Душа моя рваная — вся тебе

Смерть Макса нихрена не объединяет. Семья трещит по швам, но все по разным углам расходятся, каждый в собственных мыслях путается будто в паутине, без какой-либо попытки выбраться. И сил не находится на то, чтобы как-то склеить, сложить все вместе. Поддержать другого, вытащить за волосы, помочь вынырнуть. Старшие Лайтвуды перестают разговаривать друг с другом, старшие Лайтвуды разводятся, а Алек, Изабель и Джейс слишком глубоко куда-то в себя уходят, чтобы хотя бы заметить это. Алек не думает, что Джейс от них откалывается. Алек уверен — они все друг друга избегают. Будто бы присутствие просто за одним столом является предательством Макса. Предательством его памяти. Изабель приходится хуже всех, это он тоже знает. Она на себя побольше работы взваливает, а дверь в ее комнату тихо хлопает только около четырех утра. Он слышит это каждую ночь не потому, что звук громкий и будит его. Он слышит это, потому что сам уснуть не может, тупо взглядом по отчетам или страницам книги скользя. И чувство вины периодически накатывает, потому что он же должен все склеить. Он должен собрать их семью воедино. Но сил нет. Сил нет даже на то, чтобы преодолеть небольшое расстояние коридора между их комнатами, зайти к Изабель и хотя бы обнять ее. Без слов. Просто хоть как-то снова быть рядом с ней. Просто хоть как-то дать ей понять, что она не одна. Его хватает лишь на короткое сообщение около пяти утра: «Ты не виновата в его смерти». В ответ короткое «Как и ты». Никто не виноват, кроме Моргенштерна. Но и тот уже мертв, а значит, все это смысла не имеет. Разваливающаяся семья будто бы и не собирается хоть как-то склеиваться обратно. Совершенно не собирается, пока однажды в четыре утра Изабель не приходит в его комнату вместо своей. — Хочешь, — говорит, — вскроем бутылку красного и просто помолчим? И Алек кивает. Алек соглашается, усаживается вместе с ней на пол, когда она приносит из своего кабинета давно кем-то подаренную бутылку вина и штопор. Они и правда не говорят и ничего не обсуждают. В полной темноте лишь изредка передают друг другу бутылку, делают по глотку или два по очереди прямо из горла и молчат. Изабель приваливается к его боку и, когда Алек все же обнимает ее (будто пересилив себя), утыкается носом куда-то ему в шею. Как прежде уже ничего не склеивается, а между ними двумя висит что-то совершенно не родственное, но об этом они тоже не говорят. Изабель забирает у Алека бутылку, чиркнув кончиками пальцев по тыльной стороне его ладони, сжимает горлышко и хмыкает куда-то себе под нос. Все выходит каким-то кособоким и подкосившимся. Вино оказывается на редкость паршивое, но точно не паршивее, чем их жизни. Ближе к рассвету она целует его в уголок губ, и дышать становится на самую малость легче.