Душа моя рваная — вся тебе

Изабель ломается; трещит. Алек не видит. Замечает лишь, что она в глаза ему почти не смотрит. А это верный признак вранья; у младшей сестры почему-то никогда убедительно врать, смотря ему четко в глаза, не получается. Изабель хоронит себя под тоннами работы; оправдывает все едва-едва уходящей зависимостью. Алек не видит. Чувствует лишь, как она ускользает все дальше. Не столько физически, сколько морально. Они будто местами меняются, только он как-то поздно слишком обращает на это внимание. Потому что внешне она все та же. Потому что она не прекращает красить губы, подводить глаза и влезать в свои эти туфли на высоченных каблуках. Потому что Изабель улыбается, говорит, что ей так много нужно сделать, да и вообще ему бы одному идти спать. А он глаза жмурит и думает, что недосмотрел. Ее ведь хуже, чем если бы с крыши швырнули, позвоночник раздробив. Ее хуже, чем если бы ножом несколько раз прямо в мясо. Ее хуже, чем харкать кровью, а потом ссать все той же кровью после того, как ногами до полусмерти избили пятеро. Недосмотрел, не в тот момент снова отвернулся. Тогда, когда не имел на это права. Тогда, когда был ей нужен. Изабель не просит помощи; не тянет к нему руки. Алеку тошно слышать все то, что у нее с языка. — Тебе минут пятнадцать хватит? Просто мне еще нужно закончить с кое-какими документами, — и она отстраненная, она холодная и взгляд на него не поднимает даже. И когда он понимает, о чем она говорит, что именно она имеет в виду, когда она начинает задирать юбку, кажется, что все тормоза слетают. Его срывает беззвучно, слишком тихо; в запястье ее вцепляется мертвой хваткой. А у Изабель выражение лица абсолютно бесстрастное, с плещущейся в радужке апатией. — А, ты сам хотел снять? Конечно, давай сам. Запястье ее выкручивать непроизвольно начинает, на себя ее тянет. Она лишь подбородок вскидывает, в глаза смотрит. Спокойно слишком, без толики эмоций. — Мне казалось, что ты все еще считаешь меня потребной, разве нет? — Изабель! Имя вырывается почти рычащим каким-то звуком; а у нее в имени ни одного звука ведь, который прорычать можно было бы. Только все это никак на нее не действует: ни пальцы, сжимающие ее запястье, ни взгляд раздражительно-злой, ни ощущение чужого дыхания где-то слишком близко. Алеку хочется встряхнуть ее. Хочется наорать. Разнести стоящее на ее столе; лишь бы выбить из нее эмоции. Эмоцию. Любую, совершенно любую. Но он, кажется, поймать не успел вовремя. Удержать у самого края пропасти. У нее то ли полу-усмешка себе под нос, то ли выдох несколько нервный. — Вот мы и дожили до того дня, — у нее будто слова замедленные какие-то. И когда она руку выворачивает из его пальцев, он выпускает. Даже удержать ее не пытается. Изабель стол собственный обходит медленно. — Даже ты меня больше не хочешь. — Изабель. На этот раз тише. На этот раз спокойнее. И Алек шаг в ее сторону делает, но она тормозит его, поднимая ладонь. И вот теперь Алек видит. Теперь он видит слишком многое. И сколы, и царапины, и совершенно выломанное естество; у нее разве слез на глазах не хватает. Потому что она кажется абсолютно открытой вдруг. Обнаженнее, чем без одежды. Ближе, чем под ним. Бесконечно уязвимой и хрупкой. — Просто скажи мне, что это на тебя так влияет твоя терапия, — просит он тихо. Не решается больше приближаться к ней, вторгаться в личное пространство. — Избавиться от зависимости непросто, но ты справляешься. Слова о том, что она сильная, что сильнее, чем может только представить, где-то на самом кончике языка, когда она перебивает. Когда руки на стол ставит, сама чуть вперед наклоняется; и срывается в пропасть в очередной раз, кажется. Полубезумно как-то шепчет: — Ангел, у тебя же весь мир впереди. Как я могла и правда поверить, что ты от него ради меня откажешься? Ее выкручивает; выламывает и вытрясает. Алек видит это слишком отчетливо. И она пытается ударить, фырчит и пыхтит практически, когда он все же находит в себе силы обойти чертов стол, вжать ее в себя и держать. Держать, пока она рушится до основания в его руках. Держать, пока она повторяет нервно, чтобы он уходил. Проваливал-исчезал-катился-нахер. Магнус все еще, наверное, им заинтересован. Почему бы и нет? Конклав все еще, наверное, предложит ему место в Аликанте. Почему бы и нет? Ему все еще, наверное, будет лучше без этой блядской связи, без изгвазданной во всей той грязи сестры. Почему бы и нет? Алек в себя Изабель вжимает, не сразу понимая, что все ее попытки оттолкнуть-ударить-сделать-больно — не такие уж и попытки, у него наутро синяки в нескольких местах проступят — прекращаются. Не сразу осознает, что ее пальцы черную ткань рубашки на груди сжимают до белеющих костяшек. У него нескончаемых «прости» целые легкие, а она жмурится и оглохнуть хочет. Изабель выдыхается минут через пятнадцать — те самые пятнадцать, на которые себя ему как-то совсем по-шлюшьи предлагала — и реальность почти перестанет ощущать. Алек ненавидит себя в который раз по бесконечному кругу; жаль лишь, что эта ненависть задним числом ничего не исправляет. Ни тогда, когда он губами прижимается к ее виску, ни тогда, когда он ее на руки тянет, а она все за рубашку его цепляется и тихо повторяет, просит не делать этого. Он ведь в такие моменты как на ладони; по нему ведь видно, что он совсем о ней, как не о сестре. Хорошо, что он учится порой не слушать. Хорошо, что он все свои с детства выращенные принципы глушить учится. Удобнее на руках ее перехватывает, куда-то в самую макушку, ногой дверь за собой закрывая: — Мы идем в ванну и спать. И мне плевать на твою работу так же, как и тебе всегда было плевать на мою, — ее в чертовой заботе и хриплом чуть голосе топит. — Я должен был все это раньше увидеть, Из. Быть может, такими вот темпами по Институту скоро поползут совершенно неуместные слухи. Алек Изабель прижимает к себе теснее; в конце концов его приоритетом всегда было защищать ее. А у него дыра расползается где-то за грудиной от осознания того, как сильно ее изломало и изламывает дальше. Даже тогда, когда она почти успокаивается. Когда пальцами ловит его ладонь и доверчиво, с чем-то таким домашне-родным, чем-то, что лишь за закрытыми дверями, произносит, взглядом с ним встречаясь: — Ты со мной идешь. Сам же говорил — «мы», — и тянет за собой в сторону ванной.