Затерянные миры - 3. Кровь Марис

Разбудили ведуна восемь маленьких лап, протопавших по нему и решивших, что раз на этом двуногом спит кормилица, то им тоже можно. Мужчина заворчал, подражая волчьему рычанию. Волчата скатились ему под бок, Элеона подняла голову, осмотрелась.  — Ну, и чего ты проснулась? — Гевин зевнул и приподнял ее, перекладывая на постель и вставая. Укрыл, подтыкая края одеял. — Спи, белочка. Рано еще.  — Надо идти, — Элеона зевнула. — Роженицу проведывать. Как раз третий день.  — К полудню сходим, поспи пока, я поесть разогрею и воды принесу. Ведьма уронила голову обратно, задремав. Гевин успел переделать почти все домашние дела, покормить кур, коз, подоить их, накормить волчат, запарить в котелке напиток из ароматных трав, меда и яблок, согреть остатки вчерашнего жаркого, поставить закваску на хлеб, когда Элеона, наконец, смогла проснуться окончательно, разбуженная урчанием собственного желудка и соблазнительными ароматами. Передвигалась ведьма на полусогнутых ногах и очень плавно. Гевин сокрушенно покачал головой и поставил перед ней глиняную корчажку, закрытую плотно притертой крышкой: — Иди, вымойся и все намажь. Не хватало еще, чтоб болело. Элеона удалилась приводить в порядок наиболее пострадавшие места. Вернулась все еще плавно, но уже более быстро. На столе ее уже ждал завтрак. — Ты решил меня закормить насмерть? — за усмешкой Элеона спрятала смущение, которое появилось, стоило ей понять, что домашней работой сегодня занимался мужчина, а не она. — Я решил, что бельчонку стоит нарастить немножко мяса на косточках, — невозмутимо ответил Гевин. — Ешь. Твоя одежда на кровати. Позавтракала Элеона быстро, отправилась одеваться, покачивая бедрами. А из каморки донесся восхищенный взвизг: на застеленном мехами ложе лежало платье из настоящего имперского шелка, темно-зеленого, как летняя трава, с изумрудной искрой. Поверх него лежал затканный золотыми нитями пояс, а у кровати стояли кожаные башмачки, удобные даже на вид. Элеона быстро оделась, расправила платье, затянула пояс и вылетела показаться. Гевин окинул ее взглядом, который из любопытно-заинтересованного быстро стал жадным и таким, что у Элеоны на руках волоски поднялись дыбом, а внизу живота потянуло сладко и чуть болезненно. — Красавица ты, белочка, — чуть хрипловато произнес ведун. Ведьма смутилась, прикрыла лицо распущенными волосами, пытаясь взять себя в руки. Он подошел, поднял ее голову, ласково касаясь шершавыми пальцами ее щеки, отводя волосы. Наклонился, целуя так, что у ведьмы подогнулись коленки. — Моя. Элеона вынужденно закинула руки ему на шею, чтоб удержаться на ногах. «А глаза у него красивые», — мелькнула мысль и растворилась в очередном поцелуе. Глаза у ведуна были серые, с голубоватыми и темными прожилками, с темной каймой, напоминали цветом туманное утро, а еще почему-то улочки родной Агары, вымощенные серым гранитом. И тянула Элеона его за собой к постели, почти не сознавая этого. Он усмехнулся: — Девочка, мы, вроде, к Альруне собирались?  — Собирались, — согласилась Элеона, переводя дыхание. — Так, где мои травы. Хотя прийти в себя оказалось так трудно — пожар внутри вспыхивал сам собой, хватало одного взгляда на то, как двигается по дому Гевин, как играют под бронзовой кожей мускулы. — Готова?  — Готова, — она стянула волосы шнурком, чтоб те не лезли в лицо. Волчата тут же пристроились рядышком.  — А детей придется оставить дома. Рункин гор вряд ли будет счастлив, когда эти меховушки ему под нос выкатятся, — покачал головой ведун. Волчата оставаться не захотели, скулили надрывно, цеплялись за подол платья зубами. — Если ваши горы такие умные, он не тронет детей.  — Вот ты Таргаю и объяснишь, что это твои волчата. Он поймет, — фыркнул эутрерий.  — Да я с ними на одно лицо, — Элеона сгребла детей в подол платья. Гевин захохотал, махнул рукой, беря мешок с лекарствами, иди, мол. Как успела заметить Элеона, двери на островах никогда не запирались. Ну, по крайней мере, в домах. Ворота могли быть и на замке, погреба, сундуки — тоже, а вот в дом можно было войти беспрепятственно. Гевин запирать дом тоже не стал, просто подпер дверь колышком. На ходу подхватил ее, вскинул на плечо, как некогда носили в Номском Империуме знатных девиц. Гор Альруны завидел их, подошел поприветствовать, принюхался недоуменно. Волчата перепугались, заорали. Пес уселся на задницу, недоуменно почесал ухо. От детенышей пахло человеком, травами, молоком. Слабо пахло диким зверем, но человеком больше. Хотя по виду они и были вылитые волчьи щенки. Гор не понимал, что они такое, эти два скулящих меховых шарика, цепляющихся за руки женщины.  — Знакомься — это мои дети, — Элеона показала ему волчат. — А вы успокойтесь, он вас не тронет. Постепенно, волчата утихли, гору стало неинтересно их вынюхивать, он прошествовал в тень рябины, растущей в углу двора, и развалился там. Элеона пошла дальше, к Альруне. — Подержи детей, — она передала их Гевину. — И придумай им имена, счастливый отец. Тот прижал щенков к груди, почесал в затылке. — Ну, быть одному Вольдом, а другому Хейрром. Волчата лизнули его в нос. — А они тебя любят, — Элеона нырнула в дом. Гевин хмыкнул: — Меня все любят. К нему вышел Кьялли, отозвал в сторонку, принялся косноязычно просить мази на живице и пчелином воске. Ведун похлопал его по плечу, пообещал приготовить и принести вечером.  — Ну, как себя чувствуешь? Как дочь? — Элеона ощупывала грудь Альруны, мяла, хмурясь.  — Молока ей не хватает, кажется, — девушка страдальчески изогнула брови. — Больно, Элеона.  — Терпи, страдалица, — руки ведьмы были теплыми, только кое-где касались ледяными уколами. — Кого так в Империи зацепила, что недобрым словом послали?  — Да кого б я там… даже с драккара не сходила, — Альруна охнула, по груди потекло теплое, густое молоко.  — Ну вот, так-то лучше, — Элеона поднялась, вытерла руки.  — Спасибо тебе, — молодая мать осторожно поднялась с постели. Ведьма только махнула рукой: — Для этого и привезли.  — Ты… как? Дядька Гевин строгий, конечно, но не злой. Не обижает? Элеона вспомнила совсем некстати, как он ее вчера ночью «не обидел», залилась ярким румянцем.  — Ты… Ты чего? Ой, правда, что ли? Элеона из комнаты выскочила стрелой. Альруна тихо смеялась, беря на руки дочку и прикладывая ее к груди: ай да дядька, ай да затейник! Вот уж от кого, а от Гевина не ждала девушка такой прыти. «Ну, совет вам да любовь, хвала богам, на Глаура смотреть не станешь», — подумала она. И впрямь, мимо Глаура ведьма пронеслась, не глянув. Того аж перекосило: — А она тут что делает? — У меня молоко не шло, — пояснила Альруна. — И вообще, она мне и твоей племяннице жизнь спасла.  — А ящерку чуть не убила, — буркнул Глаур. — Не верю я ей! Вон, Гевин так таращится, словно и его приворожили. Ему по затылку прилетела оплеуха от ведуна. — Я те приворожу. Откуда-то донесся визг Элеоны, пытавшейся выдрать у Мусто одного из волчат — гор решил поиграть, волчата обрадовались. Но ведьма не разобралась, так что бедный гор в ужасе жмурился, когда ведьма принялась его колотить, требуя разжать зубы и отдать товарища по играм.  — Тихо, тихо, — пытался вразумить ее Рамиро, кинувшийся на защиту любимца, — блажная, не обидит он твоих щенков. Элеона рычала не хуже разозленной волчицы, утаскивая щенков. Мусто жалобно скулил, не понимая, что он плохого сделал. Волчата рвались обратно к большой меховой горе, по которой было весело кататься. В общем, переполох стоял тот еще. Рамиро принялся утешать пса, поглаживая и трепля его уши. Посмотрел на женщину и рассмеялся, уж очень она забавно выглядела с волчатами в подоле, не зная, в какую сторону метнуться от окруживших ее любопытствующих горов. — Боги, Элеона, дай ты малышам порезвиться. Горы не обидят их, слишком мелкие волчата, чтоб быть врагами. Волчата все-таки вырвались, полетели кататься с Мусто и кусать его за лапы, пробуя зубки. Ведьма растерялась. Она, после той ночи, сама опасалась белых псов, а во дворе их было не меньше шести. Таргай лениво грелся на солнышке, Мусто играл с волчатами, но вот остальные четверо, незнакомые и гораздо более крупные, обступили ее с четырех сторон, глядя не по-звериному разумными глазами и принюхиваясь. Элеона шарахнулась в одну сторону, в другую.  — Тс-с, не бойся, я с тобой, — ее за плечи обняли теплые руки Гевина. — Пусть обнюхают, поймут, что ты не желаешь зла. Элеона зажмурилась, когда горы принялись ее обнюхивать. И внезапно встрепенулась: — А ну, стой, не смей в дом входить, заразу нести, — и силы как-то хватило отволочь какого-то варвара от дверей, как пушинку. — Ведун, куда сам смотрел, когда они приплыли?  — Так мы сегодня пришли, — пожал плечами варвар. — А что? Какая-такая зараза?  — По утрам не тошнит? Ничего не чешется, жар не бьет? — она ухватила его за руку, ахнула. — А ну раздевайся быстро! Мужчина недоуменно покосился на Гевина, тот кивнул, потянулся за мешком с лекарствами. Варвар скинул рубаху. Элеона ткнула его в бок, на котором алели яркие пятна с черной каймой. — Плохо дело, привезли черную водицу. Хорошо, что без воды Империума она незаразна, но кто заболел — у нас по провинции все умерли. Гевин присмотрелся, вспоминая. Когда он еще только учился травному мастерству, на Эутары вернулись из похода драккары с больными такой же хворью воинами. — Не умрут. Хевдин, у кого еще такие болячки есть? — У троих, да мы думали, чем-то отравились, — пожал плечами эутрерий. — Пусть ко мне придут немедленно, и ты тоже. Белочка, ты тут все уже? Тогда домой бегом, помогать станешь. Есть на Эутарах трава, которая эту мерзость лечит, правда, следы остаются, как клоки мяса кто повырвал.  — Ну, мужчин шрамы украшают, — фыркнула Элеона. — Нет, не все, чую что-то, а что — понять не могу. Гнилью веет. Кто заживо умирает, не разберу никак. Кьялли, проходивший мимо, услышал эти слова, сплюнул и глухо что-то пробормотал. — Что? — не понял Гевин. Кьялли повторил: — И пусть умирает. Лечить не дам, не заслужил.  — Проведи к больному, — нахмурилась Элеона. — Что бы он ни сделал, он мучается. Я чую эту боль.  — За дело мучается. Если б не Таргай — все б на черный драккар сошли, — эутрерий упрямо насупился, сгорбил плечи, становясь похожим на разозленного медведя.  — Рассказывай. — Элеона покрутилась, определяя направление. Кьялли беспомощно приоткрыл рот, забыв мигом все слова. Гевин хмыкнул: когда этот славный воин, один из сильнейших в дружине конунга, слышал обращенную к нему просьбу что-то рассказать, он терялся, как ребенок, начинал заикаться и постепенно приходил в ярость от собственного бессилия. Потому Гевин пришел ему на помощь: — Есть тут у Кьялли парень один, из данов. Взят в бою, года два назад. Поначалу все бежать порывался, потом, вроде, успокоился. А пять деньков тому залез в твои запасы, выгреб все бутыльки, что нашел, и вздумал колодец отравить. Таргай ему руки перекусил. — Да у меня и ядов-то нету, — удивилась ведьма. — Ладно… Чем занимался, с чего вдруг мстить вздумал?  — Он-то того не знал, что ядов нет, думал, раз ведьма — должны быть. Потому все, что было, в кучу сгреб. А занимался… дрова, кажись, при кухне колол. — На Рунку он зарился, волчья сыть, — вдруг яростно выговорил Кьялли, — руки к ней тянул, как меня дома не случалось!  — А с чего ж его потянуло травить-то всех? — ведьма нахмурилась. — Странно это. Не вплавь же он с острова выбираться вздумал.  — Вряд ли он вообще думал, — пожал плечами Гевин. — Но, коль тебе дело есть, сама у него спроси. Кьялли лечить его запретил.  — Вот и спрошу, — Элеона все-таки нашла пристройку, где лежал больной. Парень — светловолосый, высокий крепыш, выглядел ужасно. Руки, кое-как перемотанные грязными, в крови, тряпками, распухли по самые плечи, он был бледен, как снятое молоко, глаза и щеки ввалились, рот обметало, по вискам струился холодный пот. На присутствие кого-то рядом он не отреагировал, продолжал дышать все так же слабо и прерывисто. Элеона только покачала головой, вышла. — Не скажет ничего, умрет не к полудню, так к вечеру.  — Законы Эутар суровы, мужчина, не имеющий свободы, посмевший зариться на жену своего хозяина, должен быть порот кнутом. Кьялли решил, что Таргай наказал его достаточно, так что кнутом его не били, — пояснил Гевин. Элеона только плечом повела: — У нас еще с черной водицей дел много.  — Пойдем, — кивнул ведун. — Вернее, побежим.  — Ну, неси. Гевин сунул ей волчат в руки, вскинул на плечо кверху задом и помчался домой. Времени и в самом деле было маловато, а дел — много. Дома Элеона пихнула волчатам плошку с молоком, наказав учиться самим пить, и стала собирать травы. Гевин спустился в комору, выкопанную во дворе, достал оттуда большой и, судя по тому, как взбугрились мускулы на его руках и груди, тяжелый горшок. Принес в дом, открыл, и взгляду ведьмы предстали ровные квадратики эутарских монет — серебряных, с оттиском утиной лапки на каждой. — Бери мису, выкладывай ее серебром, лей молоко. Пусть настаивается. Элеона занялась порученным делом. Гевин полез в сундук и добыл оттуда туго набитый мешочек. Раскупорил, осторожно наклонил над другой, чистой миской, из мешка посыпался темный зеленовато-бурый порошок. — Гляди, не сунься только. Ядовитое оно, как не знаю что. Элеона кивнула: — Хорошо. А тот парень… Он так и умрет?  — Жалко? — Гевин внимательно посмотрел на нее, доставая с полки каменную ступку и принимаясь растирать в ней сухие травы и какие-то семена.  — Не знаю. Хотя он и так не жилец, с такой лихорадкой и гнилью. — Жилец иль нет, а если останется снадобье, можешь попробовать его вылечить. Гнилой огонь в крови оно убирает быстро. Но руки ему придется отнять. А зачем ему жизнь калеки, сама подумай? Парень за дурость свою расплачивается.  — Руки я и спасти могу… Хотя, нет… Привязку надо делать, а кому он нужен такой. Гевин задумался, пока руки сами по себе делали давно наизусть заученную работу. Потом медленно сказал: — Была, кажется, в дворне Кьялли девочка, на дана заглядывалась.  — Если согласится спасти, свяжу. Только кто на такое пойдет… Больно и долго, собой тянуть. На моей памяти многие соглашались, но все потом бегали привязку обрывать. Только один не дрогнул. Воин был. Так своего возлюбленного тащил, как слон боевой хрупкую колесницу. Ослеп навеки, но вытянул.  — Узнаем. Держи, — он передал ей ступку с истолченными в пыль травами, потом выкованную из серебра ложку. Слил настоявшееся на серебре молоко в высокую мису, которую поставил греться на край очага. — Высыпай травы в молоко и мешай хорошо, чтоб комьев не стало. Элеона принялась мешать, умолкнув. В привязку она не верила. Через некоторое время ведун остановил ее, отстранил: — Ступай на улицу, посиди на ветерке. Сам же замотал лицо мокрой тряпкой, вооружился ложкой и принялся очень осторожно добавлять в зелье последний компонент. Молоко стало ядовито-оранжевым, потом красным, потом коричневатым, как перетопленное с пенками. Элеона подставила лицо ветру, встряхнула головой, криво усмехнувшись — снова вспомнила, как валялся в ногах бывший муж, умолял спасти еще раз того парня. А ради нее, Элеоны, он бы точно ослепнуть не решился… Вышел ведун, молча накинул ей на плечи плащ, поставил на чурбак миску со снадобьем. — Не грусти. Всех не спасти, а есть и те, кого спасать не стоит.  — Я не об этом. Воин, что пришел за привязкой… мой бывший муж. Не постеснялся же на коленях приползти за свою тварь. Гевин погладил ее по голове, усмехаясь: — Эх, белка-белка, не в стеснении дело. Любовь заставила. Ты Рамира вспомни — любил бы своего Глаура чуть меньше, или прыгнул в море бы, или путанку твою не распутал, когда она ему пальцы жечь начала.  — Ветошь сожгите, которой его кровь вытирали, — буркнула Элеона.  — Уже сжег, в тот же день. Ты мне другое скажи, — ведун так и не выпустил ее из объятий, прижал чуть крепче, — неужто самой потом противно бы не стало — с обмороченным жить?  — Да мне все равно, лишь бы рядом был.  — Не может быть все равно. В глаза смотреть будешь и ждать, что искреннюю любовь там встретишь, а видеть только свои же чары. Я знаю, девочка, что так было бы, — голос ведуна был ровный, спокойный, нипочем не поймешь, что на сердце тяжело.  — Была у меня любовь, нахлебалась досыта. Гевин промолчал, к чему ей знать, что он, прожив на свете полвека, так и не полюбил никого. После того, как в юности однажды проснулся и понял, что та, кого он называл своей невестой, ему ни люба, ни мила. Девушка, которой тогда и было-то всего шестнадцать, оказалась сильной ведьмой, приворожила понравившегося парня. А через полгода, когда время к свадьбе подошло, поняла, что обмороченный воин ей не интересен. Ее утопили по приказу тогдашнего конунга, отца Хирвега. А он пошел к травнику, учиться. Элеона тряхнула головой, откинула голову назад, блеснула зубами: — Не отчаивайся, ведун, найдешь еще себе любовь по сердцу. Он глянул на нее потемневшими глазами, хмуро сдвинув брови. — Эх, белка… — и ушел в дом, откуда уже выветрился тяжелый запах снадобья. Ведьма только посмеялась вслед. Хорошо с ведуном, только Элеона не верила в любовь с первого взгляда. А хотелось иногда, такой, чтобы на руках носил, как муж бывший свою тварь. Грустно стало внутри. Ведьма заглянула в дом: — На берег пойду, поищу камешек один.  — Мунина возьми. Он предупредит, если дикий зверь будет близко. И вот, возьми, — Гевин протянул ей пояс с ножнами, в которых был длинный, обоюдоострый нож, формой похожий на имперский гладиус, только короче и шире у основания. Элеона перепоясалась ножом, кликнула ворона и отправилась на берег, зашла в воду по колено, остановилась, вспоминая слова. И завела напев, старинный, древний, как бабка учила, потом переступила с ноги на ногу, опустилась на колени и принялась руками шарить по дну, просеивая в пальцах песок, ища, попадется ли камешек, ответит ли ей колдовство. Ставить привязки она умела, умела и снимать, только здесь не было рядом той привязки, что удержалась. В руку ткнулся острый, словно граненый, край, больно оцарапал. Элеона цапнула камешек, выдернула из воды, снова засмеялась, дико, невесело, так люди смеяться не умеют. — Вороном лети, волком скачи, рыбою обернись, ветру поклонись. В прах развейся, как я приказываю, — и стиснула пальцы. Камень песком в море посыпался. Оставалось лишь надеяться, что к бывшему мужу вернется постепенно зрение, как только истончится ткань колдовства. Мунин каркнул: — Добр-рая ведьма? Вот так невидаль, кр-р-ра!  — Перья на амулеты выщипаю, — Элеона скрючила пальцы, как когти. — Иди-ка сюда.  — Ищи дур-р-рака! — расхохотался ворон, взлетая повыше и садясь на ветку.  — Иди-иди, сыру дам, — льстиво уговаривала ведьма, подбираясь к дереву.  — Нету сыр-ру-то, — ворон захлопал крыльями, склонил голову набок, наблюдая за ней.  — Дома дам, — Элеона смерила расстояние до ворона. — Иди сюда, птичка. Хор-рошая птичка, умная. Мунин снова захохотал: — Умный, то-то же. Не дождешься.  — Подожду, пока уснешь, и ощиплю, — пригрозила Элеона.  — Я тебя искать не стану, когда заблудишься, — не остался в долгу ворон.  — Я тебе сыру не дам, ведуна уговорю не давать — разжирел, летать не можешь.  — Скар-р-реда! — возмутился Мунин, аж по ветке запрыгал. — Вр-редная!  — Ведьма! — гордо подбоченилась Элеона.  — Р-р-рыжая! — припечатал ворон.  — Чем и горжусь!  — Домой! Гевин волноваться станет, — ворон сорвался с ветки и полетел назад. Элеона вздохнула и побрела в дом ведуна. А там уже сидели четверо эутрериев, пили, морщась, снадобье, отстоявшееся и посветлевшее снова до молочного цвета, только ставшее несусветно-горьким. Ведьма прошла мимо них в свою клетушку, бросилась там на кровать, лицом вниз. Через некоторое время воины ушли, только негромко звякнуло что-то, и голос последнего сказал: — Ведьме твоей в благодарность, дядька Гевин. Элеона села, принялась стаскивать мокрое платье, снова переоделась в рубашку ведуна. Тот откинул занавесь, постоял в проеме и вошел. Сел рядом на край постели, протянул ей трехрядную цепочку с подвешенными на нее маленькими золотыми кружочками с орнаментом из трав — монисто. — Хевдин тебе оставил, принимай, белка, первую плату за заботу. Элеона скользнула взглядом по плате, кивнула, взяла, положив на стол. — Я не ношу украшения. Он вздохнул, поднялся и вышел. Отчего ему так тяжело на сердце, Гевин не знал, руны ничего не ответили снова, а сам он считал, что потревоженное давнее воспоминание не может быть причиной тому. Элеона снова ушла на озеро, улеглась там на дне, словно утопленница. И взмолилась Аквиусу, прося подсказать, что дальше делать. Вода обнимала ее, ласкала кожу, перебирая волосы, словно нежные пальцы. Потом приподняла мягко, как на ладонях, вытолкнула на берег. Озеро плеснуло, будто вздохнуло.  — К нему идти, что ли? — жалобно спросила ведьма. Волна снова плеснула на берег, оставляя на песке что-то тускло блеснувшее. Элеона подняла. У нее на ладони лежало старинное, грубой работы, совершенно потерявшее блеск, обручье — тонкая полоска золота, на которой лишь намечен был контур изгибающейся дубовой ветви. В дом ведьма влетела, пылая глазами как бешеная кошка. — Ведун, никуда тебя еще ветром не снесло?  — Случилось что-то? Ты поранилась? Где? — он в мгновение ока оказался рядом, принялся оглядывать ее, темнея взором. Элеона припечатала его к стене своим весом, вроде и небольшим, защелкнула у него на руке обручье и отскочила, только что не шипя. Гевин пару секунд молча разглядывал золото на своем запястье, потом усмехнулся, молча подошел к сундуку, вынул из него маленькую шкатулку, а из нее — изящное, новенькое обручье, с вьющейся по нему филигранью в виде веточки мелиссы. Поймал ведьму за руку, окольцевал ее тонкое запястье — обручье легло, как влитое, не большое, не маленькое. А Гевин прижал Элеону к себе, целуя.  — Свадьбу готовь! — она его оттолкнула. — Не стану выходить зимой, когда пузо на нос полезет. Мужчина моргнул, растерянно улыбаясь, и засветился, снова прижимая ее к себе, сгреб на руки. — Будет тебе свадьба, белочка. Элеона затихла, прижавшись к нему. Ну, не любит она этого ведуна, да и он сам не больно влюбиться торопится. Что с того? Зато сильный, надежный. И вон, умудрился дитя зачать. А бывший муж десять лет старался, да так и не сумел. Она уже и травами его поила, и сама пила, а ни в какую. Гевин приподнял ее голову, поцеловал снова, в щеку, в уголок губ, в висок, в кончик носа, трогая жесткими губами так нежно, будто она была бабочкой, а он не хотел повредить крылышки. Элеона зажмурилась, подставила лицо. Ласка была непривычной. Да и вообще, этот проклятый варвар умудрялся раз за разом ломать ее привычные представления о мире и людях, выкидывая какие-то фортеля. Вот и сейчас — ну, что за нежности? Ей в бок дубина его упирается, а он лижется, как щенок… Будто то, что она второй день как беременна, ее в хрустальную превратило! Пришлось вставать на ноги и брать все в свои руки. В буквальном смысле. Он не разочаровал и в этот раз, оправился от смущения, подхватил ее, унес на постель — и только дубовые доски застонали. Элеоне казалось, она в водоворот попала, и не вынырнуть, не отказаться от сладкой муки, заставляющей снова и снова стонать и льнуть к сильному телу, вздрагивать в коротких судорогах, разрывающих мир на части, и орать, как кошка. Спину и плечи Гевина она когтями драла отчаянно. Тот только урчал довольно — шкура у него была дубленая солеными морскими ветрами. Волчата дождались, пока люди успокоятся, залезли к ним на постель. Гевин лениво потрепал их по ушкам. — Знаешь, что имена их значат? — спросил у ведьмы.  — Нет, — она растянулась на кровати, урча.  — Вольд — смелый, Хейрр — верный. Волчата ластились к нему, почуяв вожака, альфу.  — Такими и вырастут. Он поцеловал ее, пригреб себе под бок: — Спи, белочка. Элеона закрыла глаза, прижавшись к нему, задышала ровно. Истома накатывала на нее волнами, как ласковая вода. Широкая ладонь Гевина грела спину, даря ощущение надежного покоя. Ведьме снился старый дом, снился бывший муж, неверяще ощупывающий свое лицо. И суетящийся рядом с ним его возлюбленный. Последняя нить, еле заметная, тянущаяся от него к Элеоне, вспыхнула на миг ярким пламенем и пропала. Ведьма вздохнула, закинула на Гевина ногу. Увидела его в своем сне, оказавшись снова на берегу озера. Будто сидела в кустах, как тогда, подглядывая. Бронзовое тело варвара сияло в розоватых лучах вечернего солнца, как статуя на Номском циркусе, а еще ярче сияли золотые нити, протянувшиеся от него к ней. Оплетали ее руку с золотым обручьем, грудь и живот, как защитный кокон. Элеона трогала себя, неверяще оглядывала, потом взвизгнула счастливо. Интересно, а удастся ли когда-нибудь из него вытянуть подтверждение увиденному? Гевин был неразговорчив, все больше или усмехался молча, или насмешливо-покровительственно называл ее белкой. Оставалось только утром демонстративно сварить приворотное зелье и грохнуть перед ним. — Выпей-ка!  — Дурочка, белка. Зачем тебе? — он фыркнул, разглядывая травный напиток. — Я и так… — и замолчал, залпом выпивая его. Элеона прищурилась, повела ладонью вокруг его головы и счастливо заверещала. — Не действует! Он дернул ее себе на колени, зацеловал, пока губы не заболели. — А кто будет, сын или дочка, знаешь? — прижал ладонь к ее животу, от нее стало тепло, аж жарко внутри. Ведьма зажмурилась, расплетая нити, всматриваясь. — И сын, и дочка… Он только вздохнул так, будто отходил от рыданий, обнял ее еще крепче. — Через десять дней свадьба, белка. Я уже конунгу сказал. Элеона обвила руками его шею, сама принялась целовать, первая.  — Ну, и чего так торопишься, шурин? — конунг недоумевал. Но обмороченным Гевин не выглядел, скорее, непривычно-счастливым и каким-то умиротворенным.  — Детей она носит.  — Откуда знаешь, что твоих? — вытаращился Хирвег. И огреб по зубам так, что парочки недосчитался.  — Верю-верю, — потряс гудящей головой конунг. И снова вытаращился, глядя на показавшееся из-под рукава рубахи обручье. — Мать твою, откуда ты его взял?  — Элеона надела. Говорит, озером принесло.  — Ну, я меж вами не встану, и никто не встает, раз на тебе Хельгово обручье. Да и свадьба вам уже без надобности, только чтоб людям языки позавязывать, разве что.  — Да что она такое в озере-то нашла?  — А то ты легенду о Хельге и Валенте не слыхал, — хохотнул конунг, утирая рот, с сожалением потрогал языком качающийся зуб.  — Да быть того не может, — ахнул ведун.  — Не мне о промыслах богов судить. Только я рад теперь, что девку Морскому Старцу не отдали. И за тебя рад, шурин.  — Я тоже рад, — Гевин вздохнул.  — А что ж так тяжко вздыхаешь?  — Да… Кошка дикая приворот в меня влила, по дому носилась, верещала от счастья, что не действует. Это она так на любовь проверяла.  — Все бабы в тягости — дуры, — философски пожал плечами конунг. — А ты что же, не сказал ей, что любишь?  — Слов не нашел. А она… так и не сказала ничего.  — И мужики, видать, тоже бывают… — Хирвег ухмыльнулся. — Сходи в сад-то, цветов хоть нарви. На колени встань, скажи: «Люблю», увидишь, что будет. Только розы имперские не рви.  — А что? — опасливо поинтересовался Гевин. — Отходит?  — Может и отходить по роже, а может и нет. Ведун набрал охапку цветов и отправился следовать совету. Элеона летала по дому, готовила обед для почти-мужа. Волчата путались под ногами, тявкали, хватали зубами за подол платья.  — Я тебя люблю, — выпалил Гевин, входя в дом и протягивая ей цветы. У нее из рук выпала миска, разбилась на мелкие черепки. — Н-на счастье… — пролепетала ведьма, перевела на него взгляд, отчаянно вглядываясь в глаза.  — Ага, — Гевин сделал шаг ближе. Она подошла, зарылась лицом в золотистые и алые тяжелые соцветия осенних георгин, вдохнула горьковатый запах и расплакалась.  — Ну, ты чего? — ведун бросился обнимать, утешать, гладить по волосам и спине.  — Пра-а-авда… — всхлипывала Элеона, — лю-у-убишь…  — Люблю, белка, люблю. Ей было так больно и так хорошо, что одно от другого отделить не получалось, и слезы текли сами собой, впитывались, мочили его рубаху, остановить их не было никаких сил. Гевин гладил ее по волосам, успокаивал. Волчата из солидарности с матерью подвывали. Почему-то вспомнилось, как эту фразу сказал ей бывший муж. Равнодушно, будто о погоде говорил. Гевин, конечно, тоже не фонтаном чувств блистал, но у него это прозвучало искренне.  — У нас каша горит, кажется, — усмехнулся ведун. — Ой, мамочки! — слезы мгновенно высохли, Элеона бросилась спасать обед, чуть не схватилась за раскаленную дужку котла голыми руками. Он успел первым, бестрепетно взялся за металл, отставил на камни у очага.  — Обжегся? — ведьма ухватила его за руку. — Дай гляну. Гевин фыркнул, но кулак разжал, открывая лишь чуть покрасневшую полосу на ладони. — Бельчонок, я воин, у меня руки к веслу и мечу привыкли чуть не с младенчества, какие ожоги?  — Ой, бедный, как же ты раскаленными веслами-то греб? — пропела Элеона, чмокнула его в ладонь и следа от металла не оставила. Гевин смотрел на нее, а в глазах плавился серый лед, исходил на туман. Взгляд варвара был каким-то таким… беспомощным, что ли? Будто признавшись в своих чувствах, он лишился привычной брони, и теперь чувствовал себя перед ней голым больше, чем без одежды. Элеона приподнялась на цыпочки, поцеловала его. — И чего ж смурной такой, ведун? Он помотал головой, подхватил ее на руки, забыв о еде и всем прочем, увлек на кровать. И зацеловал, как статую Венис в Номском храме целовали паломники, надеющиеся на благословение своей любви.  — Вот же… медведь, — Элеона улыбалась, гладила его по волосам. — Чудо ты мое любимое. Он замер на мгновение, а потом просто утопил ее в ласках, заставляя забыть обо всем на свете. В конце концов, утомленная ведьма уснула, прижимаясь к нему горячим телом.