодвинулся. Ведьму-то он простил. А вот обида на Глаура осталась. Как легко тот поверил, что Рамиро его бросил! Пусть и под действием яда, но должно же в нем было остаться хоть немного здравомыслия? Или он всегда подсознательно ждал, что имперец уйдет в море однажды, бросив его? — Ящерка, что с тобой? — Со мной все в порядке. Если не считать того, что ты от меня прилюдно отказался. — Прости, — Глаур смотрел виновато. — Не ведал, что несу. — Мне было больно, — Рамиро встал, не зная, что делать и как быть дальше. — Теперь уже нет. Если бы не Мусто и не дядька Гевин… ты сейчас был бы с Элеоной. — Ну, дурак я, не думал, что травить решит. — Я тоже не думал, забыл, насколько коварны имперские женщины, — юноша помолчал, опустив голову. Потом сказал: — Прости, любимый. Мне нужно побыть одному. Я, наверное, поживу у Гевина. — Почему, ящерка? — Глаур явно опечалился. — Чем тебе со мной плохо? Рамиро остановился у двери, глянул на него. Прижал ладонь к груди. — Мне не плохо. Просто здесь — пепел. Я не ушел к Марис, лишь потому, что не хотел, чтобы ты прожил всю жизнь в дурмане. Лицо Глаура окаменело. — Вот как, — варвар поднялся, оделся. — Сразу б сказал, что я тебе не люб. И только дверь припечатал о косяк. Рамиро растерянно моргнул и прислонился к стене. Не люб? Как Глаур умудрился его слова с ног на голову перевернуть? И хотел же сказать только то, что нужно время, чтоб пепел с души смыть, немного времени и одиночества, чтоб привести в порядок уже готовившуюся уйти за грань душу! Он выскочил из комнаты, глядя вслед варвару: — А я-то тебе хоть люб был? Или так, забавная игрушка-ящерка имперская? — Ты мне жизни дороже, я за тобой в омут кинулся. — Видно, все мозги в том омуте и оставил! — Рамиро топнул сандалией, по оставшейся с детства привычке. — Раз слов простых понять не можешь! — Да что тут не понять. Сам сказал, что к Марис не ушел только потому, что в дурмане оставлять не хотел, — и шаг ускорил. — Потому что люблю тебя, идиота… — Рамиро обхватил себя руками и сполз по стене, кусая губы, чтоб не реветь, как дитя. Ему плевать было на эутрериев, недоуменно глядевших то на удаляющегося Глаура, судя по вменяемому и очень злому взгляду — освобожденного от чар, то на скорчившегося на полу у стены Рамиро, который, кажется, задыхался от вставших в горле комом слез. — Чернобурочка, что с тобой? — Больно, — простонал Рамиро. — Снова больно, Гевин. — Что он сказал опять? — Кажется, мы оба сказали что-то не то. Я попросил время, побыть одному. А он… — Рамиро все же всхлипнул, впервые за пять лет. До сего дня он не плакал здесь, с того момента, как оплакал мать. — А он как топор. Не плачь, чернобурочка, иди к нему. И тресни его молотом промеж ушей. — Я как упертая брошенка, — Рамиро шмыгнул носом и невесело усмехнулся. — Возвращаюсь и возвращаюсь. — Любишь потому что. И он любит. Рамиро оперся на его руку, поднимаясь. Зашипел — порезанные пальцы болели и дергали, полотно промокло. — А это еще что такое? Откуда? — нахмурился Гевин. — Путанку расплел. — Какую еще путанку? А ну, — Гевин размотал его повязку, охнул, глядя на глубокие порезы, все еще кровоточащие, как будто нанесены только что. — Ведьмину, — устало вздохнул Рамиро. — Беги к Глауру, пускай закует. — Гевин, а ее… ее все равно убьют? Я ведь расплел ее чары, она теперь для Глаура не опасна. — Как конунг решит. Рамиро кивнул и пошел вниз, придерживая навесу порезанные пальцы. Кровь яркими звездочками отмечала его путь, останавливать ее было все равно бесполезно. Глаур был в кузнице, ковал что-то, тяжело грохал молотом. Рамиро остановился в проеме двери, зная, что звать его, пока грохочет молот, бесполезно — не услышит. И стал ждать, не двигаясь с места. Несмотря на шум, ему все больше хотелось спать. Все-таки, не самый легкий денек выдался. Он даже не сообразил, что эта его сонливость — вовсе не от усталости, а результат отката от распутанной волшбы. Глаур подхватил то, что ковал, сунул в воду. Пар заволок кузницу, в нем не было видно, как медленно сполз на землю имперец, роняя руки и даже не вздрагивая от вспышки боли в пальцах. Глаур все же учуял что-то, обернулся, вглядевшись в пар. Рамиро позвал его, еле слышно, проваливаясь куда-то в холод и жар одновременно. — Не пускай меня… Глаур втащил его в кузницу, опахнуло разом жаром да запахом железа. Кровь потекла еще скорее, уже не каплями — тонким ручейком, будто не пальцы разрезал Рамиро, а становую жилу рассек, не меньше. Глаур бросился к горну, застучал молотом, выковывая фигурку медведя, запирая кровь и чужую волшбу в металл. Поток крови поредел, потом иссяк, а когда фигурка была готова — наскоро, еле понять можно, кого ковал кузнец — от порезов и вовсе не осталось и следа. Рамиро неразборчиво что-то пробормотал, силясь подняться с лавки. — Лежи, — велел Глаур, сунув ему в руку еще горячую фигурку. — Отдашь морю потом. — Прости меня, — Рамиро смотрел на него несчастными глазами. — За что, ящерка? — Я не хотел обидеть тебя. Мне просто, в самом деле, нужно время. Очистительные молитвы принято читать в одиночестве. Я ведь едва не покончил с собой, не подумав, а это тяжелый проступок. Глаур просиял, чмокнул его в губы. — Так ты не в обиде, сердце мое? — Рамиро улыбнулся. Глаур помотал головой. — Ну, вот и хорошо. Я вернусь, когда будет можно. — Я буду ждать, ящерка моя любимая. Гевин жил один на крохотном хуторе в глубине заветной рощи, держал пару коз, десяток кур и маленький огород. В его доме, построенном по заветам предков, так, как строили на островах раньше, в седой древности, было две комнаты, разделенные плетеными из ивняка стенками: крохотная каморка с постелью, и большая комната, где был и очаг, и котел, и стол. Рамиро старшина устроил в каморке, перенеся в большую комнату тюфяк и пару меховых покрывал. Сдвинул две лавки себе вместо кровати. Спрашивать он ни о чем не стал — из кузницы такой звон несся, словно там десяток цвергов ковал. Рамиро тоже ничего не сказал, только улыбнулся благодарно и ушел в рощу, на озеро. Гевин подумал, было, присмотреть, но, узрев, как мальчишка раздевается, поскорей ушел оттуда. Он, конечно, был старше Глаура лет на пятнадцать, но имперец и в нем будил не совсем благопристойные мысли. А получать целебных оплеух от кузнеца не хотелось. Вот и сидел Гевин на чурбачке, строгал щепу на растопку и невесело думал, что был у него шанс себе заполучить чернобурочку, да только совесть его бы потом поедом сожрала. Пригрел бы мальчишку, пока тот в раздрае был, от любви к опоенному сыну конунга вылечил. Но боги б его за то покарали неминуемо. Все верно ведь сделал, а на сердце камень. — Что, ведун, невесел? — и Альда тут же. — Дурак потому что, — буркнул Гевин. — Седины полголовы нажил, а ума не прибавилось. — Неужто ведьму в жены взять решил? — Типун тебе на язык, сестра, — аж сплюнул мужчина. — Не о том моя печаль. — А что за дурная печаль тогда в голове? — Влюбился, — выдавил Гевин. — В чужую пару. — Ну, спроси, вдруг третьим возьмут, — и хохочет. — Смешно ей! Что конунг насчет ведьмы решил? — отвлекся от своих переживаний Гевин. — Думает, то ли сжечь, то ли в море, то ли плетей всыпать и замуж. — Я б ее утопил, чтоб наверняка. Но смерти на ней не случилось, вроде бы, не за что ее убивать. Вот бы еще способность волшбу творить отнять — и замуж можно. — Да отнимать не надо, Рунке-то она помогла. Отучить бы на людей кидаться. — Рунке она травами помогла, так то и отнять нельзя. А вот смертную волшбу запереть — можно. И замуж, это верно конунг решил. Чтоб муж был строгий, но не жестокий. — А как волшбу запереть? — Вот над этим и подумаю, — Гевин хлопнул по коленям. — А не над дуростью своей. Все одно не видать мне чернобурочки, как ушей без зерцала… Ой… Как ему Альда затрещину влепила, как бревном приласкала седину! Эутрерий аж язык прикусил. И ничего не сказал — в своем праве сестрица любимая, в святом материнском праве. — И думать забудь! — Я на Рамира не зарюсь, сестрица. Не мое — руки не протяну. — Найди себе имперца сам. Их много. — Много-то много. Да такой — один, — хмыкнул Гевин. — Все, Альда, я об этом и говорить не желаю. Вон, Рамир возвращается. — Передай ему пирожки, я пошла. — Иди-иди. Лучше б ты пошла сына вразумила. Чай, буркнул чернобурочке «прости», и думает, что на этом все, — прошипел ей Гевин, выпроваживая. Альда ушла, воспитывать сына. Рамиро выглядел поживее, чем несколько часов назад. Краски вернулись на лицо, из глаз ушла тоска, они снова сияли жизнью. Он даже снова начал стеснительно краснеть при виде Гевина, только теперь уразумев, что предстоит пару декад прожить под одним кровом не с Глауром, а с другим мужчиной. Ей-боги, лучше бы с Альруной жить попросился. Хотя там бы не было необходимого покоя и безлюдья. — Ну, чернобурочка, есть хочешь? Рамиро подумал, кивнул, сглатывая набежавшую слюну: — Еще как. Вторые сутки нежрамши. — Пироги принесли. Садись есть. — Ой, тетушки Альды пироги-и-и! — Рамиро чуть не захлебнулся слюной, а желудок, вспомнив, что давно пуст, заурчал, как медведь в чаще. — А она тут была? А ш-шо шкажа-а? — невнятно, запустив зубы в пирожок, спросил у Гевина. — Просто пирожки принесла. Ты ешь-ешь. Юноша ел, запивал козьим молоком, потом поставил кружку на стол, уронил голову на руки и мгновенно уснул. Гевин отнес его спать. И долго сидел рядом, рассматривая тоненькую, теряющуюся в густых кудрях, седую прядку. Вот выдрать бы Глауру уши, да, коль рассудить, и не виноват он в том, что ведьме на глаза попался. Никто не виноват — поверили, пригрели змею на груди. «А и в самом деле на ней жениться, что ли? Окорочу ее, дадут боги, никому больше зла не причинит… Да и за живностью ухаживать научится, подобреет, может». Гевин решительно тряхнул головой, собрался и рванул к конунгу, пока тот иного не надумал. — Что, старшина, прибежал на ведьму смотреть? — Да на кой-мне на нее смотреть? — Гевин отдышался, хекнул и сходу конунга огорошил: — Жениться на ней хочу. — Жениться? Ты… Сдурел? — Почему сразу — сдурел? — обиделся Гевин. — Окоротить ее, ежели что, я сумею, волшбу распознаю, бить не стану. Не все ж мне бобылем жить? — Ну, бери девку тогда. Ответ держать сам станешь. — На том и порешим, государь. Заберу ее, когда Рамир свое покаяние окончит, покуда он у меня живет. — Ладно. Сам скажешь ей? Гевин рассмеялся: — А за чью мне юбку прятаться? Сам скажу. Сейчас и схожу. За две декады, чай, с мыслью свыкнется, поумерит пыл. Может, глаза мне сразу выцарапывать не кинется. Элеона куталась в плащ, стараясь укрыть ноги. Как бы она ни храбрилась, а ей было страшно до одури. Она чувствовала, что нет больше тех нитей, которыми к себе Глаура насильно привязала, чуяла и откат от колдовства, чуть чувств не лишилась, так скрутило, когда мальчишка-имперец ее волшебную косичку расплел. Теперь только оставалось ждать приговора. В Империуме ее бы уже тащили на крест, да костер под ним ладили. За дверью камеры раздались шаги. Элеона бросила кутаться — огонь согреет. Скрипнула решетка, на пороге воздвигся тот самый эутрерий, что говорил сжечь ее, чтоб развеять колдовство. — Ну, здравствуй. Элеона посмотрела на него сквозь спутанные волосы, промолчала. Он подошел ближе, присел перед ней, протянул руку — отвести волосы с лица. Элеона шарахнулась назад, снова пытаясь закутаться в драный плащ. — Не бойся меня. Выбор у тебя есть — умереть или жить. — В клетке на площади, где в меня будут кидать камни? Лучше смерть. — Вот же дурочка, — он усмехнулся, перепаханное шрамом лицо перекосилось в страшной гримасе. — Никто в тебя камнями кидать не будет, да и в клетку садить тоже резона нет. Замуж пойдешь? Элеона безмолвно уставилась на него, не веря своим ушам. Ее хотят выдать замуж вместо того, чтоб сжечь или утопить? — Коль согласишься, добровольно от силы своей колдовской отречешься — все будет хорошо. С травами работать тебе никто не запретит, а вот волшбу творить — да. — Я ведьма. Я от силы отречься не могу. — Можешь. А я помогу. Больно это, страшно, долго — силу свою запирать. Но если жить хочешь, и жить хорошо, в ласке и холе, согласишься. Думай, Элеона, времени тебе на раздумья — две декады даю. — А кто мужем станет? — А я и стану. Других смельчаков не сыскалось. Элеона опустила голову. Муж старый да седой, изуродованный. Силы лишиться придется. И всю жизнь с колдуном жить. Но жить ведь! Не умереть в муках — то ль на костре, то ль в пучине морской, и неведомо, что страшнее. — Я тебя не тороплю, девочка. Решай. Твоя жизнь — твой выбор. Завтра приду еще. Элеона опять потянула плащ вниз, решив, что плечи и волосами прикрыть можно. Гевин снял с себя свой плащ — длинный, теплый, мехом рысьим подбитый. Укутал ее с ног до головы, вздернув на ноги одним движением сильной руки. — Вот так и сиди. До завтра, белка. — Почему белка? — А рыжая потому что, — усмехнулся он и вышел. — Я золотистая! — догнал его возмущенный вопль. Гевин шел и думал, что выбор она уже сделала, может, сама того еще не понимает. А ему придется нелегко, ну, да оно и хорошо — меньше времени на глупые мысли останется. И что ж так на чернобурочку потянуло? Он помотал головой и ускорил шаг, отказываясь поддаваться искушению и мусолить болючие мысли дальше. Хватит и того, что ему эти две декады на мальчишку ежедневно глядеть, с ним говорить. По возвращении выяснилось, что Рамир опять на озере, в компании какой-то белой скалы, сотрясающей землю храпом. Гор оказался даже не Мусто, хотя и тот тоже крутился неподалеку, гоняя зайцев. Пес был сам Донгай, пришедший узнать, что такое странное он учуял на своем любимом месте, и зачем туда ходил человечек. Неизвестно, что такое гор унюхал на Рамире… Скорей всего, обратно идти было лень. А у озера тень, прохлада. И мелкий сородич. Рамиро голышом стоял в воде, забравшись по грудь. И нараспев выговаривал катрены молитв своим богиням-покровительницам, отрешившись от окружающего мира. Вода была неподвижна, как стекло, только от его движений разбегались круги. Мальчишка закончил молитву, набрал воздуха в грудь и нырнул. И будто утопился — Гевин ждал-ждал, пока он вынырнет, уже всерьез решил нырять следом, хотя горы не выказывали признаков тревоги. Наконец, он вынырнул. И тут же к нему рванул радостный Мусто, купаться с хозяином. Рамиро звонко рассмеялся, живым, теплым смехом. У Гевина отлегло от сердца: не утопился, в нежить не обернулся, снова смеется. Значит, все будет хорошо. А когда у кого-нибудь из горов родится щенок, нужно будет попросить подарить его Глауру. Чтоб хранил и берег Беспутного. Был бы у него гор — не случилось бы никакой беды. В озеро, чуть не выплеснув его, сверзился конунгов гор, тоже купаться полез. Рамиро завопил, совсем как мальчишка, ныряя сквозь поднятые Донгаем волны. Гевин усмехнулся: вот же, душа водяная, не зря посвященным морской богине зовется. И, успокоенный, мужчина направился домой. Там его опять ждала Альда с пирожками. — Ну, что?  — Что именно? — сделал непонимающий вид Гевин.  — Совладал с неподобающими желаниями, или еще разок по затылку приласкать?  — Не злись, сестрица. Не будет неподобающих желаний. Женюсь я.  — На ком это ты ожениться решил? Гевин опасливо отступил на пару шагов, загородился от нее столом и ответил: — На Элеоне…  — Сдурел, старый?  — Как раз нет, поумнел. А ты не забывай, сестрица, что я младше тебя на полтора десятка лет. Сама подумай, раз мудрая такая, почему я так решил, — усмехнулся ведун.  — Ну, смотри… Твоя печаль.  — Да уж, на чужие плечи перекладывать не стану. — Ой, тетушка Альда! — Рамиро, замерший в дверях, босоногий, с мокрыми после купания волосами, радостно улыбнулся матери Глаура. — Ой, пирожки-и-и!  — Пирожки, — согласилась женщина. — Кушай, восстанавливай силы.  — Спасибо, — он порывисто склонился, поймал ее руку и прижался к ней, натруженной, с выступившими венами, губами. Альда улыбнулась, потрепала его по волосам.